Без места в семье. Нельзя ждать любви там, где ее никогда не было

А потом… всё превратилось в хаос.

Дядя, родной брат мамы, так схватил меня. Грубо. Слишком сильно. Я вцепилась в папу, я плакала, кричала, но он всё равно тянул. Мне было больно. Не только телу – душе. Это было не «забрать ребёнка домой», это было – оторвать. Вырывали не просто меня из отцовских рук. Вырывали часть мира, который мы только начали строить заново.

Я смотрела на папу. Он боролся. Не кулаками – взглядом, руками, голосом, который срывался. Он не бился за себя – он держал нас, как будто знал: сейчас нас снова отнимут. В глазах его была не злость. Отчаяние. Пустота. Любовь, которую никто не хотел услышать.

А дядя… я не могла понять, почему он такой. Почему человек, пришедший «за ребёнком», может быть таким грубым. Он приехал не для того чтобы нас забрать, он приехал показать свое «превосходство». И тогда я впервые ощутила: этот человек не способен любить. Потому что любовь не причиняет боль. Любовь не кричит. Любовь не вырывает силой.

Мама наконец забрала нас. Она прижимала, шептала, гладила по волосам. Её руки были тёплыми. Но в моём сердце было холодно. Потому что позади остался папа – один. Без нас. И мы – без него.

Я не помню, как села в машину. Не помню дороги. Только одно: силуэт папы в окне. Он стоял, как будто ещё надеялся, что мы повернём обратно. Он не кричал. Не звал. Только смотрел. Так, что этот взгляд до сих пор живёт во мне.

И в тот момент я поняла: во взрослых войнах всегда проигрывают дети. Потому что нас не спрашивают. Нас делят. Тянут. Забирают. А мы просто хотим, чтобы все были рядом.

Психологическая заметка:

Ребёнку не нужен выбор. Ему нужны оба

В истории, где взрослые стараются поступить «как лучше», ребёнок оказывается в ситуации, где нет правильного ответа. Он не выбирает – он теряет. Сначала теряет привычный мир, потом – ощущение стабильности, и, порой, самого близкого человека, с которым успел заново связать свою душу.

Когда родители расходятся, важно помнить: ребёнку не нужно решать, кого он любит больше. Он не должен быть судьёй в чужом взрослом конфликте. Его сердце способно любить сразу обоих, даже если они не могут больше быть вместе. И его боль – это не просто обида или слёзы. Это трещина, которая проходит через саму основу его мира.

Часто взрослые видят только свою сторону – кто «больше» заботился, кто «лучше» справится, кто «прав». Но детская психика не измеряет любовь в часах, подарках или даже решениях суда. Она измеряет в близости, в ощущении безопасности, в праве не быть разорванным.

Если вы родитель, оказавшийся в подобной ситуации – не боритесь за ребёнка, боритесь ради него. Не «забирайте», а давайте – время, принятие, уверенность, что его любят оба, несмотря ни на что. Постарайтесь говорить с другим родителем не как с врагом, а как с человеком, с которым у вас есть общее и самое ценное – ваш ребёнок.

А если вы – выросший ребёнок развода, которому до сих пор больно. Позвольте себе эту боль. Она настоящая. Она заслуживает признания. Но знайте: вы не обязаны выбирать и сейчас. Любовь к маме не отменяет любовь к папе. Вы имеете право хранить обоих внутри себя – и это делает вас только сильнее. Пусть в вашем сердце будет место для обоих. Потому что ребёнку не нужен выбор. Ему нужны оба.

Глава 3. Любовь на троих и целый дом напротив

Когда мама сказала, что мы переезжаем в село, я не сопротивлялась. Впервые за долгое время мне не хотелось спорить, задавать вопросы или что-то доказывать. Всё внутри словно сказало: ну, значит так надо. Как бы странно это ни звучало, я ждала этого переезда – как ждут чего-то неведомого, но доброго. Не побега, не спасения, а возможности начать заново. Мамины слова не были яркими, громкими, – но в них было что-то такое, от чего становилось чуть теплее. Надежда. Она говорила о селе как о месте, где нас будут ждать. Где у неё много родственников, где мы не останемся одни, где нас примут, не расспрашивая о прошлом.

Но больше всего она говорила о бабушке. О той самой бабушке, которая давно жила в этом доме, писала нам письма, передавала варенье и варежки, которой мы так редко звонили и всё обещали приехать. Теперь она была не просто родной – она становилась смыслом нового пути. В её образе, в каждой маминых словах о ней, было что-то родниковое, настоящее. Будто бы сама бабушка ждала нас, как ждут потерянных детей – не со страхом, а с любовью, которая всегда знала, что мы вернёмся.

Мы ехали в село – и я смотрела в окно с ощущением, что где-то там, за поворотом, начинается новая глава. Мама рассказывала, как всё будет по-другому. Что здесь не давит воздух, не замирает ночь, не пугает тишина. Что здесь живут дети, много детей, с которыми можно бегать по лужам, строить шалаши, смеяться, не оглядываясь. Что здесь нас будут ждать не только стены, но и люди – настоящие, простые, с добрыми глазами и открытым сердцем.

И чем ближе мы были к селу, тем сильнее я думала о бабушке. О том, как она, наверное, ждёт у окна, поставив на стол самовар, заботливо накрыв пирог, перебирая в голове всё, что хотела бы нам сказать. Это было её пространство, её мир – и теперь он становился частью нашего. Частью меня.

Я верила маме. Несмотря на боль, несмотря на усталость, несмотря на пустоту, которая всё ещё жила во мне после потери дедушки. Верила в её голос, в её глаза, в её способность находить дорогу, даже когда карты больше не работают. Я верила, что в этом новом доме мы найдём место. Не просто угол. А настоящее место. Тёплое, живое, где можно дышать полной грудью. Где можно снова почувствовать: нас любят

Но как только мы переступили порог, что-то внутри сжалось. Не громко, не явно – просто холодок прошёлся по спине, как будто дом, в который мы столько надеялись, вдруг посмотрел на нас чужими глазами. Всё вокруг было другим: стены, воздух, запахи – и тишина, густая, натянутая, наполненная взглядами.

В большой комнате нас уже ждали. Мамины родственники – много лиц, много голосов, много движений. Но не было ни одной души, которая встретила бы нас по-настоящему. Мы с братом сжались, как птицы в незнакомой клетке. Я первым делом залезла под старый, тяжёлый стол, будто он мог спасти – от тревоги, от чужих глаз, от чего-то, чего я ещё не понимала, но уже чувствовала. Брат полез за мной, молча, почти незаметно. Мы прятались, будто в игре, но это была совсем не игра.

Комната гудела разговорами. Но под этим гулом слышалось главное – паузы. Тонкие, как трещинки. Люди говорили, но всё время поглядывали на нас. Будто не могли понять, кто мы. Что мы. Нас не встречали, нас рассматривали. Мы были как диковинные гости, случайно попавшие не туда. В их взглядах не было враждебности – но не было и тепла. Только настойчивое внимание. Внимание, которое обнажает до костей.

Я чувствовала себя предметом – вещью, доставленной в этот дом без спроса. Мы были мамины дети, но для них мы были кем-то незнакомым. Слишком чужими, чтобы обнять, слишком близкими, чтобы проигнорировать. Они не знали, как к нам подступиться, а мы – не знали, как здесь дышать.

Мама улыбалась, пыталась говорить легко, словно ничего не происходит. Она обнималась, целовалась, рассказывала, как скучала, как хорошо, что мы теперь все вместе.

Вместе с нами под одной крышей жили дяди, тёти, бабушка. А теперь ещё и мы: я, мама и мой младший брат. Слишком много людей для одного дома. Слишком много судеб, чувств, голосов. Слишком много – даже без нас.

Но сначала всё было по-настоящему хорошо. Дяди смеялись с нами, бросали нас на руки, крутили по комнате, как карусель. У одного были сильные ладони, мозолистые и тёплые – он подбрасывал меня вверх, а я визжала от счастья, зная, что обязательно поймает. Другой знал десятки шуток, которые каждый раз заставляли нас смеяться до слёз – он мог изобразить любого зверя, любого человека, и даже бабушкину злость превращал в игру. Они звали нас «мелкота», но в этом было столько тепла, как будто мы – их собственные дети. Может быть, в ту короткую пору мы ими и были.

Тёти пекли пироги и делили их на самые сладкие куски, специально для нас. Одна гладко расчёсывала мне волосы, туго заплетала косу и шептала: «Ты у нас красавица вырастешь, девочка огонь». Другая приносила нам сладости из города, украдкой, чтобы не ругали. У неё всегда в кармане что-то пряталось – карамелька, орешек, монетка. Словно волшебница.

А бабушка… Господи, бабушка… Она в нас души не чаяла. Каждое утро начиналось с её голоса. В её глазах мы были всем – надеждой, продолжением, утешением за что-то пережитое. Она гладила нас по головам, читала сказки на ночь, варила нам особую кашу с вареньем, как в детстве у мамы. Помню, как однажды брат порезал палец – она рыдала сильнее него. Так держала его руку в своей, так шептала молитвы, будто от неё зависела вся боль в мире.

В доме было тесно, но весело. Постоянно кто-то говорил, кто-то смеялся, кто-то что-то готовил, кто-то ругался, но потом мирились – обнимались крепко, как будто каждый день мог стать последним. По ночам я лежала, слушала, как за стеной кто-то храпит, кто-то кашляет, кто-то тихо шепчется. И в этой какофонии звуков было что-то родное. Будто весь дом – это одно большое сердце, которое бьётся ради нас.

А потом… Потом всё стало меняться. Сначала незаметно. Кто-то начал говорить, что стало тесно. Кто-то стал хлопать дверями. Кто-то больше не смеялся. И бабушка… бабушка вдруг стала чаще молчать. Она уже не пела по утрам, не будила нас голосом. Только сидела на лавке у печки и смотрела куда-то вдаль. А когда я спрашивала: «Бабушка, что с тобой?» – она улыбалась так, что мне хотелось плакать. И говорила: «Всё хорошо, девочка моя. Всё хорошо». Но в её глазах не было больше света.

Я слышала, как по ночам мама плачет. Тихо, в подушку. Как дяди говорят ей шёпотом, что «не на долго вы сюда», и что «надо бы думать, как съезжать». Как одна тётя кричала другой, что «тут не детский сад, чтобы чужих детей терпеть». А мы слушали. Мы всё слышали. Становились тише, словно перестали быть детьми. Словно нас тут и не было никогда.

По началу тёти нам, детям, ничего не говорили. Они шептались между собой на кухне, закрывая двери, обрывали разговор, стоило нам войти. Их взгляды становились колючими, как будто мы что-то украли. Тогда я ещё не знала, что именно – тишину? пространство? их покой? Или, может, само право на дом, в который мы пришли как родные, но так и не стали своими.

Сначала было молчание. Потом – шепот. А потом… потом начали звучать слова. Уже не между собой. Уже не тихо. Уже в нас.

– Опять эти, – говорила одна, глядя, как брат пролил чай. – Где жили, там пусть и живут.

– Не дом, а проходной двор, – бросала другая, нарочито громко, чтобы мама слышала. – Спокойно не вздохнуть.

Брат был младше меня. Совсем малыш. Он не понимал, слава Богу, не чувствовал той боли, которую несут слова. Он всё ещё смеялся, когда кто-то поднимал его на руки, тянулся к тем, кто уже не хотел обнимать. Он был лёгким, как воздух, и, может быть, только поэтому его ещё терпели. А я… я понимала. Каждый взгляд, каждый вздох, каждое «случайное» замечание, сказанное вроде бы в пустоту – всё проходило сквозь меня, как иглы.

Сердце моё не выдерживало. Оно было слишком живым, слишком тонким, слишком ранимым. Я слушала – не потому что хотела, а потому что не могла не слышать. Пыталась не плакать, не показывать, что больно. Но внутри всё обрушивалось. Каждый день понемногу. Я не могла рассказать маме – ей и так было тяжело. Она держалась из последних сил, улыбалась нам, гладила брата по голове и говорила: «Мы справимся». А сама по ночам сидела у окна с чашкой чая, который давно остыл, и просто смотрела в темноту.

И тогда я поняла – дом, в котором много людей, не всегда становится семьёй. Бывает, что стены слышат слишком много. Бывает, что любовь не делится, а измеряется количеством мест за столом. Бывает, что ребёнок взрослеет не тогда, когда вырастает, а когда впервые чувствует, что его здесь не ждут.

Я чувствовала это каждый день. Я училась быть тенью. Я училась исчезать. И всё равно – они замечали. Потому что раздражало даже наше молчание. Даже наше дыхание. Даже просто факт, что мы – есть.

А брат… он всё ещё не понимал. Смеялся. Рисовал. Жил. Как хорошо, что не понимал. Как хорошо, что в нём ещё жила надежда.

С каждым днём я всё больше ощущала, что я здесь не на своём месте. В селе была своя жизнь, своя борьба, своя правда. Это был мир, в который мы не вписывались, и который не хотел нас принимать. Жизнь тут была медленной, но не легкой. Я скучала по дому, по дедушке, которого здесь не было. Но как бы там ни было, я чувствовала, что бабушка нас любила. С каждым её словом, с каждым взглядом, она как будто передавала нам частичку своего тепла. Она называла меня своей любимой внучкой, и мне хотелось верить, что я ей действительно важна. Детское сердце цеплялось за каждое доброе слово. Но любовь – это не только слова. Это действия. Это то, как ты принимаешь человека, с чем его встречаешь.

Мне было не просто обидно – мне было больно. Так, как болит, когда ты ребёнок, и всё, что ты хочешь – это быть нужным. Быть дома. Но если даже дома тебе нет места – тогда где твоё место? Я перестала понимать, кому можно верить. Кому можно открыть душу, чтобы туда не плюнули. Я перестала верить, что любовь может быть без условий. Всё вокруг стало хрупким – как стекло, которое вот-вот разобьётся, если на него не так посмотреть. Я не знала, куда себя деть. Как стоять на этой земле, если кажется, что сама земля под тобой – не твоя.

Мне было мало лет, но я уже мечтала лишь об одном – закончить школу и уехать. Как можно дальше. Туда, где никто не знает моей истории. Где никто не смотрит на меня, как на напоминание о чужой беде. Я мечтала уйти навсегда. Чтобы никогда больше не возвращаться туда, где я так долго чувствовала себя лишней.

Помню, как мама всегда вставала между нами и этим холодом. Она защищала нас от каждого плохого слова, которое выскакивало из их уст. Когда ссора была неизбежной, мама брала нас за руки и уводила в огород, в поле, к реке. Там она устраивала нам пикники, рассказывала сказки, смеялась через слёзы. Она пыталась сделать всё, чтобы мы не чувствовали себя чужими. Она боролась за нас. И, несмотря на весь этот холод, её любовь была такой сильной, что иногда мне казалось, её любви хватит на всех.

Мама видела всё это. Видела, как между нами и ее родней нарастает стена – не злая, а выстроенная из напряжения, недосказанностей, разочарования. Её это мучило. Она хотела нас увезти, но не потому что злилась на свою семьею, вовсе нет, она их все равно любила.

Мама понимала: в доме, где тебе каждое утро напоминают, что ты лишний, невозможно жить по-настоящему. Даже если есть крыша, даже если есть еда, даже если временами тебе улыбаются. Но у нас не было ни денег, ни выхода. Только мы – мама, я и брат. Трое на одной лодке, в бурю, без вёсел.

Иногда я слышала, как мама плакала ночью. Очень тихо. Не всхлипывая – так, будто старалась не мешать даже самой тишине. Я лежала, затаив дыхание, и не знала, что делать. Я хотела встать, обнять её, сказать, что всё хорошо. Но я знала – это не так. И она знала.

Мама пыталась делать нашу жизнь хотя бы немного теплее. Она шила мне платья из своих старых юбок. Пекла хлеб, когда не было ничего, кроме муки и воды. Рассказывала истории, чтобы отвлечь нас. И в каждой её попытке – была огромная любовь. Такая, что от неё сжималось горло.

Но день за днём я чувствовала: мы – как чемоданы в углу. Как чемоданы, которые мешают проходу. Мы были бременем. Да, когда-то любимым. Да, родным. Но – всё равно бременем.

И с этим жить было особенно тяжело. Не потому что нам было плохо. А потому что нам постоянно напоминали: «вам тут не место».

Это не были побои, не были скандалы, не было зла в чистом виде. Было просто: «вы лишние».

И, знаете, это, пожалуй, страшнее всего. Когда тебя не ненавидят – тебя просто не хотят.

Я часто ловила себя на мысли: а если бы мы уехали? Стало бы лучше? Нам – может быть. Бабушке – наверное. Но маме? Мама тогда бы полностью осталась одна. Без опоры, без родных, без даже такой шаткой стабильности. Она держалась ради нас. Ради наших утренних объятий, наших «мама, ты самая лучшая» и наших неумелых, но искренних рисунков на обрывках бумаги. Мама не сдавалась. Даже когда никто, кроме нас, уже не верил, что мы сможем быть счастливы. Она продолжала варить нам суп, заплетать мне волосы, уводить в огород, чтобы я могла бегать по траве и притворяться, будто всё хорошо. И я до сих пор не знаю, как у неё хватало на это сил. Иногда любовь – это не красивые слова. Это способность продолжать любить, даже когда твой мир сыплется. Даже когда ты слышишь от собственной матери, что тебе «пора». Даже когда ты не можешь ничего изменить. Мама не могла дать нам идеальный дом. Не могла забрать боль. Но она дала нам главное – себя. Всю. Без остатка.

Но нас так и не приняли. Мы были чужими в этом доме. И мама ничего не могла с этим сделать. Она не могла заставить их полюбить нас, потому что они не могли. Мы были для них незаметными, лишними, невидимыми. И несмотря на всё, мама продолжала любить нас настолько сильно, насколько это было возможно. Она, как защитница, ставила нас в центр своего мира, и держала нас на своих руках, пытаясь не дать нам упасть.

У бабушки было десять детей. Десять… Целая армия судеб, характеров, голосов, криков, обид и любви. Мама была одной из них. И, казалось бы, родная кровь – это навсегда. Но в доме, где мы жили, всё было наоборот.

Мамины братья и сёстры, которые были рядом – под одной крышей, в одной кухне, в одном дыхании с нами – со временем будто окаменели. Их лица стали чужими, голоса – отталкивающими. А слова – ранящими. Иногда мне казалось, что они и забыли, что мама им сестра. Что она когда-то делилась с ними игрушками, жевала с ними один кусок хлеба, пряталась в детстве от грозы под одним одеялом. В их взглядах не было тепла. Только раздражение. Будто мы – ошибка. Недоразумение. Обуза, с которой они вынуждены мириться, но при этом не упускают шанса напомнить, что мы тут временно. Что любви здесь на всех не хватит.

Но были и другие – дяди и тёти, которые жили далеко. Которые не слышали наших шагов по коридору, не делили с нами стены. Те, кто были на расстоянии… странным образом были ближе. Я помню, как их редкие приезды превращались в праздник. С ними не нужно было прятать глаза, не нужно было сжимать плечи. Они улыбались маме – по-настоящему. Обнимали её, как будто скучали. Спрашивали, как мы. Смотрели на нас с теплом, как будто не надо было ничего доказывать.

Я тянулась к ним, как цветок к солнцу. Потому что они не спрашивали, почему мы приехали. Они не говорили нам, что мы мешаем. Они просто были. Спокойные. Надёжные. Их слова были как мягкое одеяло после долгой ночи в холоде.

Маму они поддерживали. Не осуждали. Не упрекали. Они не говорили: «А мы тебе что, обязаны?» – как бывало от других. Они говорили: «Ты – наша. Мы рядом». И это «рядом» чувствовалось даже на расстоянии. Даже в редких звонках. Даже в том, как мама расправляла плечи после разговора с ними.

Я чувствовала: им можно доверять. Как будто у меня был второй шанс на семью. Не такую, как в этом доме. Не колючую, не ранящую. А ту, где любят просто так. Без условий. Без счетов. Где ты – не гость, не нагрузка, не беда, а часть. Маленькая, но важная часть.

И каждый раз, когда мы с братом играли, и кто-то из них вдруг приезжал, я пряталась у них за спиной. Мне казалось, там безопасно. Там – дом. Пусть даже и не в этих стенах.

Постепенно всё начало меняться. Жизнь сама расставляла фигуры на своей шахматной доске – и, как ни странно, нам с братом это только облегчило дыхание. Тёти одна за другой выходили замуж. Сначала одна – с пышной фатой и хмурым взглядом, будто не совсем уверена, куда идёт. Потом другая – громко, весело, с песнями и танцами. Их стало меньше в доме, меньше их шагов, замечаний, вздохов. Стены становились тише.

Одного дядю забрали в армию – он махал нам с порога, пытаясь не показать, что волнуется. А мы стояли с братом, глядя ему вслед, и что-то внутри нас… светлело. Второй уехал учиться в город – с рюкзаком, с мечтами, с уверенностью, что впереди у него будет совсем другая жизнь, не такая, как здесь.

И вот… остались мы. Только мама, я, брат и бабушка.

Я до сих пор помню, как брат прыгал на кровати от радости. Он кружился, как юла, смеялся в голос, бросал в воздух подушку. Мама смеялась с ним. Даже бабушка – тихо, чуть слышно – улыбалась. А я просто стояла в дверях и чувствовала, как будто в грудной клетке стало больше места. Легче дышать.

Нам было хорошо. Не богато, не громко, не беззаботно – но по-настоящему хорошо. Спокойно. Просторно. Без напряжения, без сквозняков из чужого недовольства. Мы больше не шептались. Мы снова стали собой. Мама начала чаще петь – когда готовила, когда мыла посуду. Я снова начала рисовать. Брат – строить из кубиков целые города. Бабушка села за вязание, и пряжу выбирала теперь не спеша, с удовольствием.

Мы, как будто, прижились.

Как будто дом наконец впустил нас, принял.

Как будто стены перестали отталкивать, а пол скрипел уже не от злости, а от старости.

Мы больше не прятались под столом. Не замирали, услышав шаги в коридоре. Не шарахались от голосов, даже если они были громкими – теперь они не были злыми. Дом стал привычным. Он не пугал больше. Он стал… своим.

И даже село, которое поначалу казалось чужим, серым, будто чужая страна – теперь открывалось по-другому.

Мы были – дома.

Впервые за долгое время

Психологическая заметка:

Мама- наш щит

Я рано узнала, что можно жить под одной крышей и всё равно не быть дома. Не потому что нет своей комнаты или личных вещей, а потому что тебя не ждут. Это чувствуется сразу – по холодному взгляду, по тому, как твой смех в комнате звучит лишним, по тому, как тебя обходят в разговорах, будто твоё мнение не имеет веса.

Я быстро поняла: самое страшное – это не ненависть. Ненависть громкая, её можно увидеть, можно понять, за что она. С ней можно спорить, кричать, защищаться. Гораздо хуже – холодное равнодушие. Оно тихое, но оно всегда рядом. Оно проникает в каждую мелочь: в паузы между словами, в осторожные вздохи, в то, как закрывают дверь, не дождавшись, пока ты войдёшь. Этот холод говорит тебе: «ты лишний». И повторяет это каждый день, пока ты не начинаешь верить.

Детское сердце цепляется за каждую крупицу тепла. Ты учишься распознавать любовь по малейшим признакам – по случайной улыбке, по тёплому платку на плечах, по тарелке супа, который приготовили так, как любит мама. И всё равно внутри остаётся трещина. Даже если тебя обнимут, даже если скажут что-то хорошее, ты всё равно помнишь: в любой момент могут сказать «вам пора».

Мама спасала меня от этого чувства, как могла. Она вставала между нами и холодом, уводила к реке, в огород, придумывала праздники из ничего. Она была моим единственным местом, где я чувствовала себя нужной. Но в то же время, неосознанно, я училась опасной истине – что любовь всегда нужно заслуживать. Что за неё надо держаться, терпеть, ждать. Что тепло обязательно соседствует с болью, и по-другому не бывает.

Я поняла: дом – это не крыша и не стены. Дом – это место, где тебя хотят. Где даже в твоё молчание прислушиваются, где твоё присутствие – радость, а не нагрузка. Когда тебе говорят: «тебя ждали», а не «тебя терпят».

Слова «вам тут не место» стали для меня не просто фразой. Они стали тихим лезвием, которое разделило всё «до» и «после». С тех пор я всегда ищу в людях этот взгляд – взгляд принятия. И до сих пор мечтаю о дне, когда смогу распаковать свои чемоданы и перестану бояться, что меня выгонят.

Потому что, когда тебе в детстве сказали, что ты лишний, ты потом всю жизнь ищешь место, где будешь нужен. И главное – учишься верить, что такое место вообще существует. Я так боялась, что меня выгонят, что бы даже на каждое свое день рождения я загадывала одно и то же: чтоб нас не разлучали, чтоб я и брат всегда были с мамой, а она с нами.

И, наверное, если бы не мама, я бы перестала верить в семью и любовь совсем. Но мама оставалась. Не уходила. Не смотрела на меня как на лишнюю. И, может быть, именно поэтому я всё ещё могу мечтать о дне, когда смогу распаковать чемоданы и перестану бояться, что меня выгонят из чьей-то жизни.

Глава 4. Любовь на выдохе

Всё было очень хорошо. Настолько хорошо, что мне казалось – так будет всегда. Мне исполнилось семь. Целых семь лет. Я выросла – по-настоящему. Во мне кипело нетерпение, волнение, радость – потому что впереди была школа. Первый класс. Первый звонок. Первая форма, ранец, банты.

Мы с мамой начали готовиться заранее. Она подходила к этому, как к празднику. Нет, даже не так – как к великому событию. Она выбирала мне всё самое лучшее, всё самое красивое: блузки с кружевами, туфельки с маленькими пряжками, портфель, который пах новыми страницами и чем-то… мечтательным.