Без места в семье. Нельзя ждать любви там, где ее никогда не было

Без места в семье

Нельзя ждать любви там, где ее никогда не было

Ариана Кахировна Умудханова

© Ариана Кахировна Умудханова, 2025

ISBN 978-5-0068-2476-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Без места в семье Глава 1. Разбитое зеркало детства

Я была очень счастливым ребёнком, настолько счастливым, что иногда сама себе завидую, вспоминая те времена. В доме звучал смех, в окнах отражалось солнце, в душе было спокойно и тепло. Мама и папа любили друг друга, а значит, и нас – безмерно, безусловно, нежно. В нашем доме царила такая любовь, которая кажется волшебной, пока ты маленький и веришь, что так будет всегда.

А еще, я была папиной дочкой. Папиной радостью, его гордостью, его хвостиком. Я обожала, когда он носил меня на руках, особенно тогда, когда я притворялась спящей – только бы подольше побыть в его объятиях. Это был мой секретный способ получить больше папиной любви. И он каждый раз поддавался на это, даже зная, что я только делаю вид. Вечерами он уходил из дома, а я бежала за ним, вся в слезах, крича изо всех сил: «Папа, не забудь мармеладки!» – и он никогда не забывал. Никогда. Мне было шесть лет, и я точно знала: я самая любимая девочка в этом мире.

А мой замечательный дедушка на свете? Когда он входил в дом, вместе с ним будто заходило нечто важное – невидимое, тёплое, значительное. Как будто его шаги приносили в комнату смысл, который я тогда ещё не умела назвать. Он был моим тихим союзником, защитником, доказательством того, что любовь может быть без условий, просто так – за то, что ты есть. Дедушка никогда никуда не спешил. Он сидел рядом со мной, когда я была совсем маленькой, и говорил так, будто у него было всё время мира – и у меня тоже. Его ладони были крепкие, в морщинах, с узловатыми пальцами, но когда он гладил меня по голове, это было мягче самых пушистых подушек. Он умел делать мир безопасным. Когда он смотрел на меня, его глаза светились особенным светом – в этом взгляде не было ни капли усталости, ни намёка на осуждение, только бесконечная, широкая, как небо, любовь. Он незаметно, почти шутливо, давал мне деньги – как будто это была наша тайна, наш с ним маленький заговор. Я прятала купюру в карман, чувствуя себя соучастницей чего-то волшебного, и бежала в магазин за самой вкусной сладостью. Но дело было вовсе не в конфетах и не в деньгах. Всё было в его жесте – в том, как он дарил радость не ради благодарности, а потому, что знал, как я обрадуюсь. Потому, что любил – просто, сильно, без условий. Он учил меня молитвам. Мы сидели рядом, и он произносил слова неторопливо, с особой внутренней тишиной – так говорят с Богом, если Он тебе не строгое небо, а родной собеседник. Я повторяла за ним, иногда ошибалась, а он только мягко улыбался и никогда не злился. Он учил не столько словам, сколько вере – той глубокой, спокойной, которая живёт внутри и не требует доказательств. Он верил в добро. И верил в меня.

А ещё он умел играть – не из вежливости, как взрослые, а по-настоящему. Он садился со мной на пол, строил домики из кубиков, пускал бумажные кораблики по весенним лужам, оживлял кукол и придумывал им целые судьбы. В такие моменты он становился почти ребёнком. Мы смеялись одинаково, дышали одним воздухом фантазии, понимали друг друга без слов. Я всегда знала, как сильно он меня любит. Это была любовь, которая не просит ничего взамен. Она просто была – как воздух, как свет, как сердце, которое тихо стучит в груди. Он не говорил об этом каждый день, но его любовь звучала в каждом взгляде, в каждом движении: в том, как ждал меня у двери, когда я приходила, как прощал мои капризы, как слушал мои бесконечные рассказы, как укрывал одеялом, если я засыпала на диване.

А потом родился мой брат. Я ещё не знала, что сердце может вместить так много любви. Он сразу стал частью меня, и мы с ним смеялись одинаково, плакали вместе, цеплялись друг за друга – будто уже тогда чувствовали, что однажды станем друг другу самой надёжной опорой. Мы были не просто брат и сестра – мы были союзниками, двумя детьми в волшебном мире детства, которое казалось вечным, пока рядом были родители, дедушкины ладони, его голос и его свет.

Конечно, как и все хорошее, мое детство закончилось когда мне было всего лишь 6 лет, а брату всего 3.

Всё, что было моим миром – тёплым, надёжным, как дедушкины руки, как папин голос, как мамины колыбельные, – вдруг растворилось, будто кто-то щёлкнул выключателем, и весь свет, что жил в нашей семье, погас в одно мгновение.

Это была обычная ночь. Тихая, ничем не отличавшаяся от других. Я уже переоделась в пижаму, вымыла руки, потянулась за одеялом и почти легла в кровать. Комната была тёмной, но уютной, и из кухни доносился мамины голос – спокойный, как будто она говорила по телефону. Но в следующий миг всё изменилось. Я услышала резкий голос. Потом другой, ещё громче. Слова перебивали друг друга, ломались, срывались на крик. Мама. Папа. Они спорили. Ругались. Не так, как иногда взрослые спорят о чём-то глупом, а по-настоящему, с гневом и болью в голосах. Я замерла. Моё тело застыло посреди комнаты, будто превратилось в лёд. Я не могла понять – это сон? Или всё по-настоящему? Мои родители не кричат друг на друга. Они же любят друг друга. Разве нет?.. Словно пол под ногами стал жидким, зыбким. В животе что-то холодное сжалось в комок, а сердце забилось так быстро, что я испугалась: неужели оно может лопнуть от страха?

Я бросилась в сторону – не помню куда, кажется, в угол комнаты, между креслом и стеной. Свернулась, как испуганный котёнок, обняла колени и уткнулась лицом в подол пижамы. Плакала молча, стараясь не издавать ни звука. Мне казалось, если они услышат, станет ещё хуже. Как будто мне нужно исчезнуть. Раствориться. Стать невидимой – и тогда, может быть, всё станет, как раньше.

– Почему?.. – шептала я, еле слышно, разговаривая с собой, с тишиной, с тем, кто, может быть, услышит. – Почему они это делают?.. Что я сделала не так?.. Почему мне так больно?..

Я обращалась к Нему – к тому, о Ком мне рассказывал дедушка. К Тому, с Кем он говорил по утрам, будто с другом, с Кем делился надеждой и благодарностью.

– Всевышний… – прошептала я дрожащими губами, – пожалуйста… пусть они перестанут. Пусть они больше не кричат… Я так боюсь… Сделай, чтобы снова было тихо… чтобы папа не уходил… пусть он останется… пусть они простят друг друга. Пусть все будет… как раньше. Пусть мы снова будем вместе, просто вместе, и я снова почувствую себя счастливой… Я же ещё маленькая… Я не умею жить, если они по разные стороны.

Я не знала, как правильно молиться. Но я знала, что Он слышит не только слова, но и то, что живёт внутри. Я молилась сердцем – испуганным, ранимым, хрупким, как стекло. Мне не нужно было ничего большого. Только чтобы всё вернулось. Чтобы вернулась семья. Чтобы вернулся папа. Чтобы мама улыбалась. И чтобы в доме снова пахло чаем, а не горечью.

Я ждала, что кто-то откроет дверь, войдёт и скажет: «Всё хорошо, моя кошка. Ты в безопасности». Что папа возьмёт меня на руки. Что мама тихо заплачет и простит. Но никто не пришёл. Только голоса за стеной всё крепче срывались в шторм. Словно буря захватывала наш дом, как будто стены больше не могли его удержать.

Я была ребенком, но все прекрасно понимала: всё меняется. Не потом. Не через неделю. Сейчас. Ночью. Когда я совсем не готова. Когда я хочу просто заснуть, зная, что мама и папа рядом. Что всё, что я люблю, никуда не денется.

Я не понимала, почему эта боль, которую я раньше знала только из сказок и чужих историй, пришла ко мне. Зачем. За что. Я ведь старалась быть хорошей девочкой. Я ела всю кашу. Чистила зубы. Слушалась взрослых. Разве этого мало, чтобы семья не распалась?. Я прижала к груди своего плюшевого мишку. Он был тёплый, молчаливый, и пах немного ванилью – так пахнет детство, когда в нём ещё никто не кричит. Слёзы капали ему на мех, а в сердце, где уже не хватало воздуха, всё ещё звучала молитва. Без слов. Без формул. Только одна просьба:

– Всевышний, пожалуйста… спаси мою семью.

Утро, в которое всё решилось, началось, как будто в нём не было солнца. Ни за окнами, ни внутри. Воздух был тяжёлым, словно перед грозой, хотя небо было ясным. Мама не готовила завтрак. Она не говорила ни слова. Только ходила по комнатам, собирая вещи в чемодан – свои, наши. Медленно, будто каждая рубашка или пара носков были ранами, которые надо осторожно вынуть из тела. В глазах её стояла неяркая, но глубокая боль, такая, какую даже я, шестилетняя, чувствовала нутром. Она не плакала. Только сжимала губы, как будто удерживая внутри крик.

Папа молчал. Сидел на кухне, пил чай. Но молчание его было не спокойствием, а напряжённой тишиной перед взрывом. Мы с братом – он совсем маленький, я чуть постарше – стояли в дверях и не понимали: почему чемоданы? Куда мы едем? Вместе? Насовсем?

Потом они начали говорить. Не сразу на повышенных тонах, но с каждым словом голос мамы становился всё резче, голос папы – всё твёрже. Как будто два шторма столкнулись в одной комнате. Сначала были просьбы:

– Дай мне увезти детей. Им нужно отдохнуть. Нужно быть с бабушкой. Я не могу их здесь оставить, ты же видишь, что происходит…

Потом – обвинения:

– Ты забираешь у меня всё. Ты разрушаешь семью. Ты хочешь сделать из меня врага.

– Я хочу, чтобы им было спокойно! Они не должны всё это видеть, слышать. Посмотри на них – они стоят, как птички на ветру, дрожат!

– Не тебе решать, что для них лучше. Они останутся со мной.

А потом – крики. Которые уже невозможно было сдерживать. Папа встал между нами и дверью, как непроходимая преграда, будто бы мог телом удержать то, что уже давно трещало по швам. Мама попыталась взять нас за руки, подтолкнуть к выходу, но он не дал. Она закричала – впервые так, чтобы звенели стёкла:

– Не трогай их! Дай мне увезти детей! Хватит им жить среди криков и боли!

– Ты не заберёшь их! Они останутся со мной! Они знают, кто о них заботится, кто рядом, а не исчезает!

Мы с братом замерли. Маленькие, растерянные, не знающие, к кому бежать. Каждый из них говорил, что мы им нужны. Каждый кричал, что именно с ним нам будет лучше. Но нам было страшно. Мы не знали, где правда. Не знали, кому верить. Мы только плакали и держались друг за друга, как будто это могла спасти хоть одна пара маленьких рук.

Мама упала на колени, обняла нас, зашептала сквозь слёзы, что не оставит нас, что будет бороться до конца.

Папа отвернулся к стене, будто ничего не слышал. Или не хотел слышать.

Мы цеплялись за мамины рукава, за пальцы, за её волосы, за всё, что ещё могло связать нас с ней. Цеплялись, как утопающие за спасательный круг. Кричали, всхлипывали, пытались спрятаться в ней – и исчезнуть вместе. Но всё было бесполезно.

Когда она, наконец, поднялась с колен и подошла к двери, я впервые почувствовала, как будто кто-то вытаскивает из меня сердце. Не сразу, а медленно, как занозу – с болью, со стоном, с тем ощущением, когда ты понимаешь: ничего уже не будет, как прежде.

Я до сих пор помню её глаза. Они встретились с моими в последний миг. В них было всё: нежность, прощание, отчаяние, крик беззвучный: «Я не хочу уходить! Я не оставляю вас! Я буду бороться!» Но она ушла. Не потому что хотела, а потому что её вытолкнула реальность. Не двери захлопнулись за ней – захлопнулся мир, в котором мы были вместе.

Её забрали не руки, не шаги – её забрала необходимость. Ушло её тело. Но душа… душа осталась с нами. Я чувствовала её в ночах, когда плакала в подушку, стараясь не всхлипывать вслух. В голосе брата, который звал маму, даже не понимая, почему она не приходит. В тишине комнаты, где раньше она нас укрывала и пела что-то тихое, ласковое, забытое.

С того утра я перестала быть ребёнком. Словно в одну ночь выросла, хотя тело моё всё ещё было маленьким. Мои игрушки лежали на полке, но я больше не играла. Моё детство – светлое, весёлое, полное запаха пирогов и бабушкиного сада – рассыпалось, как пыль от удара. Я осталась на его руинах – с братом, с тишиной, с тяжёлым комом в груди, который не проходил.

Мы пытались быть сильными. Днём улыбались, ночью – молчали. Вместо игр – смотрели в потолок. Вместо смеха – тишина, в которой эхо шагов звучало как удары. Мы больше не ждали утро. Мы просто старались пережить день.

А мама… Она ушла не потому, что бросила, а потому что у неё не было выбора.

И мы знали это.

Чувствовали.

И всё равно ждали.

Не знаю почему, но маме не давали с нами видеться. Не было ни объяснений, ни причин – только закрытые двери, молчание, и папин взгляд, в котором стояли ледяные слова: «Нет». Мы ждали, надеялись, скучали, но дни шли один за другим, и мама всё не приходила. А потом мы поняли – не потому, что не хочет, а потому что не может.

Мама никогда не сдавалась. Она приезжала снова и снова, с надеждой, с дрожью в руках, с верой, что сегодня всё будет иначе. Что дверь откроется. Что кто-то сжалится. Что нас выпустят хотя бы на минуту – просто увидеть, обнять, вдохнуть запах волос, поцеловать в щёку. Она не теряла надежды, как будто её материнское сердце знало: если перестанет стучать в эти стены, оно замрёт навсегда. Она стояла у ворот, во дворе – и кричала. Шепотом, потом громче, потом голосом, полным отчаяния:

– Пожалуйста… хотя бы на минуту… Позвольте мне увидеть моих детей…

Она стучала в дверь, звонила, умоляла. А за этой дверью мы сидели, затаив дыхание, с зажатыми сердцами. Мы слышали голос мамы – родной, родной до боли – и не могли ничего сделать. Нас не выпускали.

В груди нарастал страх – тяжёлый, липкий, как вязкая тьма. Я обнимала брата, прятала лицо у него на плече, и мы молча тряслись от ужаса. Не от мамы – а от того, что её крик не значил ничего, что никто даже не хочет ее слышать. Что даже слёзы не пробивают стены, если взрослые решили: так будет лучше. Только кто определяет, что лучше – и для кого?

Иногда мама стояла под окнами и звала нас по имени. Сначала – нежно. Потом – дрожащим голосом. Потом – уже без слов, одним только стоном. Слёзы катились по её щекам, голос срывался, а руки тянулись в пустоту – туда, где за занавеской были мы, её дети.

Я помню, как в один из таких дней она закричала:

– Это мои дети! Мои! Я их рожала, ночами качала, пела им колыбельные! Почему я не могу их обнять?! Почему вы решаете за меня, за них, за нас?!

И всё вокруг будто замирало. Люди во дворе оглядывались, кто-то опускал глаза, кто-то отворачивался. А я внутри будто рассыпалась. Потому что я не могла закричать в ответ: «Мама, я здесь! Я слышу тебя!» – не могла даже подбежать к окну. Было страшно. Было нельзя. Было будто кто-то лишил меня права чувствовать.

Со временем память начала предавать. Она теряла цвета, очертания, запахи. Я забывала, как пахли мамины волосы, как звучал её смех, как тёпло становилось в груди от одного её взгляда. Я была ребёнком. Шестилетним сердцем, которое отчаянно цеплялось за то, что ускользало, как вода сквозь пальцы. Любовь осталась – а лицо, голос, прикосновение стерлись, как след на стекле.

Но мама не сдавалась. В какой-то момент она подала в суд. Видимо, надежда всё ещё жила – на дне её истерзанной души, как маленький огонёк среди ветров. Она боролась. Хотела вернуть нас, быть рядом, снова стать частью нашей жизни. А мы… Мы уже жили в молчании. Словно ничего не было. Только это «ничего» звенело в ушах, как невыносимая тишина.

Я помню, как однажды папа сказал:

– Скоро суд.

Он произнёс это без эмоций, будто называл дату поездки на техосмотр. Я не поняла, что это значит. Суд – это что? Как цирк? Как спектакль? Просто куда-то поедем? Что-то скажем? Я даже немного волновалась – как перед чем-то неизвестным, но важным.

Мы поехали. Машина гудела, как будто знала, куда везёт. Папа молчал, брат смотрел в окно, я теребила подол платья и думала: «Что, если там будет мама? Улыбнётся? Обнимет?»

Но это была не просто поездка. Это был приговор. Не нам – взрослым. Это был зал, где судьбы расставляют по полочкам. Где решают, с кем мы будем, кто нам нужен, кто нам важнее. Хотя как можно измерить любовь? Как можно разделить мир на «мама» и «папа», если ты – их частица, одинаково?

Я не помню слов, только чувства. Помню, как дрожали колени, как пересыхало в горле, как хотелось исчезнуть. Будто стоишь на сцене, где все смотрят на тебя, а ты – без одежды, без защиты, без права на ошибку. Маленький человек – в мире, где взрослые играют в справедливость. Где холодный голос судьи звучит громче материнского плача. Где любовь не аргумент.

Я смотрела то на отца, то на маму, и хотела крикнуть: «А можно – с вами обоими?.. Можно – не выбирать? Я же ребёнок. Я просто хочу, чтобы вы были рядом. Вместе».

Но таких слов не было в протоколе. Не было места для молитвы. Не было возможности остаться в том мире, где папа читает сказку, а мама поёт колыбельную.

Мне было трудно осознавать, что моё детство кончилось. Кончилось там же в зале суда, между папкой с бумагами и решением, которое изменило всё.

Психологическая заметка:

Маленькое сердце- большая боль

Иногда боль приходит в жизнь слишком рано – когда ты ещё не умеешь её называть, не знаешь, как с ней быть, и не понимаешь, почему она вдруг живёт внутри тебя, как тень. Ребёнок не умеет отделять себя от мира взрослых. Он просто чувствует: что-то ушло, что-то треснуло, а потом – сломалось. И из этого ничего уже не собрать, как раньше.

Я не понимала, почему мама плачет под окнами, а меня не пускают к ней. Почему голос любимой женщины становится эхом, от которого дрожат стекла души. Почему любовь – это то, что нужно делить, выбирать, защищать в суде.

Но даже в этом мраке оставалось главное: я выжила и живу. С этими ранами, с этой тишиной, с этой тоской по маминым рукам и с тревогой, которая надолго поселилась в груди – я всё же выросла. И это главное.

Психологи говорят: чтобы исцелиться от боли детства, нужно сначала разрешить себе признать её. Не стыдиться своих слёз. Не оправдывать взрослых, забывая о себе. И не глушить воспоминания – а научиться их видеть, понимать и отпускать.

Ребенок ни в чём не виноват. Он не может и не должен спасать отношения взрослых. Не может и не должен становиться жертвой их решений. Всё, чего он хотел, – это быть любимым. Быть рядом. Быть услышанным.. А потом, уже во взрослой жизни, можно научиться быть родителем для самого себя. Заботливым, тёплым, спокойным. Тем, кто не кричит, а обнимает. Кто не бросает, а остаётся. Кто говорит: «Ты важен. С тобой всё в порядке. Ты заслуживаешь любви не за что-то, а просто потому, что ты – есть».

И если в детстве не было рядом того, кто мог бы это сказать, значит, пришло время сказать это себе. Мягко. Искренне. Со слезами или без – но с уважением к себе.

Потому что даже самые разбитые сердца можно исцелить.

Потому что внутри каждого – жива та маленькая душа, которая однажды очень старалась выжить. И у неё получилось.

Глава 2. А можно не выбирать?

Суд… Я тогда не знала, что это такое. Мне казалось – мы просто поедем в новое, необычное место, где взрослые что-то решат, а потом всё станет, как было. Или хотя бы немного похоже. Я не знала, что это будет момент, который навсегда изменит нашу жизнь.

В зале было тихо, слишком тихо для сердца, которое билось, как барабан. Мы с братом сидели рядом, прижавшись друг к другу. Я держала его за руку крепко-крепко, как будто это могла быть последняя ниточка, которая нас соединяет – не только между собой, но и с прошлым, в котором мы были одной семьёй.

Мама и папа стояли по разные стороны зала. Они не кричали, не ругались. В их голосах не было злобы. Было только напряжение и… любовь. Не к друг другу – нет, она уже ушла – а к нам. Каждый из них просто хотел нас забрать с собой. Быть рядом. Быть нужным. Быть тем, с кем мы заживём по-настоящему. Они говорили не о себе – они говорили о нас. О том, как укладывают нас спать, как делают завтра, как читают нам книжки, как помнят наши привычки, страхи, смешинки.

– Я просто хочу, чтобы они были рядом, – сказала мама, почти шёпотом. – Я не дышу без них. Я каждую ночь представляю, как они спят. Я слышу, как они зовут меня во сне.

Она стояла, сжав ладони, и в голосе её была тишина – та, что наступает после долгого крика. А глаза… глаза были наполнены чем-то таким, от чего у меня сжималось сердце.

Папа молчал долго. Потом только тихо сказал:

– Я каждое утро открываю глаза и сначала не верю, что их нет. Всё кажется, что вот-вот они выбегут из комнаты, будут смеяться, просить завязать шнурки или налить какао. Я не хочу отпускать их. Я просто хочу быть рядом. Каждый день.

И снова тишина. Судья листал бумаги, как будто смотрел не на жизнь, а на строки, графы, подписи. Его голос был спокойным, ровным, как у тех, кто говорит не о детях, а о документах. Но внутри меня всё дрожало.

Я не понимала, чего ждать. Мы – просто дети. Мы любили обоих. Мы не хотели выбирать. Мы хотели, чтобы нас не делили, не определяли, не решали за нас. Мы хотели только одно – быть любимыми, быть вместе, быть в безопасности.

– Ты боишься? – шепнул мне брат, чуть слышно.

Я кивнула. А потом вдруг подумала – а он? Он тоже боится? Или держится только ради меня? И от этого стало ещё страшнее.

Судья долго молчал, перечитывая какие-то строки. В зале повисла тишина, похожая на мгновение перед грозой. Всё замерло. Взрослые затаили дыхание. Я слышала, как гудит в ушах собственный страх.

– Суд постановил, – наконец сказал он, не глядя на нас. – Местом постоянного проживания детей определить место проживания матери. Отец имеет право на общение с детьми по установленному графику.

Эти слова были как приговор. Только не кому-то одному – всем сразу. Папа слегка качнулся, будто его что-то ударило. Мама закрыла лицо руками и заплакала. Она не радовалась – нет. Она просто отпустила ту боль, которую так долго держала внутри.

Я сидела, как будто во сне. Не понимала, радоваться мне или плакать. Мы остались с мамой. Мы снова будем с ней. Но цена этой радости – чья-то боль. И тень того, что теперь мы – не семья, а половинки чего-то, что уже не собрать.

Нам сказали, что теперь мы будем жить с мамой. Я не знала, как на это реагировать. Внутри меня разорвались два мира: один – в котором я скучала по маме каждый день, плакала в подушку и молилась, чтобы её пустили хотя бы взглянуть на нас. И другой – в котором я за это время снова научилась жить. С папой. С его мармеладками, с его руками, крепкими и тёплыми, с его щетиной, которая щекотала, когда он меня целовал. Он стал для нас не просто отцом. Он стал нашим миром, единственным островом после крушения.

Когда нам сказали: «Вы поедете с мамой», я посмотрела на папу. Он не заплакал. Он даже не дрогнул. Просто опустил голову. Его плечи – такие сильные, широкие – вдруг сжались. Стали какими-то… маленькими, уставшими, лишенными смысла. Он смотрел на нас, как на что-то, что у него забирают. Без крика. Без истерик. Только взгляд. И этот взгляд я помню до сих пор.

Он пытался улыбнуться. Наверное, чтобы нам не было страшно. Чтобы мы не чувствовали вину. Но в этой улыбке была такая боль, что даже я, шестилетняя, поняла: сейчас я снова кого-то теряю. Мы теряем.

Я обняла его. Крепко. Изо всех сил. Брат тоже. Мы не говорили – зачем слова, когда сердце рвётся без звука?

Папа прошептал:

– Всё хорошо, дети. Всё будет хорошо.

Но голос его дрожал. И руки дрожали.

А я уже не знала, что правильно. Я хотела к маме, но не хотела от папы. Я мечтала о её руках, но теперь не могла отпустить его. Почему нельзя было всех вместе? Почему ребёнку нужно делать выбор, который даже взрослые с трудом переносят? В этот раз мы проигрывали не кому-то – мы теряли всех по кусочкам.

После суда папа нас быстро усадил в машину. Ни слова, ни объяснений – только руки, спешка и глаза, в которых бушевала буря. Он повёз нас домой. Туда, где всё знакомо, где наши игрушки, подушки, чай с лимоном. Где мы только начали чувствовать себя в безопасности, привыкать жить заново. Папа молчал. Он сжимал руль так сильно, будто хотел удержать не машину – нас, жизнь, себя. Я сидела рядом, прижимаясь к брату, и не знала, что правильно. Я просто боялась. Я впервые увидела, что взрослые тоже теряются, когда им больно.

Он не хотел нас отпускать. Не мог. Он столько вложил в это «после»: каждый завтрак, каждую сказку на ночь, каждую мармеладку, что перекрывала рыдание в подушку. Он боролся, как мог. Тихо, без истерик, но с каждым днём всё крепче обвивал нас своей любовью, как будто пытался сказать: я здесь, я ваш, вы – мои.

Но любовь – не броня. Спустя какое-то время к нашему дому приехали мама и дяди. Машина, люди, напряжение в воздухе. Всё сжалось внутри. Мама вышла, в глазах слёзы, на лице боль. Я знаю, как она хотела нас вернуть. Я это чувствовала даже в те дни, когда не помнила, как звучит её голос. Она рвалась к нам всем сердцем.