Поезд времени S-16

Алишер Таксанов

Поезд времени S-16

Поезд времени S-16

(Фантастический рассказ)

Поезд S-16 с привычной бело-синей окраской – вытянутые полосы вдоль кузова и аккуратный блеск металла, отполированного дождями и ветрами, с ярко-красными дверями, словно акцентирующими внимание на входе в другой мир, – мягко качнулся, тронувшись со станции Винтертур. Этот город в северной части кантона Цюрих давно прославился как индустриальный и культурный центр, где старинные фабричные корпуса соседствуют с музеями, парками и современными офисными кварталами. Часы на фасаде главного вокзала показывали 6:43 утра: именно в это время, как всегда, с пятого пути состав направлялся к столице кантона, в сторону Цюриха.

Студент физического факультета Цюрихского университета Штефан Валтер едва успел вскочить в вагон, когда предупредительный сигнал пронзительно пискнул, а красные двери начали сомкаться. Прыжок получился поспешным: он чуть не столкнулся с пожилым человеком, который уже вошёл и теперь, опираясь на перила, неторопливо поднимался по лестнице на второй этаж, где было тише, просторнее и уютнее.

– Entschuldingung (Извините)! – выдохнул Штефан, извинившись, и старик, замедлив шаг, слегка повернул голову и кивнул. Его вид был странен: полосатый красно-белый свитер, на котором нелепо болтался жёлтый галстук, зелёные штаны, словно с чужого плеча, пляжные туфли, абсолютно неуместные в утренней прохладе. Белые спутанные волосы торчали в разные стороны, на лице застыла улыбка – холодная, будто нарисованная, а глаза, стеклянные, неподвижные, с мутным блеском, не выражали ничего человеческого. Двигался он резко, с отрывистыми жестами, словно кукла, которую дёргали за невидимые ниточки: шаги слишком резкие, локти – угловатые, повороты головы – как у плохо смазанного механизма. Штефан про себя решил, что старик, вероятно, страдает какой-то неврологической болезнью, и терпеливо подождал, пока тот пройдёт дальше и займёт свободное место у окна.

– Мы приветствуем вас на маршруте S-16 и желаем вам приятной поездки, – раздался в динамике мягкий женский голос. Запись звучала слегка неестественно – слишком безупречная интонация, ровный ритм, одинаковая улыбка в каждой фразе. Штефан всегда ловил себя на том, что за этой бездушной вежливостью легко представить машину, которая приветствует пассажиров только потому, что так её запрограммировали.

Придерживая одной рукой рюкзак с тяжёлыми учебниками, папками и ноутбуком, а другой настраивая свой цифровой MP3-плейер McAfee на ритмичную латиноамериканскую музыку, он поднялся наверх и устроился возле окна, в двух метрах от странного старика. В вагоне было немноголюдно: солидный мужчина в тёмном костюме и с кожаным портфелем читал свежий номер бесплатной газеты 20 Minuten; четыре пожилые туристки оживлённо переговаривались и рассматривали путеводитель; на сиденье у стены спала маленькая девочка лет пяти, положив голову на свой рюкзачок. Основной поток пассажиров появлялся ближе к семи-восьми часам, но уже сейчас поезд должен был сделать привычные короткие остановки – в Эффретиконе, аэропорту, Орликоне, а затем въехать в Цюрих и идти дальше по маршруту до Херрлиберга-Фельдмайена. Те, кому на работу или учёбу приходилось ехать пораньше, обычно оставались на нижнем уровне – там легче выйти на перрон.

Двадцатипятилетний Штефан учился на втором курсе: после армии и «матуры» – швейцарского аналога выпускных экзаменов – он решил посвятить себя физике. Широкоплечий, крепко сложенный, с прямой осанкой, голубыми глазами и густыми чёрными волосами, он выглядел заметно старше своих сверстников. В его лице и фигуре угадывался сплав европейских и азиатских черт: высокие скулы, чуть раскосый разрез глаз при правильных чертах лица – эта особая смесь делала его облик необычным и привлекала внимание девушек. Но сам Штефан был скованным, застенчивым, редко делал первый шаг к знакомству, и потому удивительно, но факт: у него всё ещё не было подруги. Родители и друзья подшучивали, выражали недоумение, однако сам он не считал нужным оправдываться.

Он был человеком сосредоточенным и серьёзным, скорее склонным к наблюдению, чем к действию. Если его товарищи гонялись за вечеринками и мимолётными романами, то Штефан выбирал книги, статьи, лабораторные эксперименты. Он хотел разобраться в законах природы, понять, из чего построена Вселенная, и лишь потом думать о личной жизни. Образование казалось ему фундаментом, без которого любое счастье окажется зыбким. В этом и заключалась его натура: упрямая, вдумчивая, несколько одинокая, но честная и твёрдая.

Поезд шёл уверенно и плавно, развивая скорость около сотни километров в час – достаточно быстро, но не так стремительно, как знаменитые «бомбардиры»1, которые промчались бы мимо, оставив за собой лишь шлейф звука и дрожание стёкол. За окнами мелькали ленты пейзажа: тёмные силуэты лесополосы, аккуратные домики с черепичными крышами и ухоженными садами, вытянутые в шахматном порядке поля, где жёлтые пятна кукурузы соседствовали с зелёными лугами. Время от времени проплывали серые бетонные мосты и развязки, будто расчерченные гигантским циркулем; над дорогами тянулись линии электропередачи, металлические опоры которых напоминали фантастических стражей, выстроившихся в безмолвный строй. Всё это вместе с тоннелями, сигналами, аккуратно подстриженными откосами говорило о Швейцарии – стране, нашпигованной технологиями, словно живущий организм, где каждая клеточка насыщена точностью, инженерной мыслью и удобством для человека.

Пассажиры второго этажа клевали носами: их сон, прерванный ранним подъёмом, словно тянул за собой обратно в полусонные грёзы. Только две старушки оживлённо переговаривались, обсуждая вчерашнюю серию телесаги «Анна и её любовь». Их голоса то и дело повышались, когда одна возмущённо указывала на нелогичный поступок главной героини, а другая спорила, оправдывая её страдания. Они с азартом смеялись над нелепым костюмом второстепенного персонажа и негодовали по поводу коварного врага Анны, который, как уверяла одна из женщин, «слишком уж хорош собой, чтобы быть злодеем». Их беседа превращала мелодраму в предмет почти академического анализа, где ошибки сценаристов разбирались не менее подробно, чем важные политические события.

А странный старик сидел напротив неподвижно, словно изваяние. Он сложил руки на груди, пальцы его были застывшими, и глядел прямо в потолок, не мигая, не двигаясь, словно даже дыхание у него остановилось. Лицо оставалось каменным: губы вытянуты в застывшей улыбке, глаза стеклянно отражали свет, и от этой неподвижности веяло чем-то жутким – то ли пустотой, то ли скрытой угрозой. Штефан инстинктивно отвёл взгляд: эта странная фигура начинала действовать на нервы.

Осень в Швейцарии вступала в свои права. Деревья вдоль железной дороги ещё держали золотисто-красные кроны, но всё чаще из них сыпались листья, кружась в воздухе и ложась тонким ковром на влажную землю. Солнце пробивалось сквозь пелену облаков, но уже не обогревало по-настоящему, только мягко золотило верхушки холмов и крыши деревень. Утро было прохладным; влажный воздух пах сырой землёй и прелой листвой. Сегодня мелкий дождик нудно стучал по окнам вагона, но надвигающиеся тяжёлые тучи обещали нечто большее – ливень с раскатами грома и вспышками молний.

Штефан, уткнувшись лбом в прохладное стекло, слушал латиноамериканские ритмы в плеере и одновременно в мыслях повторял материал. Перед ним стояла важная задача: провести эксперимент по электропроводимости и защитить его перед профессором Херцгутом и группой. Несколько последних дней он проводил почти исключительно в лаборатории – проверяя контакты, калибруя приборы, записывая данные. Сегодня он специально выехал пораньше, чтобы первым добраться до аудитории, занести оборудование, подключить кабели и ещё раз перепроверить всё до лекции.

Солидный мужчина, сидевший неподалёку, внезапно громко рассмеялся, заставив несколько человек поднять головы. Он был лет пятидесяти, с коротко остриженными тёмно-русыми волосами, с едва заметной сединой на висках. Его плотное лицо с выступающим подбородком и чуть красноватым оттенком кожи говорило о привычке к хорошему вину и частым ужинам вне дома. На нём был тёмный костюм, безупречно выглаженный, а в руках – свежий номер 20 Minuten, который он держал с такой же солидностью, как кто-то другой держал бы юридический документ.

– Совсем обалдели эти журналюги! – громко произнёс он, потрясая газетой. – В Израиле, представьте себе, археологи копают древнее захоронение, которому две тысячи лет, и вдруг находят там гильзы калибра «двести двадцать три Ремингтон» от штурмовой винтовки «Зиг-Заура»! – Он расхохотался ещё громче. – Нет, свобода прессы зашкаливает, тормоза ставить надо! Чушь собачья, а они это как сенсацию подают!

Штефан машинально вскинул глаза, как и несколько других пассажиров, но тут же снова уткнулся в окно и в свои мысли. Никто не стал комментировать – ни старушки, ни молодой студент. Мужчина же не успокаивался: он продолжал громко бубнить о журналистах, их невежестве и «погоне за сенсациями». Иногда он обращался словно к невидимому собеседнику, то поднимая брови, то размахивая газетой.

Ехать оставалось недолго, и Штефан, вытянувшись на сиденье, машинально перекинул ногу на другую, когда вдруг услышал над собой приятный, мягкий голос:

– Место свободное?

Он поднял голову и увидел девушку – симпатичную, живую, с какой-то внутренней энергией, которая сразу привлекала к себе внимание. В руках у неё была толстая тетрадь с аккуратно выписанными конспектами, где виднелись рисунки человеческих органов, схемы кровообращения, химические формулы. «Фармаколог или врач», – мелькнула мысль у Штефана, и желудок тут же болезненно сжался от внезапного волнения.

Девушка выглядела лет на двадцать два. Небольшой, курносый носик был украшен крошечным серебряным пусетом, вставленным в левую ноздрю; тёмная, чуть загорелая кожа придавала ей оттенок южного шарма, будто она недавно вернулась с моря или слишком увлекалась солярием. Светлые волосы – не слишком длинные, но густые, слегка волнистые – небрежно спадали на плечи. Чуть раскосые глаза, с длинными ресницами, сверкали живостью, а тонкие губы с естественным изгибом выглядели так, словно они были созданы для улыбки. На лице почти не было косметики, лишь лёгкая тушь и, может быть, блеск на губах – и от этого её естественная красота выглядела ещё ярче.

Одетая она была просто и практично: чёрная кожаная куртка, обычные голубые джинсы и белые кроссовки Nike. В её облике не было ни нарочитой модности, ни показной дороговизны – скорее лёгкость, удобство и естественность, свойственная студентке, спешащей по делам.

– Да, конечно, – поспешно ответил Штефан, боясь, что она передумает и выберет другое место.

Она слегка кивнула, опустилась напротив него и, не тратя времени, раскрыла учебник, начав вчитываться в диаграммы. Губы её то и дело шевелились – она явно заучивала названия, формулы, описания функций органов. Иногда брови сдвигались, взгляд замирал на одной строке, потом она кивала самой себе, будто утвердив ответ на внутренний вопрос, и переводила глаза дальше.

Штефан же, положив голову на руку, уже не мог сосредоточиться ни на музыке, ни на мыслях о своём эксперименте. Он украдкой рассматривал её – то профиль, то прядь волос, упавшую на щёку, то пальцы, держащие ручку. Его захватило внезапное желание – не просто познакомиться, а чтобы эта девушка стала чем-то большим в его жизни. Он представлял, как они вместе идут по университетскому коридору, как она смеётся, как держит его за руку. Но для этого следовало начать разговор, и тут Штефан упёрся в собственную нерешительность: язык словно прилип к нёбу.

Самый простой шаг – сказать что-нибудь, любую мелочь, лишь бы зацепить внимание. Но именно это и было для него трудным: вступить в диалог с незнакомым человеком. «А если она откажет? Скажет, что занята, или просто отвернётся?» – в сердце кольнул страх. Он боялся, что любое неловкое слово сделает его смешным, а её улыбка обратится насмешкой.

«Ну, давай, давай, не молчи! Чего сидишь как истукан?» – уговаривал он сам себя, чувствуя, как в голове начинают роями метаться фразы и тут же рушиться. До Цюриха оставалось не больше двадцати минут, и он ясно понимал: если не сейчас, то больше никогда.

И вдруг его осенило: вагон ведь полупустой. Девушка могла выбрать любое место, но подсела именно сюда. Значит ли это?.. Голова пошла кругом от мысли: «Так она сама хочет со мной познакомиться! Просто ждёт, когда я сделаю первый шаг».

Он судорожно вдохнул, собрался и, преодолев застарелый барьер, вымолвил:

– Гутен морген! Извиняюсь, вы случайно не будущий врач?

Девушка оторвала взгляд от тетради. В её глазах вспыхнули смешливые искорки, губы дрогнули в улыбке, и всё её лицо будто говорило: «Ну наконец-то, заговорил».

– Да, – произнесла она с лёгкой усмешкой, – а что? Вы болеете?

Штефан сделал страдальческое лицо, приложил ладонь к груди и, стараясь импровизировать, продолжил:

– О, да! У меня сердечко болит. От тоски и одиночества. Такое маленькое сердце, а столько психологической нагрузки – разрывается на части. Не знаю, как лечиться. Может, вы, как будущий врач, мне поможете? Или мне к вам термин2 нужно назначать?

Девушка, приняв игру, театрально вздохнула, сложив руки на груди:

– Ох, с удовольствием я бы спасла вас от этого недуга, да только по специальности я не кардиолог… Я будущий гинеколог, и если у вас что-то по женской части, то могу прямо здесь провести осмотр…

Штефан мгновенно покраснел, щеки загорелись, словно его обдало пламенем, по шее и лбу поползли красные пятна, а взгляд беспомощно метался – то в сторону окна, то обратно к девушке. Он заикнулся, едва находя слова:

– Э-э-э, пардон, но я – стопроцентный мужчина, не транссексуал… операций по смене пола не производил… Но вы… неужели такая симпатичная – и не изучали кардиологию? И что же мне теперь, упасть прямо здесь, на пол поезда, от остановки сердца?

Собеседница расхохоталась звонко, легко, без всякой сдержанности:

– Ха-ха-ха! Кардиологию изучают вне зависимости от внешности. Не беспокойтесь, я сумею завести ваш «мотор» в груди – навыки первой помощи я освоила ещё на первом курсе. Есть такой приём – прямой массаж сердца.

Штефан, не понимая, нахмурился и озадаченно переспросил:

– Вы вскроете мне грудную клетку?

– Ну-у… – протянула девушка, сдвинув брови и изобразив сосредоточенность, – надо же посмотреть, какое сердце у этого мужчины, который, может быть, вскоре предложит его… и руку впридачу.

Эти слова словно распахнули в груди Штефана тёплое окно – он едва не заулыбался во весь рот, но сдержался, лишь внутренне ликуя: «Я ей нравлюсь! Ура!»

– Меня зовут Штефан, – сказал он чуть тише, чем хотел, но с искренностью. – Это на тот случай, чтобы вы знали, кто умрёт у ваших ног, если массаж вдруг не подействует. Я учусь на факультете физики…

– А я – Патриция. Как вы уже поняли, на медицинском, – она криво улыбнулась и прищурилась. – Та-ак… вот где я вас видела – в лабораториях уни3! Вы там всегда такой озабоченный: ходите, приборы крутите, разбираете…

В её голосе прозвучал лёгкий укор, и Штефан почувствовал, как его улыбка стала кислой, с оттенком смущения. Она была права: он действительно часто замыкался в себе, словно крот, роющий ходы в своих формулах и проводах. Иногда следовало поднимать голову и смотреть по сторонам – на людей, на жизнь, на такие вот случайные встречи. Ведь молодость не вечна, а наука – дело долговечное; не убежит и Нобелевская премия, если он уделит часик на улыбку или разговор.

– Да… просто профессор много задаёт… – начал он оправдываться, чуть отводя глаза. – Вот и сегодня я должен провести эксперимент перед аудиторией…

В этот момент поезд нырнул в поле, и стекла окон стали покрываться крупными каплями дождя. Они падали с тяжёлых туч, бились о стекло и скатывались по нему в длинные струйки, медленно ползущие в противоположную движению сторону, словно сотни прозрачных змей. Вдруг мелькнула молния – белый зигзаг вспорол небо. Спустя несколько секунд разнёсся гулкий гром, запоздавший, как и должно быть по законам физики.

Патриция, на секунду оторвавшись от его лица, посмотрела на серую стену за окном, вздохнула и уже серьёзнее спросила:

– Это эксперимент не с природой? А то уж слишком часто стали дожди… слякоть, унылая пора, всё какое-то грустное.

Штефан махнул рукой, как отгоняя её подозрения:

– Нет, погодой управлять не так просто. Хотя кое-что люди научились – например, разгонять облака.

– Зачем? – удивилась девушка, приподняв брови.

Парень немного растерялся, не сразу найдя ответ:

– Как зачем? Ну, на праздники… Чтобы ясно и тепло было, и люди не мокли.

– Я думаю, что разогнав где-то, люди переводят непогоду в другую точку планеты… – возразила она, наклонив голову набок и глядя в окно. – Ведь наш мир – это как система сообщающихся сосудов…

Штефан вынужден был признать, что собеседница не дура и в физике кое-что понимает. Он уже раскрыл рот, собираясь объяснить, что об этом думают учёные, как вдруг раздался удар грома.

Звук был настолько мощным, что поезд словно подхватил и встряхнул смерч. Вагоны затряслись, колёса с визгом вцепились в рельсы, люди повскакали с мест, по инерции швыряя сумки и рюкзаки на пол. В проходе покатились бутылки с водой, кто-то уронил дорожную корзину, и из неё высыпались яблоки. Несколько женщин вскрикнули, прижимая к себе детей.

Старушки, сидевшие неподалёку, в растерянности перешёптывались:

– Господи, что это? Землетрясение?..

– Да не может быть, тут же равнина…

– Может, война началась?..

Патриция тоже побледнела, пальцы судорожно вцепились в конспект. У Штефана отвисла челюсть: он впервые сталкивался с таким явлением. Сердце билось в утроенном темпе, как барабан перед казнью. Он уставился в окно, но краем глаза всё же заметил: старик, сидевший всё это время спокойно, вдруг неторопливо поднялся, развернулся и, опираясь на поручень, направился вниз, на первый этаж вагона. В тот момент парня это не заинтересовало – всё внимание приковало то, что происходило снаружи.

А там бесновалась природа. За окном «танцевали» молнии – десятки молний, бивших сразу, будто кто-то в небесах запустил гигантский генератор и разряжал его прямо в землю. В секунду воздух вспарывало не меньше десяти ярких вспышек, и тучи становились серебряными, переливчатыми.

Утреннее холодное солнце исчезло, но темно не стало. Напротив, откуда-то разливался свет – не солнечный и не электрический, а какой-то иной, густой, заполняющий всё пространство вокруг. Потом молнии угасли, а воздух начал уплотняться, как если бы превращался в облако. Пространство стало странно изгибаться, переливаться и извиваться, словно бесконечная лента.

Штефану вдруг пришла в голову мысль: геометрия окружающего мира напоминает ленту Мёбиуса4 – бесконечную поверхность, у которой нет ни начала, ни конца.

Поезд, не сбавляя скорости, нырял в этот новый, непонятный мир – в яркий, густой туман, в изгибающуюся, меняющуюся ткань пространства. Пассажиры в ужасе жались к окнам и друг к другу, но ничего не понимали.

В это время девочка лет семи, худенькая, с двумя тонкими косичками, завязанными розовыми ленточками, проснулась и потёрла глаза. Соскочив с сиденья, она дёргала за рукав бабушку, шепча испуганно:

– Ба, что это? Почему так страшно?

Старушка только качала головой, бормоча молитву и не находя ответа.

Растерян был и сам Штефан. Как физик, он должен был пояснить хоть что-то, но таких явлений он никогда не слышал, не читал и даже в Интернете не встречал.

– Что это такое? – изумлённо спросила Патриция, переводя взгляд с окна на него.

Штефан беспомощно пожал плечами:

– Чёртовщина какая-то… Конец света, что ли?..

– Не пугай… – пробормотала девушка, крепче прижимая конспект к груди, и её губы задрожали. – Я зачёт не успела сдать… Неужели все мы попали… в загробный мир? Но его ведь не существует…

Ответить Штефан не успел, потому что туман вдруг начал редеть, словно его сдуло чьим-то невидимым дыханием, и перед окнами поезда разверзся величественный закат. Красный, густой, с прожилками золотистого и фиолетового света, он заливал всё пространство, как будто в небе разлили расплавленный металл. Лучи не ласкали, а обжигали, в них было нечто тревожное, как в последнем взгляде дня на мир, уходящий в темноту.

Но это были не поля Швейцарии, и, скорее всего, не рай и не ад, о которых до сих пор бесплодно спорят атеисты и теологи. Нет – перед глазами открылся совершенно иной мир, неведомый и несравненный ни с чем. Долина, куда ворвался поезд, утопала в зелени гигантских деревьев, напоминавших папоротники, только увеличенные в сотни раз. Их стволы толщиной с башню уходили вверх на десятки метров, где распахивались громадные кружевные кроны. Листья были длинными, в человеческий рост, покрытые прожилками, и шуршали под ветром так, будто трепетала ткань какого-то чудовищного шатра, раскинутого над землёй.

По долине бродили существа, которых, казалось, можно было увидеть лишь в музеях или на страницах учебников. Длиношейные диплодоки, тяжеловесные, но удивительно спокойные, неторопливо переставляли колонноподобные ноги, словно каменные статуи ожили и пошли сквозь время. Их шеи тянулись вверх, подбирая зелёную массу листьев с самых верхних ветвей папоротников-гигантов. Каждое движение было медлительным, уравновешенным, и казалось, что вся земля содрогается под их шагами.

А над ними, разрезая огненно-красное небо, парили птеродактили. Их кожистые крылья вытягивались во всю ширину пассажирского вагона, а клювы сверкали, когда они складывали крылья, пикируя вниз. Подобно коршунам, они выхватывали мелких существ из травы – длиннохвостых ящериц и каких-то шустрых двуногих зверьков. Раздался пронзительный визг добычи, и один из птеродактилей, хлопая перепончатыми крыльями, уносил её в небеса.

Но самое страшное зрелище ждало с другой стороны долины. Там, среди зарослей, двигался он – король мезозойской эры, тираннозавр-рекс. Высокий, с тяжёлым туловищем и головой, утыканной клыками, острыми, как клинки. Его глаза горели жёлтым хищным светом, хвост работал как балансир, а лапы вонзались в землю с хрустом, словно он ломал кости невидимых врагов. Рекс рывком кинулся за добычей – маленьким стадом рогатых травоядных, и вскоре воздух прорезал рёв, такой мощный, что даже окна поезда задребезжали.

И это всё было не игрой воображения, не искусной графикой или виртуальной реальностью. Нет – существа были реальны до безумия. Хоть выйди из поезда, дотронься до их шкуры, пни по ноге или хлопни по хвосту, если только хватит смелости и если хищники позволят. Их бронированная чешуя отливала светом заката, словно отполированная бронза. Клыки сверкали так, что ими можно было бы резать сталь. А там, где тираннозавр настигал жертву, земля окрашивалась багряным: кровь фонтаном брызгала в стороны, мгновенно всасываясь в тёплую почву.

Поезд летел сквозь этот чужой, невероятный пейзаж, и пассажиры не могли оторвать глаз от окон. Никто не находил слов. Растерянность, страх и восторг сливались воедино – перед ними раскрывалась эра, о существовании которой знали лишь по костям, пылившимся в музеях. А теперь она ожила – и впустила в себя целый вагон людей.

– Это что – «Диснейленд» у нас открылся? – провела рукой по волосам Патриция, не сводя глаз с пейзажа за окном. Ей казалось, что только подобное нелепое объяснение могло хоть как-то уложиться в голове.

Штефан нервно повёл плечами, будто хотел стряхнуть напряжение:

– Какой ещё «Диснейленд»? Вчера здесь ничего подобного не было. Ты хоть представляешь, сколько времени нужно, чтобы вырастить такие деревья? Или создать роботов, похожих на этих монстров? Да и зачем ночью скрытно их запускать? Нет, это похоже скорее… на «Парк юрского периода». Может, кино снимают? Новый приключенческий фильм…

– Тогда почему в такое утро? – тут же возразила девушка. – И к тому же смотри: у нас на перроне был октябрь, холод, дожди, а там – тропики и закат. Несовместимость полная! И откуда у режиссёра настоящие динозавры? Ты что-нибудь слышал о таких проектах? Их ведь не воскресить. Они вымерли шестьдесят миллионов лет назад. Разве что ближайшие родственники остались – вараны на Комодо, да змеи с крокодилами.

– Ну, точно, – кивнул парень, не отрывая взгляда от стегозавров, бившихся с рапторами. – Эти твари на крокодилов никак не похожи.

Тут в спор вмешались остальные пассажиры.

– Бабушка, бабушка, что это? – тоненьким голоском спросила девочка, дёргая за рукав старушку. Для неё взрослые были хранителями истины и должны были знать ответы. Но бабушка лишь качала головой и крестилась, как будто отводя беду. Её спутницы таращили глаза в окно, то ахали, то издавали невнятное бормотание – ни слов, ни смысла, только потрясение.