Дно как привычка

Ганс Гrawl

Дно как привычка

Иногда жизнь бьет тебя по морде, а ты просишь добавки – просто чтобы почувствовать, что еще жив.

Глава 1

Просыпаться – это акт насилия над организмом. Сознание возвращалось обрывками, как плохой радиоприемник: сначала оглушительный гул в ушах, потом – тупая, пульсирующая боль в виске, будто кто-то вставил тебе в череп штепсель и методично, с наслаждением, крутил им. И только потом – сухость. Сухость во рту, на языке, которая была гуще пыли, вязкая и плотная, как вата, пропитанная пеплом. Я лежал на спине, не открывая глаз, и слушал, как по моей башке марширует отряд вояк в железных сапогах. Потом я все-таки рискнул приоткрыть веки. Свет, пробивавшийся сквозь щели в пыльных ставнях, был похож на ржавые гвозди, вбиваемые прямо в зрачки. Потолок над головой украшала та самая трещина, с которой мы жили душа в душу уже третий год. Она была длиннее, чем память о вчерашнем вечере, и честнее, чем любое данное мной обещание.

Враг – будильник – лежал на полу, разобранный на запчасти. Я прикончил его еще в пятом часу утра, когда его пронзительный вопль врезался в мой пьяный сон. Победа была маленькой и пирровой. Теперь мне предстояло встать.

Ноги, тяжелые и непослушные, как чужие, потащили меня через комнату, похожую на последствия бомбежки: горы грязной одежды, пустые бутылки из-под вина, стоящие у стены, как немые свидетели твоего падения, и груды книг и бумаг, которые когда-то должны были сделать из меня писателя, а теперь просто пылились. Я добрел до угла, именуемого кухней, и открыл холодильник. Он зловеще гудел, как умирающий зверь. Внутри царил арктический пейзаж: полпачки сливочного масла, бутылка кетчупа, засохшая у горлышка, словно рана, и три банки пива, выстроившиеся в шеренгу – последний оплот цивилизации. Я взял одну. Шипение вскрываемой банки был единственным утренним гимном, который я был готов слушать. Первый глоток – горький, холодный, спасительный. Он обжигал пищевод и тушил пожар в желудке. Живот сжался в комок, потом медленно, нехотя отпустил. Можно было существовать.

Мысль о душе была столь же абсурдной, как мысль о полете на Марс. Вчерашний пот, въевшийся табачный дым и перегар – это была моя вторая кожа, мои доспехи против стерильного, притворного мира. Я натянул ту же самую рубашку, пропитанную вчерашним днем, те же смятые брюки, на которых красовалось пятно от пролитого вина. Костюм клоуна для очередного представления в клетке.

На улице Москва встретила меня своим ослепительным, лживым блеском. Солнце било по глазам, отражаясь от грязных стекол и полировки дешевых автомобилей. Воздух дрожал от жары и выхлопных газов. Я влился в толпу и почувствовал себя песчинкой в потоке молчаливого отчаяния. Автобус, в который я втиснулся, был консервной банкой, набитой человеческим горем, дешевым парфюмом и запахом пота. Я нашел место у окна, прислонил лоб к горячему, липкому стеклу и смотрел, как мимо проплывает карусель уродства: закусочные с вечно голодными глазами у прилавков, заправки, где люди заливали в свои автомобили бензин, чтобы доехать до таких же ненавистных работ, люди с пустыми, выцветшими лицами, бредущие в никуда. Ничего настоящего. Одна большая, крикливая, пошлая бутафория.

Контора «А» ютилась в унылом двухэтажном здании цвета заплесневелого сыра, зажатом между похоронным бюро и лавкой с дешевой электроникой. Я толкнул дверь, и меня окутал знакомый, почти родной запах – пыли от вековой бумаги, старого дерева, дешевого кофе и несбывшихся надежд. Здесь пахло поражением. Постоянным, хроническим, как мой алкоголизм.

Мой босс, мистер Хэнкок, уже поджидал меня у моего стола, как стервятник у падали. Он был маленьким, тщедушным человечком, который, казалось, всю жизнь носил пиджаки, сшитые для кого-то другого, большего и значительного. Рукава всегда были длинноваты, плечи висели мешком. Его лицо – бледное, невыразительное – всегда было искажено гримасой брезгливого недовольства, будто он вечно чувствовал запах испорченного молока. Он был рожден для того, чтобы иметь над кем-то власть, и я был его избранной жертвой.

– Ганс, – произнес он мое имя так, будто это было ругательство. Его голос был тонким, скрипучим, как несмазанная дверь. – Опять.

– Опять что, мистер Хэнкок? – я попытался было проскользнуть к своему креслу, но он перегородил мне путь, уперев руки в боки. Эта поза должна была выглядеть властной, но выглядела просто жалко.

– Десять минут! Целых десять минут, Ганс! Ты думаешь, вселенная вращается вокруг твоего похмелья? Ты думаешь, компания платит тебе за то, чтобы ты валялся в своей… берлоге? – Он брезгливо поморщился, не зная, как описать мое жилище.

«Компания платит мне жалкие гроши, ровно для того, чтобы я мог оплачивать свою берлогу и дешевое вино, которое помогает мне забывать, что я работаю на компанию», – пронеслось у меня в голове. Целая философия в одном предложении. Но вслух я просто пробормотал: – Пробки на Таганке. Сплошное месиво.

– Не пробки, а твое разгильдяйство! – он прошипел, и капельки слюны брызнули из уголков его тонких губ. Он ткнул длинным, костлявым пальцем в груду накладных на моем столе, будто протыкал ими мое сердце. – Инвентаризация по складу №3 должна быть закончена к полудню. Без опозданий. И если я найду хоть одну, малейшую ошибку, одну единственную цифру… – Он не закончил, развернулся на каблуках и удалился в свой кабинет, хлопнув дверью с таким звуком, будто захлопнул крышку моего гроба.

Я плюхнулся на старый деревянный стул. Он жалобно заскрипел, протестуя против моего веса. Я посмотрел на часы. Большая стрелка с громким тиканьем, которое я слышал даже сквозь гул в голове, передвинулась на одно деление. До обеда – четыре часа. До конца дня – восемь. До конца жизни – целая вечность, состоящая из таких вот восьмичасовых отрезков.

Я взял первую бумажку с колонками цифр. Они поплыли перед глазами, смешиваясь в серую, бессмысленную кашу. Моя рука, будто сама по себе, потянулась к верхнему ящику стола, нащупала спрятанную там плоскую фляжку. Металл был прохладным и утешительным. Я открутил крышку и отхлебнул. Водка, дешевая и ядреная, обожгла горло, спустилась в желудок горячим комфортом. Вояки в моей голове сбавили шаг. Еще один глоток – и можно было притворяться человеком. Притворяться, что тебя волнуют эти циферки, этот склад, эта жалкая пародия на жизнь.

Я откинулся на спинку стула и уставился в единственное окно, из которого открывался вид на кирпичную стену соседнего здания, украшенную граффити и подтеками от дождя. И подумал о скачках. О субботе. О лошади по кличке «Пьяный Корабль». Серый жеребец, не самый фаворитный, но с огоньком в глазу, как писали в программе. У него были шансы. А у меня? Мои шансы были растянуты между этим стулом и стойкой бара «Колыбель». Между сейчас и пятницей, когда на руки упадут несколько смятых купюр, которые снова уплывут в карманы букмекеров и за стойку того же бара.

Я медленно, почти ритуально, открыл нижний ящик стола, под грудами бумаг нащупал клочок чистой бумаги и короткий, истрепанный карандаш. Развернул старую накладную и на ее чистой обратной стороне вывел:

Контора пожирает дни,

По капле высасывает свет.

А я считаю паутину,

Готовя свой нехитрый ответ.

Ответ был у меня в руке – в виде фляжки. И в мыслях о том, что сегодня вечером я снова пойду в «Колыбель», к бармену Эдди, который нальет, не задавая вопросов. А там, глядишь, как-нибудь и до субботы дотянем. Всегда как-нибудь дотягиваем. До следующего дня. До следующего дна.

Глава 2

Смена закончилась с таким же глухим стуком, с каким начиналась. Я встал из-за стола, и мои кости отозвались скрипом, вторившим скрипу стула. Выйти из конторы было все равно что выйти из холодильника – та же искусственная, кондиционированная стерильность, та же температура, пригодная для сохранения трупов, но не для жизни. А потом тебя вышибало наружу, в московский вечер, который был тяжелым, влажным и густым, как похлебка из выхлопных газов и отчаяния.

Я шел по улице, и город постепенно менял кожу. Дневной блеск сменялся ночным миражом – неоновые вывески зажигались одна за другой, подмигивая прохожим, обещая забвение за пару сотен. Витрины дешевых магазинов сияли пустотой, а из баров доносился приглушенный гул голосов и хриплые звуки музыки. Это был мой настоящий рабочий день – переход от одной формы отупения к другой, более честной.

Дверь в «Колыбель» была низкой и некрашеной, ее толкали плечом. Войдя внутрь, ты сначала ничего не видел, пока глаза не привыкали к полумраку, прорезанному лишь тусклым светом над стойкой и красной лампочкой в дальнем углу, где вечно молча сидел какой-то старик с бокалом пива. Воздух был насыщен до предела – табачный дым, старый древесный полироль, кислый запах пива и что-то еще, неуловимое, но знакомое – запах одиноких ночей и несбывшихся надежд.

Бармен Эдди был таким же атрибутом этого места, как и потрескавшаяся стойка. Большой, грузный, с лицом боксера, вышедшего в тираж, и глазами, которые видели слишком много. Он стоял, медленно протирая бокал тряпкой, которая и сама нуждалась в стирке. Его взгляд скользнул по мне, когда я устроился на свой обычный табурет в конце стойки.

– Ганс, – произнес он своим низким, хриплым голосом. Это не было приветствием. Это была констатация факта.

– Эдди, – кивнул я.

Он без лишних слов поставил передо мной стакан и налил туда настойки почти до краев. Жидкость была того же цвета, что и мои мысли – мутно-золотистой. Я отпил первый глоток. Он был крепким и честным. Не то что та дрянь, что я пил утром из фляжки. Это был напиток для медленного, осознанного самоуничтожения.

– Хэнкок опять тебя доил? – спросил Эдди, снова принимаясь за свой бесконечный бокал.

– У него талант, – ответил я. – Он умеет находить единственную болевую точку и давить на нее, как на кнопку лифта. Прямо в ад.

Эдди хрипло усмехнулся.

– Могло быть и хуже. Мог бы твой стул стоять прямо под кондиционером.

– Он до этого еще додумается, – я отпил еще. Алкоголь начинал делать свою работу – размораживать окоченевшую за день душу. – Скачки в субботу. Есть что-нибудь?

Эдди пожал плечами своими могучими плечами грузчика.

– Слышал, «Пьяный Корабль» в форме. Но кто их знает, этих кляч. Однажды я ставил на лошадь, которая упала за метр до финиша. Сломала ногу. Ее пристрелили прямо на поле. Вот тебе и скачки.

– Поэтично, – заметил я. – Напоминает мою жизнь. Только меня никто не пристрелит, чтобы прекратить страдания.

– Ты и сам справишься, – беззлобно бросил Эдди и отошел к другому клиенту.

Я остался наедине со своим стаканом. Бар постепенно заполнялся. Сюда приходили не для веселья. Сюда приходили, как в церковь – помолиться богу забвения. Пожилой человек в костюме, который явно был ему велик, тихо плакал в свой стакан. Две женщины за столиком громко смеялись, но в их смехе не было радости – только истеричная нота, предвещающая слезы. Парень с гитарой пытался настроить инструмент, и каждый неверный аккорд впивался в уши, как заноза.

Я достал из кармана смятый клочок бумаги – то самое утреннее стихотворение. Развернул и положил на стойку. Смотрел на строчки, которые казались сейчас такими же беспомощными и жалкими, как и их автор.

«Готовя свой нехитрый ответ…»

Какой ответ? Ответом был этот стакан. Ответом была суббота на ипподроме. Ответом было это медленное, но верное движение ко дну, которое было единственным понятным мне вектором.

Ко мне подошел тот самый парень с гитарой. Молодой, с горящими, но уже подернутыми дымкой отчаяния глазами.

– Извините, сэр, – сказал он. – Я вижу, вы пишете. Вы поэт?

Я посмотрел на него, на его гитару, на эту наивную веру в то, что искусство может что-то изменить.

– Нет, приятель, – ответил я и отхлебнул виски. – Я алкоголик, который иногда рифмует слова. Не путай.

Он смутился, что-то пробормотал и отошел. Я скомкал бумажку и сунул ее обратно в карман. Нет, это не было поэзией. Это был симптом. Болезни под названием жизнь.

Эдди вернулся, снова наполнил мой стакан. Я кивнул в знак благодарности. Разговор был не нужен. Мы понимали друг друга без слов. Два корабля, давно севших на мель, но все еще видящих сны об океане.

Я допил второй стакан и почувствовал, как тепло разливается по всему телу. Голова стала тяжелой, мысли – вязкими. Боль и острота дня сгладились, превратились в тупой, фоновый гул. Вот он – мой ответ. Мой нехитрый, но безотказный ответ.

Я оставил на стойке несколько смятых купюр, кивнул Эдди и направился к выходу. Снаружи было не лучше, чем внутри, но алкоголь делал эту реальность более терпимой. Я шел по темным улицам, и единственным моим планом было добраться до своей конуры, рухнуть на кровать и провалиться в беспамятство, чтобы завтра снова проснуться и сделать все то же самое.

Всегда одно и то же. Пока хватит сил. Пока хватит денег на стакан.

Глава 3

Суббота. Она наступала не как обычный день, а как помилование после долгой недели на каторге. Я проснулся – и в голове не было привычного свинца и солдат. Была лишь легкая, сносная тяжесть и странное, щемящее чувство предвкушения, того самого ожидания, которое обычно приводит к разочарованию, но от которого невозможно отказаться. Сегодня не нужно было надевать клоунский костюм и садиться в вонючий автобус. Сегодня был день скачек.

Я выполз из постели, и даже грязь в комнате казалась не такой унылой. Солнце било в окно, обещая жаркий, пыльный день. Я вскипятил воду, заварил крепчайший кофе – не для бодрости, а чтобы привести нервы в порядок. Сегодня они мне понадобятся. Азарт – это та же война, только с твоим собственным кошельком и твоими же иллюзиями.

Я надел свою единственную более-менее приличную рубашку, те самые брюки, на которых пятно от вина уже стало частью дизайна, и вышел на улицу. Воздух был густым и сладковатым от выхлопов и цветущих где-то деревьев. Я вызвал такси – неслыханная роскошь, но на скачки нельзя было являться в духе пораженца. Таксист, угрюмый тип с седыми усами, молча кивнул на название ипподрома. Он, должно быть, видел тысячи таких, как я – полных надежды на пути туда и разбитых на обратной дороге.

Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее становилось волнение. Огромные парковки, заполненные машинами, толпы людей, стекающиеся к входу, – все это напоминало паломничество к храму, где богом был Случай. Я заплатил за вход – деньги начали утекать, как вода сквозь пальцы, – и прошел внутрь.

И тут меня накрыло. Шум. Гул тысяч голосов, смех, крики, ржание лошадей где-то в глубине конюшен. Запах – потных тел, дорогого парфюма, навоза, сена и жареной еды. И главное – эта вибрация в воздухе, электричество чистой, неразбавленной надежды. Здесь каждый был пророком, каждому было видение, каждый держал в руках программу заездов, как святой грааль.

Я нашел свой сектор – не самый дешевый, но и не тот, где сидели жирные коты в белых костюмах. Мое место было среди таких же, как я – мелких игроков, отчаянных парней, старых алкоголиков с трясущимися руками, но с горящими глазами. Мы были братьями по оружию, армией азарта, готовой штурмовать фортуну.

Я развернул программу. Бумага была шершавой, пахла типографской краской. Я изучил список заездов. Мой взгляд упал на третий заезд. Лошадь №7, «Пьяный Корабль». Серый жеребец, четыре года, не самый фаворитный, но с хорошей последней рывковой скоростью. В его описании было что-то… знакомое. Отчаянное. Я почувствовал связь.

Я отправился к тотализатору. Очередь была длинной, люди толкались, нервно пересчитывая деньги. Когда подошла моя очередь, я сунул в окошко несколько смятых купюр.

– Третий заезд, – сказал я голосом, который старался сделать уверенным. – Лошадь номер семь. «Пьяный Корабль». На победу.

Кассир, безразличная женщина с накладными ресницами, пробила билет и протянула его мне. Этот маленький клочок бумаги вдруг стал тяжелым, как слиток золота. В нем была заключена возможность. Возможность изменить все. Или окончательно подтвердить, что ты – неудачник.

Я вернулся на свое место, устроился поудобнее и достал фляжку. Первый глоток водки в этот день был особенным – он был не для того, чтобы заглушить боль, а для того, чтобы отпраздновать надежду. Я наблюдал за людьми. Вот пожилая пара, внимательно изучающая форму лошадей, вот компания молодых парней, уже пьяных и громких, вот одинокий мужчина в дорогом костюме, с лицом, полным холодной расчетливости. Мы все были разными, но нас объединяло одно – вера в чудо.

Наконец, подошло время третьего заезда. Лошадей выводили на дорожку. Я встал, чтобы лучше видеть. Мое сердце забилось чаще. Вот он, «Пьяный Корабль». Серый, мускулистый, с нервным взглядом. Он не выглядел фаворитом, в нем была какая-то дикая, необузданная энергия. Жокей в синих цветах пытался его успокоить.

Лошади встали у стартовых ворот. Наступила тишина, напряженная, почти невыносимая. Потом – резкий звук стартового колокола! Ворота распахнулись.

Толпа взревела. Я вскочил на ноги, сжимая в руке свой билет. Лошади понеслись по дорожке, облако пыли поднялось за ними. «Пьяный Корабль» стартовал не очень хорошо, он был в середине пелотона.

– Давай, серый, давай! – закричал я, забыв обо всем. – Тащи свой пьяный корабль!

Они неслись по виражу, и я видел, как жокей начал подстегивать мою лошадь. И она пошла! Она обходила одну лошадь, другую! Она вырывалась вперед, как будто почувствовала мой взгляд, мою отчаянную веру!

Они мчались к финишу. «Пьяный Корабль» был вторым, отставая на голову. Я не дышал. Весь мир сузился до этого куска травы и двух лошадей. И тогда он сделал рывок. Последний, отчаянный рывок.

Они пересекли финишную черту почти одновременно. На табло замигали номера – фотофиниш.

Я стоял, не в силах пошевелиться. Время остановилось. Шум толпы доносился как будто из-под воды. Вокруг меня люди кричали, ругались, ликовали. А я ждал.

И вот на табло высветился результат. Номер семь. «Пьяный Корабль». Первое место.

Я выиграл.

Сначала я не поверил. Потом я посмотрел на свой билет, потом снова на табло. Да. Это был он. Мой пьяный корабль приплыл.

Из моей груди вырвался звук, не то смех, не то рыдание. Я выиграл. Черт возьми, я выиграл!

Я пробился к кассе, протянул свой смятый билет. Кассир отсчитал мне пачку денег. Они были настоящими, хрустящими. Я не выиграл состояние, но я выиграл достаточно. Достаточно, чтобы почувствовать себя победителем. Хотя бы на сегодня.

Я вышел из толпы, держа деньги в кармане. Солнце светило ярче, воздух был слаще. Я посмотрел на небо и улыбнулся. Впервые за долгое время я чувствовал себя живым. Я чувствовал, что удача – не миф. Что иногда, просто иногда, жизнь может дать тебе шанс.

Но где-то в глубине души, под слоем эйфории, сидел маленький, циничный червячок. Он напоминал мне, что за каждой победой следует поражение. Что чем выше взлетаешь, тем больнее падать.

Но сегодня я решил его не слушать. Сегодня я был королем. Ипподром был моим королевством, а «Пьяный Корабль» – моим верным скакуном.

Я пошел к выходу, планируя, как потрачу эти деньги. Хороший ужин. Хорошее вино. Может быть, даже новая рубашка. Сегодня все было возможно.

Но я знал, что большая часть этих денег вернется сюда. На следующий заезд. На следующую лошадь. На следующую надежду.

Потому что азарт – это болезнь. А сегодня я чувствовал себя здоровым.

Глава 4

Возвращение в квартиру после ипподрома было похоже на возвращение из отпуска в ад. Эйфория выигрыша выветривалась с каждой ступенькой, которую я преодолевал, поднимаясь по пропахшей кошачьей мочой лестнице. Деньги в кармане отяжелели, превратившись из трофея в груз ответственности, с которым я не знал, что делать. Я толкнул дверь – замок был сломан еще полгода назад – и меня встретил тот же хаос, тот же запах затхлости и одиночества. Победа не последовала за мной внутрь. Она осталась там, на залитом солнцем ипподроме, с людьми, чьи жизни, вероятно, были не так безнадежны, как моя.

Я скинул пиджак на стул, и он тут же соскользнул на пол, образовав новую бесформенную кучу среди прочего тряпья. Достал из кармана пачку денег. Банкноты были смяты, но на ощупь – тверды и реальны. Я разложил их на столе, отодвинув пустые бутылки. Не так уж и много, если подумать. Но для меня – целое состояние. Целая жизнь, которую можно было промотать за один вечер.

Первым делом – отметить. Я спустился в магазин на углу, купил две бутылки не самого дешевого виски – я теперь мог себе позволить – и пачку дорогих сигарет. Вернувшись, я открутил пробку и налил полный стакан. Не чокаясь ни с кем, я выпил за «Пьяный Корабль». За серого жеребца с глазами, полными той же дикой тоски, что и у меня. Второй стакан – за мистера Хэнкока. Пусть он подавится своим кондиционером и накладными. Третий – за себя. За Ганса, который сегодня ненадолго перестал быть неудачником.

Виски текло по жилам, разогревая кровь, но странным образом не принося привычного забвения. Вместо тумана в голове прояснялось. Я ходил по комнате, по этой клетке, и видел каждую трещину на обоях, каждое пятно на ковре, каждую пылинку, пляшущую в луче заходящего солнца. Я был королем этого замка разбитых надежд. И мое королевство было уродливо.

Я сел за клавиатуру. Старую, как грех, с залипающими клавишами. Обычно я подходил к ней с ненавистью и отвращением, как к пытке. Сегодня был другой день. Сегодня я был победителем. Я начал стучать. Слова вырывались сами, рождаясь из алкогольного чада и остаточного адреналина скачек.

Дерьмо. Прописные истины. Попытка поэтизировать то, что поэзии не подлежит. Победа не делала меня поэтом. Она лишь давала мне временную иллюзию, что мои слова что-то значат.

Я налил еще. Сигарета дымилась в пепельнице, наполняя комнату едким, но приятным ароматом. Я смотрел в окно. Зажигались огни города. Где-то там люди ужинали в ресторанах, смеялись, целовались, строили планы. А я сидел в своей конуре с пачкой денег и не знал, куда себя деть. Куда деть эту победу. Эту аномалию в моей вселенной поражений.

Мысль о том, чтобы сделать что-то практическое, – заплатить долги, купить новую рубашку, починить замок – казалась кощунственной. Это значило бы встроить победу в ту самую систему, которую я ненавидел. Отдать ее на откуп мистеру Хэнкоку и прочим стервятникам. Нет. Эти деньги должны быть потрачены на бегство. На забвение. На продолжение этого одного-единственного дня, когда Фортуна повернулась ко мне лицом.

Я допил бутылку и открыл вторую. Опьянение накатывало тяжелыми, мутными волнами. Я поймал себя на том, что снова и снова пересчитываю деньги. Целое состояние. На эти деньги можно было прожить месяц. Или прокутить одну ночь.

Я вспомнил лицо девушки из бара. Такой же потерянной, как и я. Может, найти ее? Отметить вместе? Но что я мог ей предложить? Одну ночь пьяного веселья на деньги, которые уйдут так же быстро, как и пришли? Наши отношения, если их можно так назвать, были построены на совместном падении, а не на временных взлетах. Мой выигрыш мог стать между нами стеной.

Одиночество вновь сомкнулось вокруг, гуще сигаретного дыма. Я был чужим на этом празднике жизни, даже когда держал выигрышный билет. Я подошел к стене, где на гвоздике висела потертая фотография. Я – лет пять назад, моложе, с еще не потухшими глазами, и какая-то девушка, имя которой я с трудом мог вспомнить. Мы оба смеемся. Во что мы верили тогда? В то, что будущее – это светлая полоса? Дураки.

Я сорвал фотографию и швырнул ее в угол. Прошлое было такой же ложью, как и будущее. Существует только настоящее. А настоящее – это вот эта комната, эта бутылка и пачка денег, которая жгла мне карман.

Я решил их потратить. Все. До последней монеты. Не на практичные вещи, а на безумие. На то, чтобы купить еще одну ночь иллюзии, что я не Ганс, конторская крыса и алкоголик, а кто-то другой. Кто-то, кому улыбается удача.

Я допил стакан, затушил сигарету, сунул деньги в карман и вышел на улицу. Ночь встретила меня прохладным ветерком. Я шел, не зная точно куда. Но я знал, что в конце этого пути меня ждет бар, женщины и продолжение этого странного, прекрасного, обреченного дня.

А завтра… Завтра будет завтра. И черт с ним.

Глава 5

Понедельник вломился в мою жизнь с безжалостностью вышибалы, вышвыривающего пьяного посетителя. Не было плавного перехода, не было рассветных сумерек – только резкий, пронзительный визг будильника, который я, к своему ужасу, обнаружил починенным. Я, должно быть, в пьяном угаре воскресенья вставил обратно батарейку, поддавшись приступу идиотского рационализма. Теперь я проклинал свое малодушие.

Голова была не просто тяжелой; она была чужеродным объектом, набитым ватой, битым стеклом и гулом пролетающих самолетов. Каждый удар сердца отдавался в висках глухими ударами молота по наковальне. Рот ощущался как публичный туалет после рок-фестиваля. Я лежал, уставившись в потолок, и та самая трещина казалась мне теперь не старым другом, а злобной усмешкой, шрамом на лице мироздания.