Чудодей

Марк Качим

Чудодей

Глава 1

Девушка была красивой. Когда-то при жизни, конечно, не сейчас. В кровавом месиве на белой коже не было ничего красивого.

– Первая? – поинтересовался я у Старосты, ставя на землю свой походный туесок[1].

– Пятая за год… – Староста виновато потупился. – Не серчай, бачко[2], мы ж тока мест сообразили, что тут чудодей нужен. Сразу за вами и послали.

– Добре, – я кивнул. Можно подумать, меня хоть когда-нибудь звали вовремя.

Заметил я и то, с каким усилием Староста назвал меня «бачко». В том тоже не было его вины: сложно величать так человека вдвое моложе себя. По крайней мере, на вид моложе. Бороду что ли все-таки отрастить?.. Еще бы росла она, зараза.

Открыв туесок, я вытащил из крепления на крышке пузырек и закапал в глаза растворенную в маковой росе чудь. Иные чудодеи сыпали ее в глаза прямо сырую, но я предпочитал более мягкое воздействие. И более дозированное – а то как надуешь больше, чем надо, так бдишь потом всю ночь да чудищ всяких по углам высматриваешь.

– Есть у вас здесь буява[3] какая поблизости? – поинтересовался я, ненадолго закрывая защипавшие глаза.

– Как не быть? – удивился Староста. – Село, чай, большое. И с соседних сел у нас покойников хоронят. Да токо с другой она стороны. Через село все да через лес.

– Для чудищ, что людей по ночам убивают, и семь верст – что твоя дорожка до сараю, – ответил я рассеянно и наконец огляделся.

Кровь. Много крови. Чудь всегда подсвечивала именно кровь – хоть старую, хоть свежую. Ярко-алая, она мерцала, манила в сгустившившемся и посеревшем воздухе. Все было неважно для порождений чуди, кроме крови. И самой чуди…

– Списочек бы мне, – сказал я и, не удержавшись, потянулся к особливо крупному сгустку чуди на жирном сочном листе клена. Староста меня не понял. – Перечень, говорю. Кто у вас тут из чудищ обитает. Вижу, что немало.

– Ну так эта… – Староста замялся, прикидывая в уме. – Так все, поди, как у всех. Суседки[4] в каждом доме, дворовые, овинники… Ну да те в лес не ходют. С бабаем[5] местным баган[6] наш договорился. Чтоб тот скотину не пугал, да и девок заодно. Даже свой вазила[7]-табунник у нас живет. Говорю ж: село большое у нас. А в окрестностях все по мелочи – ауки[8] мелкие да багники[9] на болоте.

– А лешаки? – я уже не мог остановиться – все собирал и собирал щедро рассыпанную по поляне чудь в серебряную табакерку, всегда готовую для таких дел.

– Да какие тут лешаки! – отмахнулся Староста. – Леса сплошь исхоженные, тропинками изрезанные. Грибов да ягод едва лукошко наберешь. Лесавок[10] если парочка, да и те хоронятся от людей. У нас-то только чудицы остались, чудищ-то сто лет, поди, как не видали, а уж чудовищ и подавно.

Про волколаков и прочую хищную чудскую фауну я спрашивать не стал. Как и пугать старика своим нездешним говором. Чудь – она ведь на многое глаза открывала. Например, на то, что родной мой мир, которому я уже лет тридцать как успешно помогаю, далеко не единственный.

– Добре, – повторил я, стараясь говорить покороче. – Ты иди, уважаемый, до дому. Выделите мне хатку какую, я у вас погощу. А покамест осмотреть мне тут надо. Авось увижу что интересное…

– Так ждет вас хатка-то! – обрадовался Староста. – Справная хатка у нас для вашего брата есть, баньку уже затопили, стол накрыли. Ждем вас, чудодей-бачко, воротайтеся побыстрее.

И, отвесив мне поклон до самой посыпанной чудью травы, он поспешно запрыгнул на толстенькую кобылку да и уехал прочь.

Я проводил его завистливым взглядом: мой компаньон лошадей не любил… Точнее, лошади не любили его и наотрез отказывались везти нас обоих хоть верхом, хоть в телеге. Только в крытой кибитке, которую мой помощник мог окрестить временным домом и оплести своими чудскими чарами, мы могли перемещаться с относительным комфортом – в таком виде лошади нас не боялись, чувствовали, что чудь наша добро несет.

– Вылезай, – я засунул руку в туесок и похлопал по большой скудельнице[11] на дне. – Работа тебе, – и поднял тяжелую глиняную крышку.

В изломанном чудью свете солнца было хорошо видно, как из широкого горла скудельницы высовываются тонкие, покрытые короткой шерстью лапки, хватаются за край туеска и вытягивают на свет круглое, полностью покрытое длинным мехом тельце.

Легко, словно кот, подскочив, мой помощник выпрыгнул на траву и, как и всегда в таких случаях, немедленно начал трястись, переступая с лапки на лапку. Лес, траву да сырую землю Батаня[12], как любой домовой, совершенно не любил, но за много лет наших скитаний привык. Но все равно первое прикосновение доставляло ему заметный дискомфорт.

Оставив Батаню собираться с духом, чтобы начать бегать вокруг и собирать на свою шерсть рассыпанную вокруг чудь, я приступил к настоящему осмотру.

Все порождения чуди – от мелких чудиц до огромных чудовищ – оставляли после себя характерные следы. На всех на них чудь лежала плотным слоем и в момент резкого движения слетала – с кого просто осыпалась пылью, с кого слезала ошметками, стекала каплями или рассыпалась во все стороны острыми сверкающими иглами. Свойства ее от вида и формы совершенно не зависели, вот только твердые и крупные частицы собирать было не в пример легче. Хотя мне лично жаловаться не приходилось – всю самую сложную работу делал для меня Батаня. И именно благодаря ему мои запасы чуди не приходилось пополнять путем долгой и сложной охоты на опасных чудовищ.

Сегодня же я планировал поживиться. То, что осталось от бедной девушки… Накрыть ее надо, что ли? Вот только чем… Не собственным же тулупом. Ладно, Староста пришлет потом людей. Главное – сотворить с ней такое мог только кто-то крупный. Волколак, леший или взрослый матерый ляд[13]. А значит, и чудь с них осыпалась щедро. Даже странно, что со всего леса еще не сбежались духи послабее, чтобы собрать бесхозное богатство. Или…

Я нахмурился. Сколько я ни вглядывался в траву, сколько ни ходил по поляне туда-сюда, но так и не нашел ничего крупнее той капли на кленовом листе – вот только та была размером с лесной орех, не больше, и легко поместилась в моей табакерке, приспособленной для быстрого сбора чуди.

Та же чудь, что была рассыпана на поляне, не была результатом нападения – она копилась тут естественным путем, словно хвойный опад под деревьями или пыль на печной полке.

– Да кто же тебя убил-то?.. – спросил я у мертвой девушки с досадой.

Растащить чудь лесные обитатели просто не смогли бы – в лесу духи сильные, здоровые. Так, по мелочи отщипнут, прилепят на шкурку, да пойдут мимо. А из деревни никто добраться бы не успел, даже если бы осмелился. Получалось одно из двух: либо девушку убивали медленно, не делая резких движений, либо сотворившее это чудище было истощено, и чуди на его теле было так мало, что держалась она намертво.

Я посмотрел на Батаню. Он уже радостно резвился на полянке, собирая чудь, как мокрая тряпка – рассыпанную по столу муку. Я же вернулся к девушке. Раз очевидных для чудодея следов найти не удалось, стоило попробовать попробовать найти следы, очевидные для простого человека. Ну то есть как «найти»… Искать ничего не пришлось – все было, так сказать, на поверхности. Ужасные раны на гладкой коже были не рваными, не кусанными, а какими-то будто резаными. Я видел такое очень давно, еще во время обучения, когда чудь открывала мне тайны этого мира со всей его красотой и жестокостью.

В том мире чуди уже почти не осталось, ее приходилось брать с собой в тяжелых серебряных крынках – ни другой какой металл, ни хорошо обожженная глина, ни даже отличное прозрачное иномирское стекло не могли удержать ее в плену достаточно долго. Но мир без чуди не означал мира без чудовищ, вот только раны они наносили не когтями или зубами, а хорошо заточенными ножами с чересчур тонким лезвием и с ручкой из неприятного искусственного материала. Хотя, по правде, все в этом мире было каким-то неприятным, отталкивающим. И при том странно притягательным. Настолько, что я провел там много времени. Слишком много.

На всякий случай я еще раз обошел не только саму поляну, но и углубился в лес. Там тоже не было никаких следов крупных чудищ, да я их уже и не искал. Теперь меня интересовали следы в осевшей на травах да кустах чуди. Более размытые, рваные, без четких очертаний и краев, они все равно были похожи на те, что оставляют копыта да лапы в рыхлом снегу. Лесная косуля, вепрь, заяц, лиса, молодой лось – их следы я различал прекрасно, хоть не был ни охотником, ни следопытом. А вот зверя покрупнее не разобрать. То ли медведь, то ли корова заблудшая, то ли человек. А может, и вовсе песья стая догонялки затеяла да стрясла тут все с веток, словно Хозяин Леса продирался. Верно Староста сказал – больно хоженые тут места. Кто угодно ошиваться может, хоть зверь, хоть ребенок заигравшийся, хоть балий[14]-травник, по чудскую траву охочий.

Когда я вернулся к туеску, Батаня уже схоронился в своей скудельнице. Тяжко ему было под открытым небом, непокойно. А уж когда меня рядом не было – и подавно. Прилипшая к длинной шерсти чудь сияла синим светом, отчего казалось, будто крышка парила над горловиной горшка.

– Ну пойдем поглядим, что тут за деревня… – сказал я ему и прикрыл крышку плотнее.

Глава 2

Уже темнело, и идти по лесной дороге мне было страшновато. Чудища редко нападали на людей, а уж на чудодеев – и подавно. Это если б они тут вообще водились. Но на девушку же все-таки напали… Да и в принципе. Ночь в любом мире, хоть чудовом, хоть без, была временем, когда нечисть любого происхождения выползала из своих углов.

До околицы мы добрались глубоко заполночь. Я уже давно привык везде ходить на своих двоих, но все равно каждый раз отчаянно мечтал о какой-нибудь не ведающей страха лошади. Или железной повозке, как в Бесчудье. Самоходной, на колесах. Я ее всегда слегка опасался, но пользовался с превеликим удовольствием. Особенно той, которую можно было вызвать прямо к хате. Здесь вызвать можно было разве что ездового беса, но тратить на это запасы чуди я стал бы только в том случае, если это был бы единственный способ спасти свою и Батанину шкуры.

Помеченную чудовским знаком хату я нашел быстро. Это было хорошо, это было правильно. Чтят местные чудодеев, держат для нас угол.

Двор был чисто выметен, да только все равно сразу стало ясно, что хата нежилая: ни следов дворового перед крыльцом, ни жирных клякс лапок банника на окнах бани. Еще бы домового в хате не оказалось – и будет нам с Батаней раздолье. Не то чтобы я не любил домашних чудиц, но характером те были ровно как и люди – все разные. Кто-то хоронился от нас, не показываясь, а кто-то встречал у порога да расспрашивал до утра о всяких разностях. Бывало, кто и злом встречал, но на тех Батаня быстро управу находил. Домашние-то чудицы слабенькие были – только своя чудь на них и была, другой взять неоткуда. Порой совсем мало ее на них налипало, едва различишь вообще в темноте. Мой же Батаня даже после вычесывания светился во тьме как огромная синяя лучина.

Но сегодня меряться чудью не пришлось – хата оказалась девственно пуста. Батаня нетерпеливо высунулся из туеска и тут же деловито побежал опутывать сени своими чарами.

– Ты особо не старайся пока, быть можно, мы тут и не задержимся, – сказал я ему, но куда там.

Больше всего мой домовой любил осваиваться на новом месте да наводить свои порядки в не занятой никем хате. Впрочем, и в занятой тоже любил, но все-таки старался сдерживаться в присутствии хозяина, а то и вовсе насупленно сидел в своей скудельнице и отыгрывался потом в первом же походном шалаше. На самом деле это очень удобно – иметь в спутниках домового, и не только потому что это решало проблему с запасами чуди. Достаточно было установить хоть какую-то крышу над головой, даже самую условную, и Батаня принимался за дело. Хоть в дождь, хоть в зной, хоть в лютый холод в свитом им чудовском гнезде было сухо, тепло и уютно – да так, что и уходить-то не хотелось. Сил он, правда, тратил на это тем больше, чем меньше было стен у временного укрытия, поэтому я старался не злоупотреблять. Чуди по земле, конечно, рассыпано немало, но и собирать ее постоянно – не такой уж и простой и быстрый процесс.

Хатка была справная. Даже удивительно, что на нее никто не позарился. Толстые сухие бревна, ровный отполированный пол, чистые занавески на больших прозрачных окнах. А главное – кто-то позаботился и растопил печь. Пусть на дворе и было лишь начало осени, а покуда добрался я до временного своего жилища, успел продрогнуть. Понадеявшись, что и баньку давно уже затопили, я оставил Батаню на хозяйстве и пошел в парильню.

Мыться без присмотра банника было как-то странно. Как долго я привыкал, будучи еще только учеником, к тому, что, оказывается, в этом мире за мной наблюдают – так непривычно мне теперь было в совершенно пустой бане. Надо будет завтра к кому-то в гости сходить, что ли… Хоть посмотреть, как нормальные люди живут, успокоить душу. С баганом местным да вазилой-табунником дружбу свести. Силы у них всегда побольше, чем у мелких деревенских чудиц, а в крупных селах с большим общинным хозяйством они и вовсе в настоящих чудищ вырастали. Ну и знали, конечно, поболе, чем Староста да люд деревенский.

Но сначала надо наведаться на буяву. Без Батани, конечно, ему мертвяковская колоземица[15] губительна была. Как и слишком рьяно освященная земля. Так что любой погост[16] мы обходили широкой дугой, а коли очень надо было – я один шел.

Сейчас надо. Кладбищенской нечисти немало на земле водилось, и, по сути, если кто и мог задрать человека, так кто-то из них. Перед глазами снова встал изувеченный труп красивой девушки. В хату ней зайти надо будет. Обряд провести… Но это вечером.

Без заботы банника баня стремительно остывала, и размываться, а тем более париться, я не стал. Смыв скользкое немылкое мыло теплой, уже совсем не горячей водой, я завернулся в полотенце. Все-таки в Бесчудье были свои плюсы – мыло у них не в пример душистее да пенистей. То, что в брусочках. А то, что с водой намешали да в банки разлили, я на дух не переносил. Как и еду их в вонючих жестяных банках, бледных кур без вкуса и запаха, упакованных в богомерзкий пластик и хлеб с рыхлым белым мякишем под тонкой, как береста, невнятной коркой.

Так, что-то я проголодался.

К счастью, в печурке отлично натопленной печи прятались небольшой пирог на кислом тесте с рыбой да визигой[17], горшочек гороховой каши с копченым кабаньим салом, пареная репа с брусникой и прочей ягодой да блюдце киселя[18] на меду.

На столе же ко всему нашелся холодный печеный олений окорок, сочный и пряный, и круглый свежий каравай. Две запотевшие крынки довершали дело – с холодным ягодным узваром[19] и густой свежей простоквашей.

Взяв блюдце, я наложил всего понемногу и поставил обратно в печурку для Батани – там ему было привычней. Обычно домовые не могли по-настоящему есть еду – они посыпали ее чудью, чтобы впитала вкус, и размазывали ее потом обратно по шерсти. Но мой друг был достаточно силен, чтобы слопать угощение до последней крошки.

Поужинали мы в уютном молчании. На самом деле я вообще не был уверен в том, умеет ли Батаня разговаривать – со мной он этот навык никогда не применял. Но другие домовые порой болтали охотно, и слабенькие, больше похожие на сгустки темноты, и матерые старички, умеющие оборачиваться человеком. Маленьким, конечно, не выше кошки, но все-таки человечком.

Батаня же всегда выглядел одинаково и одинаково молчал. Хотя нет, иногда он умел молчать недовольно или, как сейчас, – умиротворенно.

– Ну ладно, иди сюда, – позвал я его после ужина. – А то опять всю ночь трещать будешь.

И правда – напитанная чудью шерсть топорщилась, искрилась и потрескивала как хороший ночной костер. Батаня подождал, пока я с удобством устроюсь на печной полати вместе с нашим туеском, быстренько оплел чарами стол, чтобы еда на нем не испортилась к утру, и забрался ко мне на колени.

Не знаю, делал ли такое еще хоть один из ныне здравствующих чудодеев, но у нас с Батаней был свой личный обряд. Тяжелым серебряным гребнем я расчесывал его косматую шерсть, счесывая с нее чудь на серебряное блюдце, а потом аккуратно пересыпал добычу в серебряные крынки. Сейчас у меня с собой было только две походных – одна полная для работы и одна полупустая для запасов, – но дома у нас хранилось настоящее богатство: два кованых сундука, набитых такими крынками под завязку. Мое чудодейское наследие за почти тридцать лет скитаний по этому миру.

Не всегда улов таким богатым, как сегодня. Пожалуй, по здешним лесам стоило побродить подольше – авось очередная крыночка под крышечку забьется… Батаня разомлел, да и я уже отчаянно зевал, в очередной раз пересыпая чудь в сосуд с помощью тонкого листа серебра, согнутого воронкой.

Спать Батаня полез в запечье – как и всегда, когда самое любимое место всех домовых не бывало занято. Иногда особо радушные хозяева уступали гостю свою кровать, хотя чаще, если ночевать приходилось в чужом доме, он устраивался у меня в изголовье. Но здесь, в специальной чудодеевой хатке, печь была большой, чистой и прекрасной, и я буквально представлял, с каким удовольствием мой компаньон устроится за ее теплым боком…

Из-за печки Батаня метнулся ошпаренным котом и одним прыжком вскочил ко мне на полати. Его крупное и увесистое для домового тело мелко тряслось, а лапками он с силой вцепился в мою руку, хотя обычно избегал трогать живую человеческую кожу.

– Что с тобой? – выдохнул я и едва не обхватил инстинктивно дрожащего домового руками, лишь в последний момент вспомнив, что делать этого не стоит. – Что случилось?

Батаня поднял на меня желтые глаза, и у меня внутри все захолодело: в них плескался совершенно живой, почти человеческий ужас. Но секунда шла за секундой, и домовой постепенно успокоился – перестал трястись, отпустил меня и указал лапкой за печь.

Не понимая, что же происходит, я спустился на пол, зажег длинную лучину из собственных запасов и полез проверять запечье.

И сразу понял, что так напугало моего в принципе очень даже храброго компаньона. Чудь из глаз уже почти вымылась после того, как я закапал капли на поляне, но того, что оставалось, мне хватило, чтобы увидеть большой комок шерсти, маленькие берестяные тапочки на том, что когда-то было лапками, и цветную пыльную курточку.

Все, что осталось от домового, совсем еще недавно жившего за этой замечательной печью.

Глава 3

Батаня тихо выл на одной ноте. Все-таки он умел издавать звуки, но я предпочел бы так никогда этого и не узнать.

Они были все мертвые.

Банник лежал за уже совсем остывшей каменкой. Обычно банники были щуплыми, сухими от вечного жара, но зато с лоснящейся и кудрявящейся от пара шерстью. Этот тоже был кудлатый, но толстенький, что молодой боровок. Неудивительно – баню в гостевой хате топили редко, вот и жировал хозяин холодной бани, чтоб не мерзнуть.

Дворовой умер совсем недавно. В темноте под крыльцом его легко было принять за небольшую собаку со стоящими торчком ушами. Чтобы достать его крепенькое поджарое тельце, пришлось разобрать несколько досок. Батаня помог расшатать крепко сидящие гвозди – все-таки крыльцо было частью дома. Хотя все, что было обнесено забором, отчасти являлось частью дома, и домовые над всем так или иначе хозяйствовали, но все-таки настоящее чудовство творить могли только внутри самой хаты.

Что делать дальше, я не знал. Так и сел на разоренное крыльцо, аккуратно положив рядом на сухие доски три трупа местных чудиц. Батаня спрятался в сенях и выл там жалобно и страшно.

– Ну полно те… – сказал я ему, не выдержав.

Будь он ребенком или животным каким, я бы, конечно, обнял его, попытался приласкать. Но порожденья чуди чудоеевых рук боялись, – даже расчесывая густую шерсть, я старался трогать ее только серебряным гребнем. А все потому что чудь на нашу кожу налипала, как сухая земля на разлитый мед, да смывалась потом водой безвозвратно.

Зайдя в сени, я спустил пониже рукава рубахи и сквозь ткань взял-таки Батаню на руки. Он не был ни детенышем, ни каким-то слабеньким чудовым духом, так что, обнимая его, я опасался, что поступаю неправильно – а коли осерчает на меня мой помощник, что делать мне тогда?..

Батаня не осерчал, но обниматься не стал. Замер в моих руках да затих наконец-то. Постояв немного, я отнес его на полати и сел рядом.

– Что делать-то надобно? – спросил, собравшись с духом. – Негоже их под открытым небом оставлять. Будь они людьми – схоронил бы. А с ними – не знаю, что делать.

Батаня молчал. Я почему-то думал, что, издав наконец-то хоть какие-то звуки, он со мной заговорит, но нет. Посидев немного не двигаясь, он вдруг запустил покрытую мехом ладошку себе в шерсть, собрал немного чуди и… размазал ее по моей руке. А потом показал на чистую руку и кивнул на сени.

– На них нет чуди! – запоздало осенило меня.

И правда. На шерсти умерших чудиц не горело ни единой синей искорки. Это было странно. «Чертовски странно», как говорили в Бесчудье. Здесь у нас черти да бесы были лишь разновидностью чудищ, изредка вырастая до чудовищ. Одни из многих. Тем удивительнее, что в иномирье именно чертей поминали постоянно, в то время как про остальных будто и забыли вовсе.

– Успел собрать кто-то? – подумал я вслух, мысленно возвращаясь к загадке. – А умерли тогда почему?..

Тут Батаня снова поднял на меня глаза и выразительно провел лапкой по тому месту, где в слошном мехе должно быть горло.

– Убили?.. – выдохнул я изумленно. Несмотря на очевидные, наверное, подсказки, нужный вывод сделать не получилось: уж больно невероятным казалось предположение. Ну правда, чудиц – и убили? Никогда о таком не слыхивал.

Но в желтых глаза Батани, которые я, кстати, видел не так уж и часто, не промелькнуло ни тени сомнений. Убили – и банника, и дворового, и суседку[20].

– И что делать-то теперь?.. – впервые за последние полвека я был готов схватиться за голову. – С местными поговорить надо. Со Старостой и с домовым его. И баганом[21] с табунником.

Батаня согласно кивнул и сложил лапки, жестом показывая – мол, спать ложись.

– Да какой уж спать… – пробормотал я.

Но спать и правда было нужно. Завтрашний день обещал быть насыщенным. И все-таки, прежде чем улечься, я снова сходил на улицу и убрал тела чудиц под крыльцо. Никакой зверь их не тронул бы, а человек – не увидел, но казалось мне неправильным оставлять домовых смотрителей под открытым небом, заслоненным одной лишь крышей без стен.

И все-таки, наверное, надо будет их как-то похоронить. Не по-людски это – оставлять все как есть, да и не по-чудьи тоже. Наверняка обряд какой был, да только я его не знал. Чудодей-то я всего три десятины, вековой мудрости пока не набрался.

* * *

Спал я плохо. То ли от страха, то ли не желая тратить чудь на место, где убили собрата, Батаня собрал все чары и окутал ими только лишь полати над моей головой. Сам же он забрался в свою скудельницу, туесок с которой я поставил здесь же, возле подушки, и просидел в ней всю ночь, шумно ворочаясь.

Я же провел остаток ночи в неуютной дреме, которая часто настигала меня, случись нам с Батаней ночевать в лесу или в поле, но никогда раньше – под надежной, казалось бы, защитой деревянных стен справной хаты.

Утром мы через силу позавтракали уже вполовину не такой вкусной снедью – без суседских чар мясо заветрилось, высохло, простокваша скисла еще сильней, став неприятно теплой, а рыбный пирог начал не слишком приятно попахивать, и собрались в дорогу.

Тревожить людей с раннего утра чудской жутью я не хотел, а потому отправился на пастбище, прихватив туесок с Батаней с собой. Обычно я оставлял его в хате, чтобы не таскать лишнюю тяжесть за собой. Но сейчас я просто не мог оставить моего друга в доме, где безжалостно расправились с такими же, как он, чудицами.

Рассвет еще только занимался, а деревня уже жила своей обычной жизнью. Кричали петухи, хлопотали бабы, мужики собирались кто в поля, кто на реку. Почти в каждом дворе стояла оседланная или запряженная в телегу лошадь, и я украдкой рассматривал их, проходя мимо. Самую паршивенькую бы мне… Можно даже слепую, чтобы Батаню моего не видела. Или на голову дурную, чтобы не понимала, что такое чудь.

Люди меня не замечали. Небольшая щепотка чуди на одежду, короткий заговор – и отводили глаза чары, покуда я сам с человеком не заговаривал. В деревне-то, может, такие уловки и ни к чему были, да только не любил я, когда меня разглядывали и вопросы лишние задавали. Чарами этими, кстати, любые чудища пользовались независимо от размера, и это еще раз доказывало, что мы, чудодеи, недалеко от них ушли.

Запоздавшая скотина еще выходила со дворов, спеша присоединиться к стаду, и я пошел за большой неторопливой коровой. Она чувствовала нас, все косилась то на меня, то на мой туесок, но шаг не ускоряла. Надо будет попросить вечером у Старосты крынку живого молока – дюже его Батаня уважал. Да и я не отказался бы, тем более что простокваша безнадежно испортится к вечеру.