Дело о похищенном гербе

– Неужто правда, Аркадий Федорович, фамильный герб? – нарушил молчание Зайцев, его голос был приглушен меховым воротником. – Вещь, поди, старинная, цены немалой.

– Цены, Василий, немалой здесь лишь княжеская гордость, – не поворачивая головы, ответил Лыков. – А герб… герб – это железяка. Тяжелая, неудобная для вора железяка. Обычный тать позарился бы на серебряные подсвечники, на часы с репетиром, на табакерку золотую. А тут – герб. Это не кража, Василий, это послание. И нам с тобой предстоит его прочесть, хотя написано оно, скорее всего, на языке, которого мы не знаем.

Они выехали на набережную Мойки, и пейзаж стал меняться. Скромные дома уступили место каменным дворцам, глядящим на замерзшую реку своими бесчисленными окнами. Архитектура здесь была строже, величественнее, холоднее. Каждый особняк словно заявлял о своем превосходстве над соседями. Сани свернули на Английскую набережную, и здесь это чувство высокомерия достигло своего апогея. Дворцы стояли сплошной стеной, неприступные, как крепости, отделенные от остального мира чугунными решетками оград с затейливыми вензелями.

Особняк Орловых был одним из самых пышных. Огромный, в три этажа, с колоннами и лепниной, он давил своей массой, подавлял всякого, кто приближался к его парадному входу. Даже сейчас, в сером утреннем свете, под слоем снега, он выглядел грозно и надменно. У ворот их уже ждал дворецкий в ливрее, чье лицо было столь же холодным и непроницаемым, как фасад дома, которому он служил. Он смерил их скромный выезд таким взглядом, будто они приехали на телеге с навозом, но, признав в Лыкове представителя власти, нехотя поклонился и велел отворить ворота.

Внутри, в огромном холле, отделанном мрамором и увешанном гобеленами, царила гнетущая тишина. Воздух был холодным, пахло воском, пылью и чем-то еще – тревогой. Слуги, попадавшиеся им навстречу, жались к стенам, опускали глаза и спешили скрыться, словно тени. Казалось, невидимая рука страха прошлась по всему дому, коснувшись каждого его обитателя. Лыкова и Зайцева провели по широкой лестнице, ступени которой были устланы алым ковром, в кабинет хозяина.

Князь Петр Кириллович Орлов, высокий, иссохший старик с лицом хищной птицы, встретил их стоя у камина. Он уже был одет в домашний бархатный халат, но его седые волосы были в беспорядке, а в горящих глазах метался гнев. Он не предложил им сесть, не удостоил даже кивка.

– Полицмейстер Лыков? – его голос был скрипучим, привыкшим повелевать. – Мне доложили, что вы лучший в своем деле. Надеюсь, это не очередное придворное преувеличение. В моем доме совершено неслыханное! Попрана честь моего рода! Оскорбление, которое может быть смыто только кровью!

Лыков молча снял перчатки, расстегнул доху. Он не любил, когда на него кричали, особенно по утрам, но многолетний опыт научил его не обращать внимания на форму, вникая лишь в суть.

– Опишите, что произошло, ваше сиятельство, – его голос прозвучал спокойно и буднично, что еще больше разозлило князя.

– Что произошло?! – взвился тот. – Ночью, как последний разбойник, в мой дом, в дом князя Орлова, проник негодяй и похитил самое святое, что хранит наша семья! Фамильный герб! Реликвию, которую мои предки привезли еще из Литвы!

Лыков медленно обвел кабинет взглядом. Роскошный, но неуютный. Книжные шкафы из темного дуба до самого потолка, тяжелый письменный стол, заваленный бумагами, глобус в углу, коллекция турецких ятаганов на стене. Взгляд его остановился на каминной полке. Между двумя массивными бронзовыми канделябрами зияла пустота на бархатной скатерти. Именно эта пустота и была сейчас центром всего дома, источником разлитой в воздухе тревоги.

– Кроме герба что-нибудь еще пропало? Деньги, драгоценности, бумаги со стола? – спросил Лыков.

– Ничего! – отрезал князь. – Этот мерзавец взял только герб. И это доказывает, что целью его было не обогащение, а именно оскорбление! Это чей-то заказ! Интрига! Я знаю, у меня много врагов! Они завидуют моему положению, моей близости к трону!

Лыков про себя отметил, что князь, похоже, врагов себе действительно нажил немало, и характер у него для этого самый подходящий.

– Кто обнаружил пропажу?

– Мой камердинер, Григорий. Рано утром. Он пришел разжечь камин.

– Окна, двери… Есть ли следы взлома?

– Нет! В этом-то и вся низость! Я уверен, вору помог кто-то из прислуги! Предатель в моем собственном доме! Я хочу, чтобы вы допросили каждого! С пристрастием! – князь ударил костлявым кулаком по мраморной полке.

– Непременно, ваше сиятельство, – кивнул Лыков. Он перевел взгляд на детей князя, которые все это время молчали, стоя у стены, словно две статуи. Дмитрий, молодой повеса с красивым, но слабым лицом, был бледен и то и дело облизывал пересохшие губы. Он не смотрел ни на отца, ни на полицмейстера, его взгляд блуждал по узору ковра. Анна Петровна, напротив, стояла прямо, сложив руки, и смотрела на Лыкова в упор. Ее темные глаза были холодны, но в них читался не страх, а напряженное внимание. Она была из тех, кто наблюдает и делает выводы.

– Ваше сиятельство, могу я задать несколько вопросов вашему сыну и дочери?

Князь махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. Лыков подошел к молодым людям. Зайцев, как тень, встал позади, достав из-за пазухи записную книжку и огрызок карандаша, готовый фиксировать каждое слово.

– Дмитрий Петрович, – обратился Лыков к молодому человеку, глядя ему прямо в глаза. – У вас есть какие-либо соображения, кто мог совершить это? Возможно, у вас были недоброжелатели? Карточные долги?

При последнем вопросе Дмитрий вздрогнул так, словно его ударили. Краска бросилась ему в лицо, а потом так же быстро отхлынула, оставив его мертвенно-бледным.

– Что вы себе позволяете? Какие долги? Я… я ничего не знаю. Это какой-то бродяга, наверное… – он говорил слишком быстро, сбивчиво, и его ответ прозвучал донельзя неубедительно. Лыков отметил это про себя, но не стал давить. Вместо этого он повернулся к Анне.

– Анна Петровна? А вы что думаете?

Девушка не отвела глаз. Ее взгляд был как зимняя вода – темный, глубокий и холодный.

– Я думаю, полицмейстер, что вы задаете правильные вопросы, – сказала она тихо, но отчетливо, и в ее голосе звенела сталь. – Это не был обычный вор. Он знал, куда идти и что брать. И он знал, как войти и выйти незамеченным. Я бы на вашем месте обратила внимание не на крики, а на тишину. В нашем доме этой ночью было слишком тихо. Ни лая собак, ни скрипа половиц, ни окрика сторожа. Абсолютная тишина.

Лыков впервые за утро почувствовал укол настоящего интереса. Эта девушка была умна и наблюдательна. Она не просто повторяла очевидное, она давала ему направление для мысли. «Слишком тихо». Это означало либо невероятное мастерство вора, либо содействие изнутри. Либо и то, и другое.

– Благодарю вас, сударыня. Ваше сиятельство, – снова обратился он к князю, – мне необходимо осмотреть кабинет и прилегающие комнаты. И поговорить с вашей прислугой. Одним.

Князь недовольно фыркнул, но спорить не стал. Его гнев, похоже, немного поутих, сменившись властной усталостью. Он вышел из кабинета, бросив на прощание:

– Если к вечеру вор не будет найден, я буду жаловаться самой государыне!

Когда за ним закрылась тяжелая дубовая дверь, Лыков позволил себе устало вздохнуть и потер переносицу.

– Ну что ж, Василий, приступим. Осмотри все с пристрастием. Ищи то, чего быть не должно, и обращай внимание на то, чего не хватает. А я пока подумаю.

Пока Зайцев, полный рвения, опустился на колени, изучая ворс персидского ковра, и заглядывал под тяжелую мебель, Лыков подошел к огромному французскому окну, выходившему в сад. Он внимательно осмотрел массивные шпингалеты, запоры. Ни единой царапины, ни малейшего следа насилия. Все было заперто изнутри. Он вгляделся в заснеженный сад. Свежий снег, выпавший под утро, уже успел скрыть все возможные следы. Но что-то в расположении сугробов у невысокой террасы, ведущей из библиотеки, показалось ему странным. Снег там был чуть более рыхлый, словно его потревожили несколько часов назад, а потом ночная метель снова присыпала следы. Он мысленно прочертил путь: боковая калитка в ограде, тень старых лип, терраса библиотеки… Да, вор, скорее всего, вошел именно так. Но как он открыл окно библиотеки, не оставив следов?

Затем он вернулся к камину. Встал на то самое место, где утром стоял камердинер Григорий, и посмотрел на пустую полку. Он попытался представить себе ночного вора. Человека, который рисковал свободой, а то и жизнью, ради этой громоздкой серебряной штуковины. Зачем? Чтобы оскорбить князя? Месть – мотив сильный, но мелкий для такого профессионализма. Чтобы продать? Трудно и опасно. Серебро такого качества и такой работы сразу привлечет внимание любого ростовщика или ювелира. Значит, дело не в самом гербе как в ценности. А в том, что он символизирует. Или… или в том, что он мог скрывать. Лыков вспомнил старинные шкатулки с двойным дном, полые внутри трости, каблуки с тайниками. А что если и этот герб не так прост, как кажется?

Он снова подошел к каминной полке. Провел пальцем по бархату. Ничего. Затем его взгляд упал на пол, на самый край персидского ковра. Там, почти невидимая в густом ворсе, лежала крошечная, не больше ногтя, серебряная чешуйка. Похожая на те, что остаются после работы гравера, или если от старой серебряной вещи при неаккуратном обращении откололся микроскопический кусочек. Он осторожно поднял ее кончиками пальцев, завернул в платок и спрятал в карман. Это была первая и единственная материальная улика.

Через час вернулся Зайцев, расстроенный и растерянный.

– Ничего, Аркадий Федорович. Совсем ничего. Допросил всех, от дворецкого до судомойки. Все как один твердят, что спали, ничего не слышали. Ночью была метель, ветер выл, ничего и не услышишь. Сторож, старый солдат, клянется, что всю ночь был на посту и обошел дом трижды, ничего подозрительного не видел. Все боятся князя, как огня, и врут, глядя в глаза.

Лыков хмыкнул, разглядывая крошечную чешуйку на своей ладони.

– Они не врут, Василий. Они говорят правду, какой они ее видят. Они действительно ничего не слышали и не видели. Потому что вор был профессионалом. Он не оставил следов для них. Но он оставил их для нас. Это не просто кража, Василий. Анна Петровна права. Здесь нужно искать не вора, а мотив. Кто мог желать не просто обокрасть, а унизить князя Орлова? Или кто мог знать, что этот герб – не просто кусок серебра? Дмитрий Петрович нервничает не из-за кражи, а из-за того, что мы здесь. Он боится, что мы раскопаем что-то другое. Его долги, например.

– Так может, это он и есть? Проигрался вконец и украл реликвию, чтобы расплатиться? – с надеждой предположил Зайцев.

– Слишком просто, Василий, слишком просто, – покачал головой Лыков. – Дмитрий – мот и повеса, но не думаю, что он способен на такую тонкую работу. И потом, кому он мог продать такую заметную вещь? Нет, он скорее пешка в этой игре, чем игрок. Он что-то знает, чего-то боится, но ключ не у него. Ключ у того, кто все это задумал.

Они вышли из особняка на морозный воздух. Метель улеглась, и над городом проглянуло низкое, бессильное зимнее солнце. Его косые лучи ложились на заснеженную набережную, отбрасывая от зданий и редких деревьев длинные, иссиня-черные тени.

– Что будем делать, Аркадий Федорович? – спросил Зайцев, с надеждой глядя на начальника.

Лыков на мгновение остановился, глядя на эти тени. Они ползли по снегу, искажая привычные очертания, скрывая одно и подчеркивая другое. Они жили своей, тайной жизнью, как и весь этот город.

– Для начала, Василий, мы забудем о том, что это была обычная кража. Мы будем считать, что у нас ничего не украли, а лишь оставили послание. И наша задача – прочитать его. Поезжай в архив Полицейского приказа. Подними все дела, связанные с родом Орловых за последние лет двадцать. Ссоры, тяжбы, дуэли, политические скандалы. Все, что может дать нам врага. Любая мелочь. Кто-то подавал на князя в суд? Кого-то он разорил? С кем не поделил место при дворе? А я… я пройдусь по городу. Послушаю, о чем шепчутся в трактирах и цирюльнях. Иногда там можно узнать больше, чем на допросе с пристрастием.

Зайцев козырнул и быстрым шагом направился к саням, довольный ясным и четким поручением. Лыков же еще несколько мгновений постоял, глядя на величественный фасад особняка, на герб над парадным входом, точно такой же, как тот, что был похищен. И ему вдруг стало совершенно ясно, что эта ночь, бросившая на дом Орловых свою тень, была лишь началом. Длинные тени расползались от этого дела по всему Петербургу, и никто, даже он, Аркадий Лыков, пока не мог предположить, в какие темные и опасные уголки имперской столицы они его приведут. Холодный след вел с Английской набережной прямо на Невский проспект, в самое сердце столичной жизни, где за блеском и роскошью скрывались самые темные тайны.

Оставив Зайцева заниматься архивной пылью, Лыков не стал брать извозчика. Он пошел пешком, бесцельно, на первый взгляд, но с вполне определенной целью – раствориться в городе, стать его частью, услышать его дыхание. Он двинулся в сторону Невского проспекта, главной артерии столицы, где смешивались все сословия, где блистала роскошь и ютилась нищета, где заключались сделки и плелись заговоры. Морозный воздух был наполнен гомоном: скрипом полозьев бесчисленных саней, от богатых, крытых медвежьими полостями, до простых дровней; криками сбитеньщиков, предлагавших свой горячий товар; перезвоном колоколов с многочисленных церквей.

Лыков шел не спеша, наблюдая. Вот промчалась карета, запряженная четверкой белых лошадей, обдав прохожих снегом из-под колес. В окне на миг мелькнуло напудренное лицо какой-то знатной дамы. А вот, ежась от холода, пробежал мелкий чиновник с папкой под мышкой, его лицо было озабоченным и серым. У дверей французской кондитерской толпились офицеры в ярких мундирах, смеялись, обсуждая вчерашний бал. А рядом, у стены, стоял нищий старик в лохмотьях, протягивая посиневшую руку за милостыней, но на него никто не обращал внимания. Этот контраст был сутью Петербурга, и Лыков давно к нему привык.

Его путь лежал в кофейню «У Леграна», заведение, где собирались люди самые разные: купцы, иностранцы, чиновники средней руки и те, кто жил слухами и новостями. Здесь, за чашкой горячего шоколада и свежей газетой, можно было услышать то, о чем не писали в ведомостях. Лыков сел за столик в углу, откуда было хорошо видно весь зал, и заказал кофе. Он не вслушивался в разговоры специально, он просто ловил обрывки фраз, как рыбак ловит рыбу сетью – что-нибудь да попадется. Говорили о новой фаворитке государыни, о повышении цен на сукно, о жестоком морозе и о недавней дуэли между двумя гвардейскими поручиками из-за актрисы. Имя Орловых не упоминалось. Это было ожидаемо. Такие дела не обсуждают громко в публичных местах.

Просидев около часа и не узнав ничего полезного, Лыков расплатился и вышел. Его следующий пункт был иного рода – трактир «Яма» близ Сенной площади, место мрачное и злачное. Там собирался совсем другой люд: приказчики, мелкие торговцы, отставные солдаты и всякий сброд. Там говорили на другом языке, более грубом и прямом. Но и там он не услышал ничего, что могло бы навести его на след. Кража у самого князя Орлова была слишком дерзкой и слишком тихой, чтобы стать предметом трактирных баек. О ней еще просто не знали.

Вечерело. Короткий зимний день клонился к концу. Фонарщики уже зажигали свои тусклые масляные фонари, выхватывавшие из сгущающихся сумерек желтые круги света. Город менялся, становился таинственнее и опаснее. Лыков возвращался к себе на Гороховую, когда его нагнал запыхавшийся посыльный из Полицейского приказа.

– Ваше благородие, Аркадий Федорович! Вас его превосходительство обер-полицмейстер Татищев к себе требует! Немедля!

Лыков вздохнул. Вызов к начальству не сулил ничего хорошего. Скорее всего, старый князь уже успел нажаловаться, и теперь ему предстояла выволочка за медлительность.

Кабинет обер-полицмейстера подавлял своими размерами и строгостью. Сам Татищев, тучный мужчина с багровым лицом и тяжелым взглядом, сидел за огромным столом, уставленным идеальным порядком.

– Ну-с, Лыков, – прогремел он, не предложив сесть. – Докладывайте. Князь Орлов рвет и мечет. Утверждает, что вы бездействуете. Оскорбляете его детей подозрениями и не проявляете должного рвения.

– Ведется следствие, ваше превосходительство, – спокойно ответил Лыков. – Осмотрено место происшествия, допрошены свидетели. Дело не так просто, как кажется на первый взгляд. Это не работа обычного вора.

– Мне не нужны ваши умозаключения, Лыков! Мне нужен результат! – Татищев стукнул кулаком по столу. – Государыня обеспокоена. Князь Орлов – лицо, приближенное. Любое происшествие в его доме бросает тень на всех нас, на полицию, которая не может обеспечить покой даже для первых людей империи! Чтобы к утру у тебя были хоть какие-то зацепки! А сегодня вечером ты отправляешься в Зимний дворец.

Лыков удивленно поднял бровь.

– В Зимний дворец, ваше превосходительство?

– Именно. Сегодня малый прием. Будет весь двор. И Орловы будут там, представь себе. Князь хочет показать, что его не сломить. А ты будешь там, чтобы наблюдать. Мне нужно, чтобы ты посмотрел, как они себя ведут, кто к ним подходит, кто от них шарахается. Иногда в сиянии бальных зал можно увидеть больше, чем в темном переулке. Понял? Свободен.

Лыков молча поклонился и вышел. Перспектива провести вечер среди напудренных париков и шуршащих фижм его не радовала. Он ненавидел высший свет за его лицемерие, пустую болтовню и фальшивые улыбки. Но приказ есть приказ. И, как ни странно, в словах Татищева был резон. Люди расслабляются в привычной обстановке, теряют бдительность. Возможно, он действительно что-то увидит.

Зимний дворец сиял тысячами огней, бросая отблески на замерзшую Неву. Бесконечная вереница карет подъезжала к главному входу, из них выпархивали дамы в шелках и мехах и кавалеры в расшитых золотом мундирах. Воздух, несмотря на мороз, был наполнен ароматами духов, звуками музыки, доносившимися из открываемых дверей, и гомоном сотен голосов.

Лыков, одетый в свой лучший, но все равно скромный по здешним меркам мундир, чувствовал себя вороной в павлиньей стае. Он не пошел в главный зал, а остался в галерее, откуда открывался хороший вид на прибывающих гостей. Он был здесь не для танцев и светских бесед. Он был на работе.

Вскоре он увидел Орловых. Старый князь шел прямо, гордо вскинув голову, его лицо было маской ледяного презрения ко всему окружающему. Он отвечал на поклоны короткими кивками, давая понять, что его присутствие здесь – величайшая честь для всех собравшихся. Рядом с ним шел Дмитрий. Он выглядел еще хуже, чем утром. Бледный, с кругами под глазами, он то и дело озирался, словно искал кого-то в толпе или, наоборот, боялся встретиться с кем-то взглядом. Он явно был не в своей тарелке. И замыкала шествие Анна Петровна. Она была ослепительно хороша в темно-синем платье, которое подчеркивало белизну ее кожи и блеск темных волос. Она была спокойна и холодна, как и всегда, но Лыков, наблюдая за ней, заметил, как крепко она сжимает веер в своих руках, так что костяшки пальцев побелели. Она тоже была на пределе.

Лыков начал медленно двигаться по залу, держась в тени колонн, стараясь оставаться незамеченным. Он наблюдал за Орловыми. К ним подходили, выражали сочувствие, но делали это как-то поспешно, и в их глазах читалось скорее любопытство, чем искреннее участие. Новость о краже, очевидно, уже разнеслась по двору. Семья Орловых была в центре внимания, но это было то внимание, от которого стараются поскорее избавиться, как от заразы.

Затем Лыков увидел графа Алексея Воронцова. Фаворит, интриган, умный и опасный человек. Он был окружен свитой льстецов. Воронцов был само обаяние. Он подошел к Орловым, сказал что-то князю, отчего тот даже слегка оттаял, затем галантно поклонился Анне, которая ответила ему едва заметным кивком. Дмитрий при виде Воронцова съежился еще больше. Лыков взял это на заметку.

Он переместился ближе к группе пожилых царедворцев, которые, потягивая шампанское, вели неспешную беседу. Они стояли в нише, частично скрытые тяжелой портьерой, и считали, что их никто не слышит. Лыков притворился, что рассматривает картину на стене.

– …жалкое зрелище, – говорил один, седой, с орденом Андрея Первозванного на груди. – Старик Орлов всегда был надут, как индюк, а теперь и вовсе готов лопнуть от спеси и ярости.

– А чему ты удивляешься, Петр Андреевич? – отвечал другой, маленький и юркий, с лисьим лицом. – После той истории с завещанием князя Мещерского, старик нажил себе врагов по всей столице. Он ведь тогда всех обвел вокруг пальца, и Воронцову, кстати, дорогу перешел весьма чувствительно. Поговаривали, что в том завещании не все чисто, что Орлов подсуетился и приложил руку к некоторым бумагам.

– Да, да, помню, – кивнул первый. – Скандал был знатный, но его замяли. Однако осадок остался. И многие тогда говорили, что Орловы заигрались. Что их гордыня их и погубит. И вот, погляди-ка. Кто-то решил им напомнить о старых грехах. Эта кража герба… это ведь не воровство, это пощечина. Публичная. Символическая.

Лыков замер. Вот оно. Первое эхо из прошлого. Скандал с завещанием. Вражда с Воронцовым. Это уже не просто догадка, это нить. Тонкая, почти невидимая, но настоящая. Кража герба была не просто оскорблением, она была напоминанием. Напоминанием о чем-то, что старый князь предпочел бы забыть. О чем-то, что было связано с подлогом, с нечестными бумагами. А что если похищенный герб сам по себе был… бумагой? Или хранил ее?

Он медленно отошел от своего укрытия, его мозг лихорадочно работал, складывая разрозненные куски в единую картину. Нервозность Дмитрия, который мог быть замешан в делах отца или иметь свои счеты с теми же людьми. Холодное спокойствие Анны, которая, возможно, догадывалась об истинной подоплеке происходящего. И ярость старого князя, который злился не столько на вора, сколько на то, что его прошлое вернулось и стучится в его двери.

Холодный след, который он искал весь день, внезапно потеплел. Он вел не в воровские притоны и не к ростовщикам. Он вел в прошлое, в лабиринты дворцовых интриг, старых обид и, возможно, государственных тайн. И цена этой игры была куда выше, чем стоимость куска старинного серебра. На кону стояла честь, а может быть, и жизнь семьи Орловых. Лыков посмотрел через весь зал на графа Воронцова, который смеялся, окруженный своей свитой. И полицмейстеру показалось, что на мгновение их взгляды встретились, и в глазах графа он увидел холодный, расчетливый блеск, который не имел ничего общего с его веселой улыбкой. Игра становилась опасной.

Шепот в Зимнем дворце

Зимний дворец, даже издали, казался не строением из камня и кирпича, а колдовским нагромождением льда, выросшим из замерзшей Невы под действием какой-то могучей, нечеловеческой воли. В тысяче его окон горели огни, и этот свет, пробиваясь сквозь морозные узоры на стеклах, дробился, множился, рассыпался мириадами искр на белом полотне Дворцовой площади, превращая ее в россыпь драгоценных камней. Воздух, густой и колкий от мороза, был наполнен музыкой, едва слышной, но проникающей в самую душу, обещанием тепла, блеска и той особенной, лихорадочной жизни, что кипела лишь здесь, в сердце империи. Бесконечная вереница карет, запряженных лучшими рысаками, подкатывала к главному подъезду. В свете факелов, которые держали застывшие в ливреях гайдуки, вспыхивали позолота гербов на дверцах, атлас и бархат обивки, драгоценные камни на эфесах шпаг и рукоятях вееров. Из карет выпархивали дамы, похожие на диковинных зимних бабочек, закутанные в соболя и горностаев, а за ними следовали кавалеры в расшитых золотом и серебром мундирах, с напудренными париками, на которых таяли случайные снежинки. Весь этот поток людей, власти, богатства и тщеславия вливался в распахнутые двери дворца, исчезая в его сияющем чреве. Аркадий Федорович Лыков стоял в тени Александровской колонны, кутаясь в свой скромный, но теплый тулуп, и наблюдал за этим действом с чувством глубокого, почти физического отчуждения. Он был здесь чужим. Не просто чужим по рождению или званию, но чужим по самой своей сути. Этот мир фальшивых улыбок, пустой болтовни и скрытых интриг был ему так же понятен, как устройство часового механизма, но столь же и безразличен. Он знал, что за каждым комплиментом здесь может скрываться кинжал, а за каждым поклоном – расчет. Это была сцена, огромная, великолепно освещенная сцена, и все эти люди играли свои роли, давно выученные и отточенные до совершенства. А он, полицмейстел, был зрителем, которому велели отыскать в этом маскараде одного актера, который решил сыграть не по правилам. Вызов к обер-полицмейстеру Татищеву случился в самый неурочный час, когда Лыков, вернувшись в свою каморку на Гороховой, пытался согреть замерзшие руки над чашкой горячего сбитня и разложить в голове те немногие факты, что удалось собрать за день. Фактов было до обидного мало: похищенный герб, никаких следов взлома, нервный наследник, пугающе спокойная дочь и старый князь, чей гнев казался чрезмерным даже для такого спесивого вельможи. И еще крошечная, почти невесомая серебряная чешуйка, лежавшая сейчас в его жилетном кармане, завернутая в клочок бумаги. Единственная материальная улика, которая пока не говорила ни о чем. Посыльный от Татищева, запыхавшийся и красный от мороза, передал приказ немедленно явиться. Лыков вздохнул, допил сбитень и снова полез в свой тулуп. Кабинет обер-полицмейстера подавлял. Огромный, заставленный тяжелой дубовой мебелью, с портретом государыни во всю стену, он был призван напоминать всякому входящему о незыблемости власти и ничтожности его собственной персоны. Сам Татищев, тучный, багроволицый, похожий на перекормленного индюка в туго стянутом мундире, мерил кабинет тяжелыми шагами, заложив руки за спину. Увидев Лыкова, он остановился и уставился на него своими маленькими, злыми глазками. Ну-с, Аркадий Федорович, докладывайте, – прогремел его бас, от которого, казалось, задребезжали стекла в окнах. – Чем порадуете? Князь Орлов уже успел настрочить жалобу самой матушке-императрице. Пишет, что полиция бездействует, что его, первого человека в государстве, оставили на растерзание ворам и разбойникам. Что вы, лучший наш ищейка, лишь оскорбляете его детей недостойными подозрениями. Что скажете в свое оправдание? Лыков стоял неподвижно, глядя в точку чуть выше головы начальника. Он привык к таким разносам. Ведется следствие, ваше превосходительство. Осмотрено место происшествия, опрошены все, кто мог что-либо видеть или слышать. Дело представляется весьма запутанным. Это не почерк обычного грабителя. Целью было не обогащение. Мне нужно время. Время! – Татищев фыркнул, и его щеки затряслись. – Времени у тебя нет, Лыков! У меня его нет! Государыня недовольна. А когда она недовольна, головы летят. И моя полетит первой, а твоя следом, будь уверен! Мне нужен результат, а не твои умствования про почерк! Мне нужно имя вора, а еще лучше – его голова на блюде. Чтобы старый хрыч Орлов успокоился и перестал зудеть над ухом у всей империи. Ясно излагаю? Более чем, ваше превосходительство. Вот и славно. Значит, слушай мой приказ. Сегодня вечером во дворце малый прием. Будет весь свет. И Орловы, представь себе, будут там. Старик хочет показать, что его не сломить, что плевать он хотел на всех этих воришек. Гордец. Но нам это на руку. Ты, Лыков, отправишься туда. Лыков не смог скрыть удивления и слегка приподнял бровь. Во дворец, ваше превосходительство? Именно, – отрезал Татищев, которому, похоже, доставляло удовольствие изумление подчиненного. – Наденешь свой лучший мундир, припудришь волосы, если они у тебя еще остались, и вперед. Будешь там не как полицмейстер, а как гость. Незаметный гость. Будешь смотреть. Слушать. Наблюдать. Иногда в сиянии бальных зал, под звуки мазурки, можно увидеть и услышать больше, чем в самом темном подвале на допросе с пристрастием. Люди расслабляются, теряют бдительность, показывают свое истинное лицо. Посмотри, как будут вести себя Орловы. Кто к ним подойдет, кто от них отвернется. Кто будет шептаться за их спиной. Ищи тень, Лыков. У этого дела должна быть тень. Ты понял меня? Понял, ваше превосходительство. Свободен. И помни, Лыков, к утру у меня на столе должны быть хоть какие-то зацепки. Иначе пеняй на себя. И вот теперь он стоял здесь, вдыхая морозный воздух и чувствуя себя актером, которого вытолкали на сцену без роли и без слов. Он оставил свой тулуп у швейцаров, прошел контроль гвардейцев, чьи кирасы тускло блестели в свете свечей, и вошел в галерею, предварявшую главный бальный зал. Шум, блеск и тепло обрушились на него разом. Сотни свечей в огромных бронзовых люстрах заливали все вокруг ярким, трепещущим светом, отражаясь в зеркалах, в натертом до блеска паркете, в драгоценных камнях на шеях и в глазах дам. Воздух был тяжелым и пряным от запаха духов, воска, пудры и едва уловимого аромата вина. Гремела музыка, перекрываемая гулом сотен голосов, смехом, шуршанием шелковых платьев и стуком каблуков. Лыков чувствовал себя вороной, залетевшей в павлиний двор. Его мундир, хоть и был лучшим из того, что у него имелось, выглядел здесь тусклым и потертым. Он не был частью этого мира и не стремился ею быть. Он прижался к стене, встав за массивной мраморной колонной, превращаясь в тень, как и велел Татищев. Отсюда, из полумрака, зал был виден как на ладони. Он был на работе. Его взгляд, привыкший выхватывать в толпе нужное лицо, цепкий и внимательный, начал методично сканировать собравшихся. Вот канцлер, окруженный плотным кольцом просителей. Вот английский посол, что-то оживленно доказывающий фрейлине императрицы. А вот и те, кто ему был нужен. Орловы. Они стояли недалеко от входа в зал, и вокруг них образовалось некое подобие пустоты. К ним подходили, кланялись, обменивались несколькими фразами и спешили отойти, словно боясь заразиться несчастьем. Старый князь Петр Кириллович держался с вызывающей гордостью. Он стоял прямой, как стальная шпага, гордо вскинув свою седую голову, и его лицо, похожее на лицо хищной птицы, было непроницаемой маской ледяного презрения. Он отвечал на поклоны короткими, едва заметными кивками, и всем своим видом демонстрировал, что произошедшее – лишь досадная мелочь, не стоящая внимания такого человека, как он. Но Лыков, опытный наблюдатель за человеческими душами, видел то, что было скрыто от других. Видел, как нервно подрагивают пальцы старика, сжимающие набалдашник трости, видел желваки, перекатывающиеся под тонкой, пергаментной кожей на щеках. Князь был в ярости, но ярость его была загнана вглубь, и оттого становилась лишь опаснее. Рядом с ним, словно тень, стоял Дмитрий. Молодой человек выглядел откровенно плохо. Его красивое, но уже тронутое пороком лицо было бледным, под глазами залегли темные круги. Он то и дело облизывал пересохшие губы и беспокойно озирался по сторонам, словно кого-то искал в толпе или, наоборот, отчаянно боялся встретиться с кем-то взглядом. Он теребил кружевной манжет своего камзола и вздрагивал от каждого громкого звука. Он был похож на игрока, поставившего на кон все свое состояние и с ужасом ожидающего, какая карта выпадет. И замыкала эту мрачную семейную группу Анна Петровна. Она была ослепительно хороша. Ее темно-синее, почти черное платье из тяжелого бархата выгодно подчеркивало белизну ее плеч и блеск темных волос, уложенных в высокую, сложную прическу. На шее сияло бриллиантовое колье, но даже его блеск мерк по сравнению с блеском ее глаз. Она, как и отец, была внешне спокойна и холодна. Но ее спокойствие было иного рода. Это было не высокомерие, а полный самоконтроль. Лыков заметил, как крепко она сжимает в руке веер из слоновой кости, так, что костяшки ее тонких пальцев побелели. Она была не просто напугана или расстроена. Она была на пределе, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Лыков начал медленно двигаться вдоль стены, переходя от одной колонны к другой, стараясь оставаться незамеченным. Он наблюдал. Он видел, как к Орловым подошел граф Алексей Воронцов. Фаворит, интриган, один из самых влиятельных и опасных людей при дворе. Воронцов был само обаяние. Высокий, элегантный, с лицом античного бога и улыбкой, способной растопить ледники. Вокруг него всегда вилась свита из льстецов и прихлебателей. Он подошел к старому князю, склонил голову в изящном поклоне и сказал что-то сочувственное. Князь Орлов, который до этого едва удостаивал собеседников кивком, ответил ему, и на его лице даже промелькнуло некое подобие благодарности. Затем Воронцов повернулся к Анне, поцеловал ей руку, задержав ее в своей чуть дольше, чем того требовал этикет, и прошептал несколько слов, от которых на щеках девушки вспыхнул едва заметный румянец. И только потом его взгляд скользнул по Дмитрию. Улыбка графа не изменилась, но Лыков, даже с такого расстояния, увидел, как похолодели его глаза. Дмитрий при виде Воронцова съежился еще больше, потупил взор и что-то невнятно пробормотал в ответ на любезный вопрос графа. Воронцов чуть заметно усмехнулся, похлопал молодого человека по плечу и отошел, увлекая за собой свою свиту. Этот короткий эпизод был красноречивее любого допроса. Старый князь и Воронцов были, по крайней мере, внешне, в добрых отношениях. Анна вызывала у графа интерес. А вот Дмитрий его боялся. Панически боялся. Лыков взял это на заметку. Он переместился дальше, в нишу, где за тяжелой бархатной портьерой можно было укрыться от шума и суеты. Здесь, в относительном уединении, стояла группа пожилых царедворцев, вельмож екатерининских времен, которые, потягивая шампанское из высоких бокалов, вели неспешную беседу, считая, что их никто не слышит. Лыков сделал вид, что с огромным интересом рассматривает гобелен, изображавший сцену из античной мифологии. Жалкое зрелище, не правда ли? – сказал один, седой, с орденской лентой через плечо, кивая в сторону Орловых. – Старик Петр Кириллович всегда был надут, как индюк перед грозой, а теперь и вовсе готов лопнуть от уязвленной спеси. Поделом ему. А чему вы удивляетесь, Петр Андреевич? – отозвался другой, маленький, юркий, с хитрым лисьим лицом. – После той истории с завещанием князя Мещерского, когда Орлов так ловко всех обвел вокруг пальца, он нажил себе врагов на полвека вперед. Особенно нашего сиятельного Алексея Григорьевича, – он кивнул в сторону Воронцова. – Граф тогда, говорят, весьма чувствительно пострадал. Поговаривали, что в том завещании не все было чисто, что бумаги были подложные, и что старый Орлов приложил к этому руку, да так искусно, что комар носа не подточит. Лыков замер, боясь шелохнуться. Вот оно. То, ради чего он пришел сюда. Первое эхо из прошлого, которое он так надеялся услышать. Да, да, помню, – кивнул первый, поглаживая седую бородку. – Скандал был знатный, но его замяли. Орлов был тогда в большой силе. Однако осадочек, как говорится, остался. И многие тогда говорили, что гордыня его до добра не доведет. Что найдется человек, который припомнит ему старые грехи. И вот, погляди-ка. Кто-то решил напомнить. Эта кража герба… это ведь не воровство, мой друг. Это пощечина. Публичная. Символическая. Чтобы все видели. Чтобы помнили. А может, и не только напомнить… Может, там, в гербе-то, и было что-то… что-то, что князю хотелось бы скрыть получше. Какие-нибудь старые бумаги, например. Голос говорившего понизился до шепота, и Лыков не расслышал окончания фразы. Но ему было достаточно. Картина начала проясняться. Холодный след, который он искал весь день на заснеженных улицах Петербурга, внезапно потеплел. Он вел не в воровские притоны и не к ростовщикам. Он вел в прошлое, в лабиринты дворцовых интриг, старых обид и, возможно, государственных тайн. Кража герба была не просто оскорблением. Она была напоминанием. Напоминанием о скандале с завещанием, о подложных бумагах, о вражде с могущественным графом Воронцовым. И нервозность Дмитрия обретала новый смысл. Возможно, он был замешан в делах отца. Или, что более вероятно, у него были свои собственные счеты с Воронцовым. Карточные долги, например. Граф вполне мог использовать долги молодого повесы, чтобы подобраться к его отцу. А холодное спокойствие Анны? Возможно, она единственная в семье догадывалась об истинной подоплеке происходящего, о той опасной игре, в которую втянули ее семью. И ярость старого князя теперь была понятна. Он злился не столько на вора, сколько на то, что его прошлое, которое он так тщательно пытался похоронить, вернулось и громко стучится в его двери. А что если похищенный герб был не просто символом? Что если в нем действительно что-то хранилось? Старинные реликвии часто делали с тайниками. А что можно спрятать в фамильном гербе? Нечто, касающееся всей фамилии. Доказательства старого подлога? Компрометирующие бумаги? Тот самый список, о котором упоминали в описании сюжета. Это уже не просто пощечина. Это смертельная угроза. Лыков медленно отошел от своего укрытия. Его мозг лихорадочно работал, складывая разрозненные куски в единую, пугающую картину. Он снова посмотрел через весь зал. На семью Орловых, стоящих на своем островке одиночества. И на графа Воронцова, который смеялся, окруженный своей блестящей свитой, и в его смехе Лыкову чудились ледяные нотки. На мгновение их взгляды встретились. Лыков увидел в глазах графа холодный, расчетливый блеск, не имевший ничего общего с его веселой, обаятельной улыбкой. И полицмейстер понял, что Воронцов знает, кто он, и знает, зачем он здесь. Это был безмолвный вызов. Игра становилась опасной. На кону стояла уже не просто честь и репутация рода Орловых. На кону стояли их жизни. И, возможно, его собственная. Он больше не мог оставаться во дворце. Воздух стал слишком душным, музыка – слишком громкой, а улыбки – слишком лживыми. Ему нужно было на мороз, на холодный, честный воздух, чтобы привести мысли в порядок. Он молча поклонился невидимому собеседнику и начал пробираться к выходу, стараясь не привлекать внимания. Выйдя на улицу, он с наслаждением вдохнул полной грудью ледяной воздух. Ночь была в самом разгаре. Дворец по-прежнему сиял огнями, из него неслись звуки музыки, к подъезду все так же подкатывали кареты. Праздник продолжался. Но для Аркадия Федоровича Лыкова он закончился. Шепот, услышанный им в Зимнем дворце, был громче любого оркестра. Он дал ему нить. Тонкую, почти невидимую, но прочную. И эта нить вела в самое сердце тьмы, скрытой за ослепительным фасадом имперской столицы. Он зашагал прочь от дворца, в сторону темных, заснеженных улиц. Его шаги гулко отдавались в морозной тишине. Дело о похищенном гербе перестало быть просто делом. Оно становилось его личной войной.