Дело о похищенном гербе

Сергей Вяземский

Дело о похищенном гербе

Ночь длинных теней

Ночь опустилась на Петербург внезапно, словно черная бархатная завеса, сброшенная с небес невидимой рукой. Зима в этом году выдалась лютая, такая, что старожилы лишь кряхтели, поплотнее запахиваясь в тулупы, и поминали всуе то шведа, то самого царя-преобразователя, что возвел столицу на гибельных болотах, наперекор самой природе. Ветер, родившийся где-то над студеными водами Балтики, беспрепятственно гулял по прямым, как стрелы, проспектам, завывая в печных трубах и швыряя в замерзшие оконные стекла пригоршни колючего, сухого снега. Нева давно уже спала под толстым ледяным панцирем, и лишь черные проруби, точно незаживающие раны, напоминали о том, что под этой белой пустыней все еще течет темная, могучая вода. Город замер, притих, скованный морозом. Редкие масляные фонари, расставленные по воле градоначальников, давали тусклый, неверный свет, выхватывая из мглы то угол дома, то пролетевшие мимо полозья саней, то одинокую фигуру ночного сторожа, чей тоскливый крик «Слу-у-ушай!» тонул в вое метели.

На Английской набережной, где выстроились в ряд самые богатые и знатные особняки империи, тишина была особенно густой, почти осязаемой. Здесь, в каменных дворцах, укрытых от непогоды двойными рамами и тяжелыми портьерами, жизнь текла по своим, особым законам, невидимая для простого люда. За освещенными окнами слышался смех, звенели бокалы, шуршали шелка, плелись интриги, решались судьбы. Но снаружи царила лишь безмолвная белая мгла.

Особняк князей Орловых, один из самых пышных на набережной, казался уснувшим. Лишь в нескольких окнах второго этажа еще теплился мягкий свет свечей, но и он скоро должен был погаснуть. Весь дом, отданный во власть ночи, казался неприступной крепостью, охраняемой не столько чугунной оградой с фамильными вензелями, сколько самим именем его владельца – старого князя Петра Кирилловича Орлова, человека гордого, властного и близкого ко двору.

Именно поэтому появление тени у боковой калитки, ведущей в сад, было чем-то невозможным, нарушающим весь установленный порядок вещей. Тень отделилась от глубокой арки соседнего дома, скользнула через узкий проулок и замерла у самой ограды. На ней не было ничего примечательного, что могло бы выдать ее в этом сумрачном мире – темный длинный плащ, низко надвинутая на глаза треуголка. Несколько мгновений она стояла неподвижно, сливаясь с узором кованых прутьев, прислушиваясь к ночным звукам. Но слышен был лишь неумолчный плач ветра. Затем последовало короткое, едва заметное движение. В руке тени блеснул металл, раздался тихий, сухой щелчок, больше похожий на хруст ветки под ногой, и калитка, всегда запертая на тяжелый засов изнутри, подалась, открывая проход в заснеженный сад.

Движения незваного гостя были выверены и точны, лишены всякой суеты. Он не шел – он плыл над снегом, почти не оставляя следов, держась в тени старых лип, чьи обледеневшие ветви скрипели на ветру, словно старческие кости. Дом встретил его молчанием. Ни лая собак, ни окрика сторожа. Все было продумано. Он подошел к невысокой террасе, ведущей в библиотеку. Огромные, от пола до потолка, французские окна были темны и непроницаемы. Но и здесь не возникло заминки. Тень достала из-за пазухи тонкий кожаный сверток, развернула его. В слабом свете, отраженном от снега, мелькнул набор странных, изогнутых инструментов из вороненой стали. Несколько минут тонкой, почти ювелирной работы, и одна из массивных створок окна беззвучно отошла в сторону, впуская внутрь порыв ледяного ветра и несколько снежинок, закружившихся в темноте комнаты, словно заблудившиеся мотыльки.

Внутри особняка было тепло и тихо. Воздух был густым, пропитанным запахами воска, старой кожи книжных переплетов и едва уловимым ароматом сандала, которым старый князь любил курить в своем кабинете. Незнакомец замер, давая глазам привыкнуть к темноте. Он знал этот дом, или, по крайней мере, тот, кто его послал, знал его досконально. Он не зажигал огня. Его вели память и расчет. Минуя ряды книжных шкафов, похожих на уснувших великанов, он бесшумно скользнул по паркету, покрытому толстым персидским ковром, к массивной дубовой двери. Она была не заперта. В этом доме не привыкли запираться изнутри, полагаясь на внешнюю охрану и неприкосновенность своего статуса.

За дверью начиналась длинная галерея, увешанная портретами предков. Из позолоченных рам на ночного гостя взирали суровые, напудренные лица воевод, вельмож и статских советников. Их глаза, написанные искусными мастерами, казалось, следили за каждым его шагом, но тень не обращала на них внимания. Ее путь лежал дальше, в самое сердце дома – кабинет князя Петра Кирилловича.

Дверь кабинета, обитая тисненой кожей, также поддалась без малейшего скрипа. Здесь было еще теплее. В огромном камине, отделанном мрамором, еще тлели угли, отбрасывая на стены и потолок слабые, трепещущие отсветы. Именно этот тусклый багровый свет и был нужен вору. Он огляделся. Все было на своих местах: массивный письменный стол, заваленный бумагами, тяжелые кресла, глобус в углу, коллекция оружия на стене. Обычный вор пришел бы в восторг от такого обилия ценных вещей: серебряный чернильный прибор, золотые часы-луковица на столе, инкрустированная перламутром шкатулка. Но пришедшего все это не интересовало. Его взгляд был прикован к каминной полке.

Там, между двумя бронзовыми канделябрами, стояла вещь, ради которой он проделал этот рискованный путь. Это был фамильный герб Орловых, отлитый из чистого серебра, массивный, весом не менее десяти фунтов. Древняя работа, передававшаяся из поколения в поколение. Щит, разделенный на четыре части, с изображением орлов и львов, увенчанный княжеской короной. Он был не просто украшением. Для старого князя это был символ чести, незыблемости рода, самой сути его аристократической гордыни.

Незнакомец подошел к камину. На мгновение его фигура четко обрисовалась на фоне тлеющих углей. Высокий, худощавый, но в движениях чувствовалась скрытая сила. Он не стал сразу хватать герб. Вместо этого он достал из кармана плаща большой кусок плотной темной ткани, скорее всего, сукна, и расстелил его на ковре перед камином. Лишь после этого он осторожно, двумя руками, снял тяжелую серебряную реликвию с полки. Он действовал без спешки, словно совершал некий ритуал. Поставив герб на сукно, он аккуратно завернул его, слой за слоем, так, чтобы ни один металлический край не мог случайно звякнуть или поцарапать паркет. Получившийся сверток был тяжелым, но удобным для переноски.

Он не стал осматривать ничего более. Его задача была выполнена. С тяжелым свертком под мышкой он так же бесшумно двинулся в обратный путь. Мимо осуждающих взглядов на портретах, через темную библиотеку, к окну, оставленному приоткрытым. Еще один миг – и он снова оказался в заснеженном саду. Холодный ветер ударил в лицо, но, казалось, лишь придал ему бодрости. Он аккуратно притворил за собой створку окна, не оставив никаких видимых следов взлома. Так же, тенью, он пересек сад, выскользнул за калитку и растворился в метели, словно его никогда и не было.

Ночь продолжала свой безмолвный бег. Ветер все так же завывал в трубах, и снег густым саваном укрывал крыши и улицы Петербурга. В роскошном особняке на Английской набережной ничего не изменилось. По-прежнему горел свет в нескольких окнах, и дом, казалось, спал глубоким, безмятежным сном, не ведая о нанесенном ему оскорблении.

Утро пришло нехотя, серое и мглистое. Рассвет едва пробивался сквозь низкие, тяжелые тучи, окрашивая снег в унылые свинцовые тона. Первым, как и всегда, проснулся старый камердинер князя, Григорий. Седой, высохший старик, служивший в доме Орловых еще со времен отца нынешнего владельца, он двигался по дому с привычной, отработанной десятилетиями точностью. Проверить топку печей, отдать распоряжения на кухню, приготовить утренний туалет для его сиятельства.

Войдя в кабинет, чтобы разжечь камин и приготовить все к приходу хозяина, Григорий сразу почувствовал неладное. Нечто неуловимое, какая-то неправильность в привычном порядке вещей. Он огляделся. Все, казалось, было на своих местах. Но затем его взгляд упал на каминную полку. И сердце старика ухнуло куда-то вниз, в стоптанные башмаки. Место между канделябрами было пусто. Пусто и сиротливо.

Григорий несколько раз моргнул, протер глаза костлявой рукой. Он подумал, что, может быть, князь вчера вечером сам убрал герб куда-нибудь в сейф. Но Петр Кириллович никогда так не делал. Герб был его гордостью, он должен был стоять на своем месте, на виду у всех, как вечный укор менее знатным и как символ собственного величия. Старик подошел ближе, коснулся пальцем бархатной скатерти на полке. Пыли не было, но сама пустота кричала о пропаже. Холодный пот выступил у него на лбу. Он понял, что случилось нечто ужасное.

Забыв про всякий этикет, он бросился из кабинета и, тяжело дыша, взбежал по парадной лестнице в спальню князя. Он ворвался без стука, нарушая все мыслимые правила.

– Ваше сиятельство! Беда! Украли!

Князь Петр Кириллович Орлов, еще нежившийся в постели под пуховым одеялом, рывком сел. Его лицо, обычно исполненное аристократического спокойствия, исказилось гневом.

– Ты в своем уме, старый дурак? Что украли? Кто посмел?!

– Герб, ваше сиятельство! Фамильный герб! С камина… Пропал!

Через несколько минут весь дом стоял на ногах. Слуги испуганно жались по углам, не понимая, что происходит. Князь, наспех накинув шелковый халат, метался по кабинету, как раненый лев в клетке. Его лицо побагровело, седые волосы растрепались.

– Найти! Обыскать всех! Перевернуть весь дом! Это кто-то из своих! Никто чужой не мог войти! – ревел он, потрясая кулаками.

На шум в кабинет вошли его дети – сын Дмитрий и дочь Анна. Дмитрий, молодой повеса лет двадцати пяти, был бледен и выглядел испуганным. Его глаза бегали, избегая встречаться с яростным взглядом отца. Он теребил манжету своей ночной рубашки и что-то бормотал о том, что это, должно быть, недоразумение.

Анна Петровна, напротив, была спокойна. Холодная, строгая красота ее лица, казалось, была высечена из мрамора. Она стояла у двери, плотно сжав губы, и ее темные глаза внимательно и как-то отстраненно следили за мечущимся отцом и нервничающим братом.

– Отец, успокойтесь, – произнесла она ровным, мелодичным голосом, в котором, однако, звенела сталь. – Криком делу не поможешь. Нужно вызвать полицию.

– Полицию?! – взвился князь. – Ты предлагаешь мне, князю Орлову, впустить в свой дом этих ищеек, этих писарей в грязных мундирах? Чтобы они тут все обнюхивали и допрашивали мою челядь? Чтобы завтра весь Петербург потешался над тем, что Орловых обокрали, как каких-нибудь купчишек? Никогда! Я пошлю нарочного к самому градоначальнику! Я потребую лучшего!

Он подскочил к столу, смахнул на пол какие-то бумаги и, схватив перо, начал быстро писать, разбрызгивая чернила. Анна лишь тяжело вздохнула и перевела взгляд на брата. Дмитрий вздрогнул под ее пристальным взором и отвел глаза.

Полицмейстер Аркадий Федорович Лыков ненавидел утро. Особенно такое – темное, морозное, когда вылезать из-под теплого одеяла в своей скромной казенной квартире на Гороховой улице казалось пыткой, сравнимой с восхождением на плаху. За окном выла вьюга, а в маленькой комнатке, служившей ему и спальней, и кабинетом, пахло остывшим чаем и табаком. Он сидел за своим столом, заваленным донесениями, жалобами и рапортами, и пытался сосредоточиться на деле о пьяной драке между двумя извозчиками на Сенной площади. Дело было пустяковое, но требовало бумажной волокиты, которую Лыков презирал всей душой.

Ему было под пятьдесят, но выглядел он старше. Усталость, казалось, навсегда поселилась в глубоких морщинах у глаз и в уголках рта. Он не был дворянином по рождению, а происходил из служивых людей, и свой чин полицмейстера выслужил не интригами и протекцией, а умом, упорством и редкой для его ремесла честностью. Он знал Петербург как свои пять пальцев – от роскошных дворцовых залов до грязных, зловонных притонов на окраинах. Он видел все: и блеск, и нищету, и лицемерие высшего света, и отчаяние простого люда. И этот опыт лишил его всяких иллюзий. Он был циничен, но не жесток, прагматичен, но в глубине души все еще верил в некое подобие справедливости, хотя и понимал, что справедливость – товар редкий и дорогой.

В дверь робко постучали.

– Войдите.

На пороге появился его помощник, молодой прапорщик Василий Зайцев. Румяный, пышущий здоровьем и энтузиазмом, он был полной противоположностью своему начальнику. Зайцев боготворил Лыкова и верил в непогрешимость закона и неминуемое торжество добра над злом. Лыков смотрел на его юношеский пыл с плохо скрываемой иронией, но в то же время ценил его исполнительность и преданность.

– Аркадий Федорович, вас срочно требует к себе его превосходительство, обер-полицмейстер, – выпалил Зайцев, едва переведя дух. – Срочное и важное дело! Кажется, государственной важности!

Лыков медленно поднял голову от бумаг. В глазах его не было и тени интереса.

– Государственной важности, говоришь, Василий? Опять у какой-нибудь фрейлины пудель пропал или купец третьей гильдии на соседа жалуется, что тот ему вид на помойку загораживает?

– Никак нет, Аркадий Федорович! Дело, говорят, у самих князей Орловых на Английской набережной. Дерзкая кража! Сам князь бумагу градоначальнику прислал, тот в ярости, требует найти вора немедля!

При упоминании имени Орловых Лыков поморщился, как от зубной боли. Вот уж кого он недолюбливал особенно сильно. Старый князь был воплощением всего того, что полицмейстер презирал: спеси, пустого высокомерия и уверенности, что весь мир существует лишь для того, чтобы ублажать его прихоти.

– Орловы… – протянул он, вставая и разминая затекшую спину. – Ну, значит, день пропал. Собирайся, Василий. Поедем смотреть на очередную аристократическую истерику. И захвати с собой побольше терпения. В доме Орловых оно нам понадобится больше, чем пистолет.

Их сани, запряженные одной крепкой лошадкой, с трудом пробивались по заснеженным улицам. Ветер бросал в лицо ледяную крупу, и Зайцев то и дело утирал мокрое лицо рукавом шинели. Лыков же сидел невозмутимо, закутавшись в воротник и спрятав руки в рукава. Он молча смотрел на проплывавшие мимо дома, на редких прохожих, спешивших по своим делам, и думал. Он думал о том, что кража в доме такого человека, как Орлов, – это не просто уголовное преступление. Это всегда политика. Это всегда подводные течения, интриги, скрытые мотивы. Простая кража не заставила бы старого князя поднимать на ноги всю городскую полицию. Значит, украли нечто большее, чем просто ценную вещь.

Особняк Орловых встретил их гнетущей тишиной. У ворот их уже ждал дворецкий, чопорный и надменный, который смерил скромный экипаж полицмейстера презрительным взглядом. Их провели в огромный холодный холл, где пахло воском и тревогой. Слуги, попадавшиеся им навстречу, шарахались к стенам и опускали глаза.

Князь Орлов принял их в своем кабинете. Он уже успел одеться и теперь сидел в кресле у камина, но вид у него был все такой же взъерошенный и злой. Он даже не предложил им сесть.

– Полицмейстер Лыков? – процедил он сквозь зубы. – Мне сказали, вы лучший. Надеюсь, это не очередное преувеличение. В моем доме совершено неслыханное преступление! Оскорбление, которое не может быть смыто ничем, кроме крови вора!

Лыков спокойно выдержал его взгляд.

– Опишите, что произошло, ваше сиятельство.

– Что произошло?! – снова взорвался князь. – Ночью, как тать, в мой дом проник негодяй и похитил самое святое, что у нас есть! Фамильный герб! Реликвию, которую мои предки хранили веками!

Лыков медленно обвел кабинет взглядом. Роскошь, богатство, но все какое-то безжизненное, музейное. Его взгляд остановился на пустом месте на каминной полке.

– Кроме герба что-нибудь еще пропало? Деньги, драгоценности?

– Ничего! – отрезал князь. – Этот мерзавец взял только герб. Это доказывает, что целью было не обогащение, а именно оскорбление моего рода! Это чей-то заказ! Интрига! Я знаю, у меня много врагов!

Лыков кивнул, словно соглашаясь, хотя думал совсем о другом. Вор, который берет только одну, пусть и ценную, но громоздкую и трудно реализуемую вещь, игнорируя все остальное, – это действительно странно. Это не почерк обычного грабителя.

– Кто обнаружил пропажу?

– Мой камердинер, Григорий. Утром.

– Окна, двери… Есть ли следы взлома?

– Нет! В этом-то и вся низость! Я уверен, вору помог кто-то из прислуги! Предатель в моем собственном доме! Я хочу, чтобы вы допросили каждого! С пристрастием!

Лыков перевел взгляд на детей князя, которые все это время молча стояли у стены.

– Ваше сиятельство, могу я задать несколько вопросов вашему сыну и дочери?

Князь махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. Лыков подошел к молодым людям. Зайцев скромно встал позади, достав из-за пазухи записную книжку и карандаш, готовый фиксировать каждое слово.

– Дмитрий Петрович, – обратился Лыков к молодому человеку, глядя ему прямо в глаза. – У вас есть какие-либо соображения, кто мог совершить это? Возможно, у вас были недоброжелатели? Карточные долги?

Дмитрий вздрогнул и еще больше побледнел.

– Что вы себе позволяете? Какие долги? Я… я ничего не знаю. Это какой-то бродяга, наверное…

Он говорил слишком быстро, и его ответ прозвучал неубедительно. Лыков отметил это про себя. Затем он повернулся к Анне.

– Анна Петровна? А вы что думаете?

Девушка подняла на него свои темные, умные глаза. Ее взгляд был холодным, но внимательным. Она, в отличие от брата, не отводила глаз.

– Я думаю, полицмейстер, что вы задаете правильные вопросы, – сказала она тихо, но отчетливо. – Это не был обычный вор. Он знал, куда идти и что брать. И он знал, как войти и выйти незамеченным. Я бы на вашем месте обратила внимание не на крики, а на тишину. В нашем доме этой ночью было слишком тихо.

Лыков впервые за утро почувствовал укол настоящего интереса. Эта девушка была не так проста. Она наблюдала. И она что-то знала или, по крайней мере, догадывалась.

– Благодарю вас, сударыня. Ваше сиятельство, – снова обратился он к князю, – мне необходимо осмотреть кабинет и прилегающие комнаты. И поговорить с вашей прислугой. Одним.

Князь недовольно фыркнул, но спорить не стал. Он вышел из кабинета, бросив на прощание:

– Если к вечеру вор не будет найден, я буду жаловаться самой государыне!

Когда за ним закрылась дверь, Лыков позволил себе устало вздохнуть.

– Ну что ж, Василий, приступим. Осмотри все с пристрастием. Ищи то, чего быть не должно, и обращай внимание на то, чего не хватает.

Пока Зайцев, полный рвения, начал ползать по ковру и заглядывать под мебель, Лыков подошел к окну, выходящему в сад. Он внимательно осмотрел массивные шпингалеты. Ни царапины. Все было на месте. Он вгляделся в заснеженный сад. Свежий снег, выпавший под утро, уже успел скрыть все возможные следы. Но что-то в расположении сугробов у террасы показалось ему странным. Снег там был чуть более рыхлый, словно его потревожили несколько часов назад.

Затем он вернулся к камину. Встал на то самое место, где утром стоял камердинер, и посмотрел на пустую полку. Он попытался представить себе ночного вора. Человека, который рисковал всем ради этой громоздкой серебряной штуковины. Зачем? Чтобы оскорбить князя? Мелкая месть. Чтобы продать? Трудно и опасно. Серебро такого качества и такой работы сразу привлечет внимание. Значит, дело не в самом гербе, а в том, что он символизирует. Или… или в том, что он мог скрывать.

Лыков подозвал Зайцева.

– Василий, допроси слуг. Всех по очереди. Не дави, просто слушай. Кто что видел, кто что слышал. Кто с кем в ссоре, у кого долги, кто вчера поздно вернулся. Меня интересуют любые мелочи. А я пока еще здесь осмотрюсь.

Оставшись один, полицмейстер погрузился в ту особую сосредоточенность, которая и делала его лучшим в своем деле. Он перестал быть просто человеком в полицейском мундире. Он стал глазом, ухом, разумом, который впитывал в себя атмосферу места преступления. Он мысленно прошел путем вора. Калитка, сад, окно… Почему окно в библиотеке? Оно хуже всего просматривается с улицы. Значит, вор знал это. Он прошел по галерее с портретами, не испугавшись теней. Вошел в кабинет. Взял только герб. Почему?

Лыков снова подошел к каминной полке. Он провел пальцем по бархату. Ничего. Затем его взгляд упал на пол, на край персидского ковра. Там, почти невидимая в густом ворсе, лежала крошечная, не больше ногтя, серебряная чешуйка. Похожая на те, что остаются после работы гравера. Или… или если от старой серебряной вещи при неаккуратном обращении откололся микроскопический кусочек. Он осторожно поднял ее и зажал в ладони. Это была первая и единственная улика.

Через час вернулся Зайцев, расстроенный и растерянный.

– Ничего, Аркадий Федорович. Совсем ничего. Все как один твердят, что спали, ничего не слышали. Ночью была метель, ветер выл, ничего и не услышишь. Сторож клянется, что всю ночь был на посту и обошел дом трижды, ничего подозрительного не видел. Все боятся князя, как огня, и врут, глядя в глаза.

Лыков хмыкнул.

– Они не врут, Василий. Они говорят правду, какой они ее видят. Они действительно ничего не слышали и не видели. Потому что вор был профессионалом. Он не оставил следов для них. Но он оставил их для нас.

Он показал Зайцеву крошечную серебряную чешуйку.

– Это не просто кража, Василий. Анна Петровна права. Здесь нужно искать не вора, а мотив. Кто мог желать не просто обокрасть, а унизить князя Орлова? Или кто мог знать, что этот герб – не просто кусок серебра?

Они вышли из особняка на морозный воздух. Метель улеглась, и над городом проглянуло низкое зимнее солнце. Его косые лучи ложились на заснеженную набережную, отбрасывая от зданий и редких деревьев длинные, иссиня-черные тени.

– Что будем делать, Аркадий Федорович? – спросил Зайцев, с надеждой глядя на начальника.

Лыков на мгновение остановился, глядя на эти тени. Они ползли по снегу, искажая привычные очертания, скрывая одно и подчеркивая другое. Они жили своей, тайной жизнью.

– Для начала, Василий, мы забудем о том, что это была обычная кража. Мы будем считать, что у нас ничего не украли, а лишь оставили послание. И наша задача – прочитать его. Поезжай в архив, подними все дела, связанные с родом Орловых за последние лет двадцать. Ссоры, тяжбы, дуэли, политические скандалы. Все, что может дать нам врага. А я… я пройдусь по городу. Послушаю, о чем шепчутся в трактирах и цирюльнях. Иногда там можно узнать больше, чем на допросе с пристрастием.

Он посмотрел на величественный фасад особняка, на герб над парадным входом, точно такой же, как тот, что был похищен. И ему вдруг стало совершенно ясно, что эта ночь, бросившая на дом Орловых свою тень, была лишь началом. Длинные тени расползались от этого дела по всему Петербургу, и никто, даже он, Аркадий Лыков, пока не мог предположить, в какие темные и опасные уголки имперской столицы они его приведут. Ночь длинных теней только начиналась.

Холодный след на Невском

Сани скрипели, прокладывая в нетронутом утреннем снегу две глубокие борозды, похожие на шрамы. Воздух был так холоден, что, казалось, замерзал в легких, обжигая изнутри колкой ледяной пылью. Аркадий Федорович Лыков сидел, плотнее закутавшись в тяжелую медвежью доху, и безучастно смотрел на проплывающие мимо однообразные фасады домов Гороховой улицы. Петербург только начинал просыпаться. Из труб лениво тянулись к свинцовому небу дымки, где-то вдалеке лаяла собака, да глухо ухал молот в кузнице. Город еще не обрел своего дневного гомона, своей суетливой и часто бестолковой жизни, и в этой утренней тишине, нарушаемой лишь скрипом полозьев да фырканьем лошади, было нечто первозданное и чистое. Но чистота эта была обманчива, Лыков знал это лучше многих. Под тонким слоем свежевыпавшего снега скрывалась грязь, замерзшая в камень, а под внешней благочинностью столицы таились пороки, интриги и преступления, которые не замерзали даже в самый лютый мороз.

Рядом с ним, нахохлившись, сидел прапорщик Зайцев. Его молодое, румяное от мороза лицо выражало смесь нетерпения и благоговейного трепета. Для него вызов в особняк самих князей Орловых был событием из ряда вон выходящим, почти прикосновением к истории. Для Лыкова же это была лишь очередная головная боль, приправленная аристократической спесью и пустыми хлопотами.