Мы уезжали навсегда…

Бывало, в квартире на улице Дятловской, где поселились наши герои, скандал разгорался от нескольких йогуртов, неосмотрительно купленных на десерт.

Такая прижимистость, переходящая в чичиковскую скупость, была противна теще, привыкшей к щедрости Игоря и пониманию им одной простой истины: жена может тратить без отчета.

С самой юности деньги шли к Картюхину легко. С залихватской ловкостью он выуживал новые знакомства, выгодные контракты – деньги лились рекой. По крайней мере, унижать жену отчетом за купленные йогурты Игорь Александрович никогда бы не стал. В лепешку бы расшибся, но добыл бы денег.

Мелочная принципиальность зятя возродила в Елизавете Андреевне жгучее желание вернуться в тот день, когда Лиза впервые привела в дом будущего мужа, и спустить его с лестницы. Бывало, она пила чай в небольшой кухоньке, глядела на стену, выложенную серой плиткой, и представляла, как Чалов летит с каменных ступеней их загородного дома, теперь опечатанного, и расшибает голову о громадный вазон с пионами.

Пережив первый шок от приговора мужу, Елизавета Андреевна поняла, что потеряна главная ее опора в жизни, а беременная дочь, неудачно вышедшая замуж за скупца («Ах, ну почему не за скопца!» – не без юмора думала она), никак не могла быть ее надеждой в новой стране. Скорее наоборот, еще каких-то девять месяцев – и заботы о родственном ей младенце уничтожат последние надежды на новую жизнь.

И в Елизавете Андреевне созрело мерзкое, но очевидное осознание – она должна заново выйти замуж. Шесть лет в чужой стране без средств к существованию в ожидании мужа с гадким никчемным зятем и слабовольной дочерью, без надежд на то, чтобы найти свое место в обществе, без опыта работы и без образования?! Елизавета Андреевна могла разрубить этот узел исключительно браком.

О возвращении в Беларусь не могло быть и речи. Бизнес мужа растащили приплывшие вовремя падальщики, дом и квартира опечатаны и в определенный законом срок будут отданы в пользу государства. А сам Игорь… Боже, как больно за него, теперь такого далекого и уязвимого.

Первое время она думала, что можно просто найти сожителя, о котором муж никогда бы не узнал. С дочерью она как-нибудь договорилась бы и сделала бы все, чтобы зять не пронюхал.

Но иллюзии быстро разрушились о новые запреты белорусам открывать счета в польских банках, подавать на визу через рабочие контракты, которые теперь нельзя получить без реального найма, и ужесточение контроля над уже прибывшими. Без официального брака и расширенных прав жены польского гражданина закрепиться в этом городе было невероятно…

Игорь вспоминался ей теперь молодым лихим парнем, с которым она впервые поцеловалась тогда на студенческом празднике. Он никак не мог появиться в ее жизни в образе сломленного духом заключенного, лишенного прав на свидание. Она даже не уверена была, что их с Лизой письма доходили до адресата. Шесть лет молчания с той стороны! Вообразимо ли?

Елизавета Андреевна с удивлением обнаружила, что решение, которое казалось поначалу таким неправдоподобным и скандальным, со временем примирилось с ее душой, острые углы его смягчились и стали обтекаемы, а вся боль ушла в идею о несправедливости жизни, о беспределе белорусского законодательства, которое разбило ее прежнюю счастливую жизнь.

– Мама, ты куда? – обомлела Лиза, когда в пятницу вечером увидела мать в праздничном платье, купленном отцом на юбилей.

– Лиза, я хотела тебе сказать. Ты меня сегодня не жди, я буду у Мартина.

– У какого Мартина?! – Лиза осела на диван, косо застеленный покрывалом.

– Лиза, дорогая. Не суди меня. Я вам мешать не буду и мне о себе подумать надо. У Мартина квартира, дети выросли, он в сущности добрый, я вас познакомлю… когда придет время.

– Мам, я не понимаю… – Лиза замотала головой. – А как же отец? Когда ты успела?!

– Давай поговорим в понедельник. Я вернусь и мы все обсудим, – сказала Елизавета Андреевна, чмокнула дочь в холодный лоб и выкатила за собой маленький чемоданчик, шумно перепрыгнувший порог квартиры.

Между тем в колонии общего режима Игорь Александрович Картюхин переживал все то, что характерно для первых месяцев ареста. Шок, боль, осознание собственного бессилия и страх болезни, которую никто не будет лечить.

Двадцатого сентября Картюхин получил первое за последний месяц письмо от дочери. Утром после переклички Игорь Александрович, которого сидельцы прозвали Посейдоном, из потертого железного почтового ящика в отряде вытащил письмо, подписанное родным аккуратным почерком. Марка и штамп были польские, конверт, как обыкновенно, был приоткрыт.

Картюхин сел на свою койку и осторожно вынул письмо из конверта. Тускло горела лампочка в потолке. Два листа, плотно занятые родным почерком дочери, были настоящим сокровищем.

Пересилив напряжение от казарменных сумерек, Картюхин придвинул листы к носу. Лиза писала:

«Дорогой папуля!

Прости, что несколько недель не писала тебе совсем ничего. Хочу оправдаться и обрадовать тебя тем, что занимает нас всех последнее время… Ты скоро станешь дедушкой! Вот пишу тебе, и сама не верю от радости. Витя тоже очень рад и такой стал ответственный, тебе не передать! Все носится со мной и старается, чтобы денег на подольше хватило…»

Картюхин вскочил с места и возбужденно оглянулся. Он быстро растер лоб и виски, скинул руку вниз и, не зная, как повернуться, подошел к окну. Радостный, что ему не помешали, он подставил письмо солнечному свету, чтобы читать дальше.

«…не переживай, папа, мы справимся. Витя уже работает на фабрике, ему пока дали участок на упаковке товаров. Он всего две недели там работает, его хвалят, говорят, могут повысить.

А Варшава похожа на Минск, только людей больше. Мне нравится, честное слово! Иногда идешь по городу, и умом понимаешь, что заграница, а все равно домом веет. Конечно, наших с тобой походов на озеро Белое ничто не заменит, никакая Польша. Помнишь, как мы в детстве жарили с тобой леща на костре? С рожна вниз капает сок, шкварчит, запах на весь берег.

Я так надеюсь, что ты обрадуешься, что у нас с Витей будет ребенок. Сейчас анализы есть, когда по крови узнают, кто будет – мальчик или девочка. Можно чуть ли не сразу определить, ждать не нужно. Я взяла денег, сходила и сделала. Мальчик будет! Пишу тебе первому, чтобы ты, папа, знал, что ты нам очень нужен. Когда ты выйдешь, с внуком будешь рыбачить, в походы ходить. Я привезу его в Беларусь, не знаю пока как, но надо будет обязательно вернуться.

Ты держись, папа, не унывай ни в коем случае. Мама передает тебе привет и совсем отчаялась получить от тебя весточку. Но я буду писать, папуля, я точно знаю, что ты мои письма получаешь.

Иногда сижу или делаю что-то по дому и вдруг чувствую тепло во всей груди… И ничего же не произошло вокруг. Откуда это тепло? Это ты мои письма читаешь…»

Игорь, плача и улыбаясь, спешно засунул письмо в карман и вышел во двор.

В письме Лиза пощадила отца и про мать ничего не рассказала.

Вера

Вера узнала об аресте мужа лишь на второй день после приезда в Москву и сперва отказывалась продолжать лечение, запросив у клиники возврат средств. Однако это было невозможно: под пациента уже были закуплены и привезены из США ампулы с лекарством, собрана плазма, забронированы исследования.

Как упрекала она себя, что не разузнала подробности того, каким образом муж достал требуемую сумму:

«Я никогда не прощу себе то, что не спросила тебя тогда о деньгах. И ведь мое сердце почувствовало, что ты что-то утаил от меня! Не мог, не мог ты взять в долг такую сумму!» – так писала она мужу сразу после ареста.

Также Вера корила себя, что не бросилась в Минск сразу же, как только муж перестал брать трубку:

«Если бы я могла, любимый, уберечь тебя от этого шага! Но я была непростительной эгоисткой, думая лишь о своей болезни, убеждала себя, что твоя скрытность происходит от стресса на работе и волнения за меня… Это лечение и мои годы жизни, если получится еще пожить, не стоят твоих лет заточения».

Все внутри Веры горело огнем при мысли о муже и той жертве, на которую он пошел ради нее. Она уже не могла различить тошноту от ежедневных капельниц и сильного волнения за любимого человека, оказавшегося в беде. Ломота и слабость от терапии онкологических болезней для нее были симптомами страданий, сливались с жжением в груди от стыда и страха за мужа и были частью этого.

Угасавшая безмолвно до этого момента, Вера вдруг обнаружила в себе такое желание дышать, такую жажду жизни, что врачи недоумевали, верно ли поставлен диагноз. В этой слабой бледной женщине возродилось все мужество и любовь, и через шестнадцать недель она отправилась в Минск с полными решимости глазами.

Первое, что она запросила по приезде домой, – визит к мужу. Она написала запрос, который нельзя было не удовлетворить: жена, находящаяся на лечении от рака, хочет навестить мужа, который ради нее пошел на преступление. Но свидания в изоляторе не положены, а после суда – раз в шесть месяцев. И все же… свидание дали…

На суде Решимову был вынесен приговор – три года колонии общего режима за кражу государственного имущества. В тот момент, когда Картюхин был арестован, предприятие формально перешло в собственность государства, да и назначение Нестерского, подписанное неизвестно когда, подтверждало факт перехода ОАО «Картюхино» в заботливые руки государства.

Три года. В данных обстоятельствах – мягкий срок, который ободрил всех, тем более что к тому моменту из клиники пришли результаты анализов Веры. Ремиссия! В жизни Сергея Ивановича Решимова происходило… как бы это сказать… искупление прежних ошибок. Именно так он это определял, пока был в следственном изоляторе, а потом – в колонии.

То ли по недосмотру, то ли волей рока Картюхин и его директор оказались в одной колонии.

– Посейдон, смотри, кто тут! – говорил Рябой Игорю каждый раз, когда встречался им Решимов. Но Картюхин жил без злобы на нерадивого директора.

Историю с фурами он хорошо понимал, да и не это повело его на дно. Часто они могли выкурить вместе сигарку, чтобы поговорить о том, что вовремя надо было ехать за границу, что большой бизнес – это бизнес государства, а не твой.

А потом могли вместе помолчать о том, что не должно быть сказано: о горечи резко изменившейся судьбы, близких людях, оказавшихся так далеко; разлуке с деятельной и полезной жизнью.

Скудные свидания Веры с мужем стали нерегулярными – болезнь вернулась через год и шесть месяцев после ареста Решимова.

Когда Вера чувствовала себя хуже и недуг нарастал, она привыкла подолгу писать мужу письма, а затем несколько раз спать среди дня, чтобы восстановить силы и снова продолжить. После таких дней она отправляла все одним скопом, и когда Решимов получал разом стопку писем от надзирателя – все в отряде знали, что жена болеет сильнее, чем обычно.

В письмах Решимов уговаривал Веру крепиться и больше себя беречь. Бранил жену за то, что она изнуряет себя письмами в дни недомоганий, и писал невообразимое – отговаривал Веру от свиданий, которые каждый раз оборачивались для нее долгим путешествием и смертельной усталостью.

Со временем Вера действительно перестала писать длинные письма, ограничившись только рассказами о погоде, о том, как кусты, посаженные пару лет назад, наполовину загородили беседку соседа, и что, конечно, нужны туи, чтобы выше закрыть участок и чтоб дорогу было не слышно. Писала о том, как теперь на их террасе перед домом все заросло травой, убрать которую у Веры не было сил.

Туи из писем Веры снились Сергею Ивановичу каждую неделю. Он стоял во дворе своего дома у небольшой ямы, в которую должен был опустить нежное деревце, кособоко поставленное рядом. Но вместо этого он вдруг наклонялся, набирал в ладонь горсть кучковатой земли. Яма теперь казалась огромной и прямоугольной. Решимов ловил себя на мысли: «Зачем такую большую вырыл?» – и бросал горсть земли прямо в холодную черноту могилы.

Кто-то неприятный брал его под локоть, бурча в плечо: «Пожила еще немного», Решимов забирал руку, отрывал взгляд от ямы и видел вокруг людей в черном, кресты, памятники и… в ужасе просыпался.

Очутившись в казарменном помещении отряда, Решимов был сам не свой от радости, что то был сон, и что он не в том кривом мире, где акт жизни превращается в акт смерти.

За несколько месяцев до освобождения, Вера сообщила, что ее кладут в больницу. Она писала, чтобы муж не волновался, что это планово, и надо еще лечиться.

Решимов понимал, что жена скрывает что-то, но адресов подруг и родственников не знал наизусть, а спрашивать через Веру не решился. Он написал своей матери, которая была столько же стара, как и бесхитростна, и та позвонила самой Вере.

Женщины поговорили, но ничего выяснить для сына не удалось, и просто договорились, что встречать сына и мужа будут по адресу матери. Вера отпросится из больницы и приедет к ним, поможет приготовить стол и привезет, что надо.

Всю неделю до освобождения лил промозглый дождь, земля в колонии напиталась водой и превратилась в кашу. Но Решимов ходил под холодными каплями, не боясь простудиться, потому что знал: родные и любимые женщины подлечат, если надо.

Так даже и лучше будет, если он, замученный неволей и погодой, вернется домой, где его будут ждать горячий чай с медом, теплые носки из собачьей шерсти, забота и ласка Веры. Уж пусть лучше она жалеет его из-за простуды, чем из-за арестантской худобы.

Мать прислала посылку на освобождение: одежду по погоде, немного денег, приличную обувь. Писем от Веры не было.

Решимов вспомнил, как всегда после долгой разлуки любимые люди звонят и пишут друг другу реже. Будто каждому из них необходимо накопить впечатлений, чтобы при встрече насладиться не только объятиями и поцелуями, но и поведать родному человеку последние новости о себе. Ожидание встречи без возможности выплеснуть друг другу накопившуюся нежность – один из счастливых этапов скорого свидания.

В день освобождения с самого утра выглянуло солнце. После оформления необходимых бумаг Сергею Ивановичу выдали вещи, с которыми он поступил три года назад. Он вышел за ворота колонии, пешком прошел пару километров, вдыхая влажный хвойный воздух.

С каждым шагом, отделяющим его от места заключения, внутри Решимова разрастались ожидания: вот мать встречает его, он целует Веру, тоненькую и бледную, вот они едут на озера, где еще до Вериной болезни они провели две недели в санатории. Надо посадить злосчастные туи, пусть они уже закроют двор от дороги наконец…

Решимов дошел до остановки и бодро сунул руки в карманы. Ждать автобуса было радостно. Он вскочил на ступеньку, прошел по салону и выбрал место у окна.

Чудно было ехать и наблюдать, возрождая в памяти все подробности родной природы. Пышные гнезда буслов, аккуратные цветные палисадники деревень, белая цапля, сонно гуляющая у сажелки, скошенная трава на полях, скрученная в белые бобины, бетонная дорога, по которой автобус подпрыгивает на каждом стыке, прозрачная березовая рощица, отделяющая одно поле от другого.

Когда Решимов вошел в дом матери, он по виноватому ее виду понял, что не знает чего-то важного.

Мать встретила его поцелуями, причитала, что дожила, слава Богу, пока Решимов растерянно осматривал комнату с накрытым столом, аккуратными занавесками, но пустую.

– Где Вера? – спросил он, отпуская объятья матери.

– Сынок… Мне позвонили вчера, Вера оставила мой номер в больнице. Они сообщили, что Верочка… – мать всхлипывала и спешно стирала со старых морщинистых щек градом катившиеся слезы.

– Говори же! – стальным голосом сказал Решимов.

– Веры уже нет, сынок. Вчера умерла, – ответила она, уткнулась в грудь опешившему сыну и горько разрыдалась за него.

Мысль проверить почтовый ящик пришла Решимову в голову ночью на третий день после того, как проводили Веру. Калитка дома раньше была белой, а теперь, некрашеная несколько лет, растрескалась и показывала свое серое и будничное нутро. Ее подпирали два побеленных столба, на одном из которых был приколочен ящик для писем.

Сергею подумалось, что там могут быть и его отправления, ведь он не сразу узнал, что Вера в больнице, и некоторое время продолжал писать ей на домашний адрес. Попросила ли она соседку доставлять ей письма в клинику?

Сергей отвернул замок почтового ящика, и на него вывалился ворох рекламных карточек, бесплатных газет и только одно письмо. Оно было от Веры. Решимов вспыхнул и почувствовал, как ноги ослабели. На конверте были указаны адрес клиники и дата почтового штампа – за три дня до… до освобождения Решимова.

Он оставил перед калиткой кучу разноцветных листовок, не в силах длить ожидание. Сергей вошел в дом и раскрыл конверт. Милый женский почерк, немного косивший теперь вверх в конце строки. Это была Вера. Она написала из больницы. Решимов ослабел. Он опустился в кресло, чтобы дать себе опору, и начал читать.

«Милый мой друг!

Знаю, что уже не увижу тебя, что будешь читать это уже на свободе, в нашем с тобой доме. Прости, что не сказала тебе, что ухожу и слабею так быстро. Я хотела, чтобы ты ждал дня свободы без горестей, а вообще я и сейчас надеюсь, что все же в письме не будет надобности и что я смогу встретить тебя дома.

Я долго думала о том, как все вышло. Я счастлива, что Бог послал нам любовь. Годы прошли так быстро! Я помню, как ты подошел ко мне знакомиться, как тебя плохо подстригли к свадьбе и как мы были такие смешные на фото – ушастые и смущенные.

Те дни, когда я тебя видела после суда и когда получала твои письма, я считала каждый из них – их было восемьдесят девять. До твоего приезда осталось всего три дня, и я очень надеюсь, что мы доведем с тобой этот счет до девяноста.

В тот злополучный приезд в Москву врач сказал мне, что с моим диагнозом и расположением метастаз я без лечения не проживу и трех месяцев. Сережа, я была бы так счастлива прожить те три месяца вместе с тобой безо всякого лечения.

Судьбу не изменишь, видишь… Я очень хочу, чтобы тот девяностый день был тем днем, когда ты приедешь ко мне. Ведь это мой законный, судьбой отведенный таким как я, день. Ведь не может быть, чтобы у меня его забрали.

Если читаешь это письмо, значит, девяностого дня не случилось. Сережа, живи после меня и ни о чем не сожалей. Просто думай, что неожиданная разлука стала дольше. Первой освободили меня, а не тебя. Я встречу тебя, когда придет время, я же обещала. Обязательно встречу!

Люблю тебя,

Вера».

Разрыв

В понедельник, когда мать должна была вернуться домой после выходных с поляком, Лиза проснулась в мрачном настроении. В выходные она писала отцу, а потом ездила в Икею с мужем, чтобы купить шторы для их квартиры.

Шторы оказались слишком длинными, и Лиза отмеряла высоту окна рулеткой, когда в дом вошла Елизавета Андреевна. Они коротко поздоровались. Понимая, что дочь осудила ее (иначе почему она не брала трубку все выходные), Елизавета Андреевна проскочила в свою комнату, чтобы переодеться в домашнее, и долго не выходила оттуда.

Возвратившись, она обратилась к дочери:

– Ну, как ваши дела? – спросила она.

– Мы в порядке, – неприязненно ответила Лиза, отрезая от штор нужную длину.

Немного помолчав, она добавила:

– Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Елизавета Андреевна бегло глянула на дочь и сказала. Сказала так, будто обсуждала с Лизой бурю, нежданно обрушившуюся на сад и поломавшую ветки малины. В общем, так, будто ничем не управляла в том, что случилось.

– Послушай, Лиза. Ты меня, конечно, осуждаешь, да я и не прошу понимания. Отца выпустят через шесть лет. У нас нет денег, и работы тоже нет. Вернуться мы не можем…

– Не перебивай! – Елизавета Андреевна жестом остановила дочь. – Квартира и дом опечатаны, профессии у меня нет. Отец – хороший человек, ты уж прости, но твой ни в какое сравнение не идет. Игорь всю жизнь нас баловал, и меня, и тебя, и я ему благодарна. Это тебе только кажется сейчас, что я оступилась, а ты в порядке и можешь меня судить. Смотри, как бы что не вышло.

На мгновение она задумалась и продолжила:

– Твой Витя на тебе женился бы без отца? У него задача была – в люди выбиться. Вот он теперь, когда Игорь помогать не может, видишь, как себя ведет? Жадный до нельзя. Я за то и презираю его и таких, как он, что от бедности, от безысходности они начинают грызть тех, кто рядом с ними. На любую подлость готовы. Не долог час, когда ты родишь, а с таким ненадежным мужем будет ох как непросто. Не суди меня, Лиза.

Лиза ошарашено смотрела на мать, и к лицу ее подступала пунцовая краска.

– Ты могла бы развестись с ним формально, и от тебя отстали бы. Живи себе в Минске. Другие же как-то ждут, не прыгают сразу в кровать к новому мужику!

Елизавета Андреевна, хоть и была женщиной с достоинством, но на этот выпад отвечать не стала. Она медленно провела рукой по пыльной ручке дивана и продолжила:

– Милая моя, а как ты тут будешь без меня? Я ведь вижу, к чему у вас тут все идет. Может, жена я и плохая, но мать нормальная. Родишь – буду помогать. Пойдешь работать.

– Мне Витя будет помогать…

– Хорошо, если твой Витя будет хоть что-то со своего завода приносить. С паршивой овцы хоть шерсти клок. На отцовской фирме он не сильно старался, от него ущерба было больше, чем пользы… Мне же отец все рассказывал, просто тебя не ворошили. Да ты и не слушала.

– Что не рассказывали?

– Да то, что Витя глупый – лопух махровый. Мастера его за нос водили – на одну и ту же машину каждый месяц ремонт ставили и ставили. Отчего же так часто все ломалось, как считаешь? Воровали нещадно, а он позволял. Медлительный, туповатый, равнодушный до всего. Удачно женился и расслабился. Думал, Игорь его всю жизнь тянуть будет.

– И ты думала, – отозвалась тихо Лиза.

– И ты тоже! А если бы пожила в общаге, походила бы на пары голодная, то больше думала бы, в кого влюбиться, а кому от ворот поворот дать, потому что не жизнь будет, а мучение рядом с таким. Мы с отцом тебя как в оранжерее растили, и зря. Отец был, да и кончился со всеми его связями и деньгами.

Лиза равнодушно посмотрела на мать:

– Тебе есть теперь с кем жить? Ты без чемодана пришла…

Елизавета Андреевна взглянула на нее, будто внутри что-то опустело и обвалилось:

– Его зовут Мартин, мы придем познакомиться послезавтра.

– Не приходите. Мне неинтересно, – отрезала Лиза.

– Как знаешь. Но помни, что материнство требует взрослости, – Елизавета Андреевна встала и исчезла в своей комнате.

В тот день она собрала вещи, которые еще остались в квартире дочери, и съехала до прихода Вити домой. Лиза отправилась гулять в парк, как только заметила, что мать почти собралась. Она вышла из квартиры, не обращая внимания на голос Елизаветы Андреевны, окликнувший ее на пороге.

Это была не злость, нет. Это было чувство протеста, наполняющее Лизу целиком. Возмущение держало ее за виски, отупляло, ослабляло мышцы рук и ног, мешало думать.

Лиза понимала, что такое состояние вредно может отразиться на ее положении, и решила гулять долго, пока это глухое и отягощающее чувство не покинет ее. Она специально не взяла с собой телефон.

Мать уехала. Витя и Лиза остались наедине.

Посейдон

Картюхин мог мастерски в чайнике заварить селедку так, что эта вонючая и отвратная рыба становилась сносной. За эту власть над несговорчивыми морскими жителями Картюхина в отряде прозвали Посейдоном.

В бытность, когда Решимов еще отбывал свой срок, Картюхин, хоть и не сближался с предавшим его директором, считал его той ниточкой, которая соединяла Игоря Александровича со старой бизнесовой жизнью.

К своему удивлению, когда Сергей Иванович вышел, Картюхин стал замечать за собой, что редкие их разговоры о бизнесе, прошлых ошибках и рассуждения о потенциально интересных проектах были важной частью сегодняшнего быта и значительно облегчали положение осужденного.

Без новых идей и бизнеса в голове у Картюхина происходило замыкание. Врожденная энергичность, ответственность и смекалистость позволили ему занять высокое положение в глазах других, но варки сельди и ухищрений арестантской жизни было явно недостаточно.

Книги, присылаемые дочкой через минских знакомых, не спасали, точнее, наоборот, провоцировали его бурный к выдумке мозг на множество новых идей, которые невозможно было воплотить в жизнь. Лишь однажды тоска и отчаяние вошли в его сознание.

В руки Картюхина попал томик Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», который неизменно пользуется популярностью в таких местах, как то, где оказался наш герой. «Архипелаг» с первых страниц проделал огромную черную дыру в сердце Игоря Александровича, сквозь которую полились слезы и неизъяснимая словами горечь всего пережитого. Те же реалии, все те же узнаваемые характеры и герои, казалось, книгу писали не сто лет назад, а вчера.