Бывшие. Без тебя нельзя

Было три часа ночи. Что он сделает? Разбудит ее? Заставит в панике вскочить, вызывать такси и ехать в ночную тьму? Чтобы она увидела лишь темный силуэт уходящего судна? Нет. Это было бы эгоистично. Его радость встречи не должна была стоить ей тревожного пробуждения и чувства горькой неудовлетворенности. Он просто смотрел, впитывая в себя этот образ спящего города, в котором жила его любовь. И в этом молчаливом, одиноком наблюдении было что-то более зрелое и настоящее, чем во всех романтических фантазиях. Он не просто любил, он учился беречь.

И вот в Рыбинске начался сложный участок с крутым поворотом фарватера. Течение поджимало к берегу, ветер сбивал с курса. Капитан Степаныч, не отрываясь смотревший вперед, вдруг обернулся и резко крикнул:

– Лазарев! К штурвалу!

Влас, стоявший на подхвате, вздрогнул от неожиданности, но шагнул вперед. Его ладони легли на прохладные рукоятки штурвала.

– Право на десять! – скомандовал капитан. – Держи по створу огней! Видишь, красный уходит за белый? Так и веди. Не давай течению схватить нос.

Влас поворачивал штурвал, чувствуя, как тяжелая посудина медленно, нехотя отзывается на его команды. Он весь был сосредоточен, лоб покрылся испариной. Это было не то, что держать курс по прямой. Это была борьба. Борьба с рекой, с ветром, с инерцией тысяч тонн стали и груза.

– Спокойнее, – раздался рядом спокойный голос Степаныча. – Река силу любит. Ты ее рвешь – она тебя ломает. Ты ее понимаешь – она тебе поддается. Чувствуй судно.

И Влас попытался почувствовать. Сквозь штурвал, сквозь палубу под ногами. Он вел «Волгодон», как огромного, неповоротливого зверя. Когда поворот остался позади и судно вышло на прямой участок, капитан хмыкнул:

– Нормально. Если здесь научишься, остальные повороты для тебя семечки будут. От штурвала свободен.

В этой короткой фразе была первая, заработанная потом, а не деньгами отца, крупица уважения. Влас почувствовал прилив гордости, затмевающий всю усталость.

Но река и судьба готовили ему новые, менее героические испытания. После Череповца, где взяли пресную воду, на судне началось тихое бедствие. Вода в городе была, мягко говоря, «специфической». Местные к ней привыкли, а вот организмы новичков реагировали бурно.

Первые признаки Влас почувствовал к вечеру. Сначала просто неприятное урчание в животе, потом резь, а потом начался настоящий штурм. Он проводил следующие три дня в основном в тесном, душном гальюне, который он мыл теперь с особым рвением. Его, крепкого и здорового парня, скрутило так, что он готов был лезть на стену. Тело слабело, из него уходили все силы, оставляя только изматывающую слабость и постоянные позывы.

Команда, естественно, не осталась в стороне.

– Что, Лазарев, боевое крещение принимаешь? – подтрунивал стармех, встречая его бледного и осунувшегося на палубе. – Череповецкая вода еще ни одного новичка не миновала. Очищается организм от столичной шелухи.

– Держись, салага, – хлопал его по плечу кто-то из команды. – Зато потом будешь пить что угодно, как козел!

Эти подначки уже не были злыми. В них было какое-то почти братское сочувствие. Через это проходили многие. Это была часть общего опыта, такая же неизбежная, как ржавчина в трюме или капризы дизеля. И то, что Влас не ныл, не звонил папе с просьбой выдернуть его, а просто молча страдал и выполнял, что мог, по мере сил, вызывало у бывалых речников уважение.

На четвертый день кошмар отступил. Влас, похудевший и еще более загорелый, стоял на палубе и пил простую воду, смотря на проплывающие берега. Он прошел через грязь, усталость, болезнь и первую настоящую штурманскую задачу. Он не увидел Женю, но принял решение мужчины. Он не сломался.

И каждый прожитый на этой ржавой посудине день делал его слова «Я вернусь» не юношеской клятвой, а твердым, выстраданным убеждением. Он возвращался бы не таким, каким уехал. Он возвращался бы настоящим.

Глава 8

Через несколько дней, казавшихся вечностью, «Волгодон» шел обратно. Груз был сдан, трюмы пустовали, и судно направлялось в порт, который Влас ждал с гораздо большим нетерпением, чем любой моряк ждет захода в родную гавань. И вот они отшлюзовались. Это был ее город. И на этот раз у них была стоянка на погрузку. Целых шесть часов.

Сердце Власа колотилось, как отбойный молоток, когда берег с знакомыми очертаниями заводских труб и многоэтажек начал приближаться. Он привел себя в порядок как мог в условиях кают-компании: тщательно выбрился, надел чистейшую одежду, хотя понимал, что от запаха мазута никуда не деться.

Когда судно пришвартовалось и зашумели погрузочные краны, Влас, собрав всю свою решимость, постучал в дверь капитанской каюты.

– Войди! – раздался хриплый голос Степаныча.

Капитан сидел за столом, изучая какие-то бумаги. Он поднял глаза на Власа, оценивающе окинул его взглядом.

– В чем дело, Лазарев? Смена не твоя. Почему не отсыпаешься?

– Товарищ капитан, Анатолий Степаныч, – начал Влас, чувствуя, как подкашиваются ноги. – Разрешите сойти на берег. На два часа. Мне… очень нужно.

Степаныч отложил ручку, откинулся на спинку кресла. Его пронзительный взгляд буравил Власа.

– Очень нужно? – переспросил он медленно. – Какое у тебя тут «очень нужно»?

Влас глубоко вдохнул. Врать или увиливать было бесполезно.

– Здесь живет моя девушка. Я… я хочу ее повидать. Всего на два часа. Я к своей смене буду обязательно.

В каюте повисла тишина. Капитан не сводил с него глаз. И вдруг в этих жестких, морщинистых глазах мелькнуло понимание. Он все сложил воедино: упрямый отказ от отцовского судна, готовность терпеть лишения на этой «железяке», ночные вахты и грязную работу в трюме.

– Так… – протянул Степаныч. – Значит, вон оно чего. Ради этой самой девчонки ты и приперся сюда, на мой «Волгодон», вместо того, чтобы по каюткам на папином судне шаркать?

Влас молча кивнул, готовый к насмешке или отказу.

Но капитан не засмеялся. Он тяжело вздохнул, провел рукой по щетине.

– Папенькин сынок… – произнес он, но в его голосе не было презрения. Была какая-то усталая, почти отеческая нота. – А гордости-то, гордости в тебе… как у того же папки. Идиотский поступок. Романтический бред. – Он помолчал, глядя в окно на серый портовый пейзаж. – Но черт возьми… В наше время за девушками на край света ездили. И на таких же ржавых корытах. Уважаю.

Он резко повернулся к Власу.

– Два часа. Понял?

– Понял, товарищ капитан! Спасибо! – Влас едва сдержался, чтобы не выскочить из каюты радостным прыжком.

– И, Лазарев! – окликнул его капитан уже у двери. – Передай ей привет. Скажи, что у тебя капитан суровый, но не бессердечный.

Влас выскочил на палубу, и его будто на крыльях понесло по трапу на берег. Он не помнил, как бежал по городу, как звонил ей, замирая в ожидании ее голоса.

– Алло? – ее голос прозвучал как спасение.

– Я в городе. Стоим в порту. Всего на два часа. Я могу?..

– Беги! Мама в рейсе! Я одна! – она выдохнула, и он услышал в трубке ее счастливый смех, похожий на рыдание.

И вот он стоит перед ней, на пороге ее хрущевки, весь пропахший рекой и соляркой, загорелый, похудевший, но с горящими глазами. А она смотрит на него, не веря, что это не сон. Дверь захлопнулась, и они просто стояли в прихожей, вцепившись друг в друга, как будто боялись, что один из них исчезнет.

Они не пошли в кафе или в кино. Они просто сидели у нее в комнате, на той самой кровати, держась за руки, и торопливо, сбивчиво рассказывали друг другу все, что не вошло в короткие сообщения и разговоры по телефону. Он – о закатах и о повороте у слияния Шексны с Волгой, опуская грязь трюма и череповецкую воду. Она – об учебе, о маме, о том, как каждый вечер выходила на мост в надежде увидеть его судно.

Но слова скоро кончились. Их заменили взгляды, прикосновения, тихое дыхание. Он коснулся ее щеки, и она прижалась к его шершавой ладони.

– Я так по тебе скучала, – прошептала она. – Кажется, каждый день ждала этого.

– Я тоже, – его голос сорвался. – Каждую секунду.

Он наклонился, и их поцелуй был не таким жадным и отчаянным, как в их последнюю ночь. Он был медленным, глубоким, бесконечно нежным, словно они заново узнавали вкус друг друга. Это была не просто страсть, это было подтверждение того, что они все еще живы, все еще вместе, несмотря на километры и время разлуки.

Он снимал с нее одежду с трепетом, будто разворачивал самый дорогой подарок. Его руки, привыкшие к грубому металлу и скользким тросам, теперь скользили по ее коже с поразительной бережностью. Когда они слились в одно целое, не было той дикой, всепоглощающей ярости, что была прежде. Была тихая, почти болезненная нежность. Он двигался медленно, глядя ей в глаза, а она обнимала его, прижимая к себе так сильно, как будто хотела вобрать его в себя, чтобы он никогда больше не уезжал. В этой близости была вся тоска, все ожидание, вся надежда. Это был не просто секс, это был разговор на языке, понятном только им двоим. Разговор о том, что они помнят, что любят, что ждут.

Они лежали потом в обнимку.

– Ты вернешься? – тихо спросила она, уткнувшись лицом в его грудь.

– Обязательно, – он поцеловал ее в макушку.

Два часа истекли с неумолимой скоростью. Прощаться было невыносимо больно, но в этой боли была теперь не безысходность, а твердая уверенность. Он прорвался сквозь все преграды. Он был здесь. Он смог. И ради этих двух часов, ради этого тихого «ты вернешься?» он был готов снова идти на дно трюма и пить череповецкую воду.

Когда Влас бежал обратно в порт, на душе у него было и горько, и светло. Он обернулся на прощание к ее дому, помахал рукой, где, как он знал, она стояла у окна.

На судне его встретил стармех.

– Ну что, герой, повидался? – спросил он, и в его голосе снова была не насмешка, а нечто вроде участия.

– Повидался, – кивнул Влас, и его лицо озарила улыбка, которую уже не могла стереть даже предстоящая работа.

– Ну и ладно. Теперь есть ради кого работу справную делать. А то, браток, любовь любовью, а наварку в машинном отделении менять все равно кому-то надо. Давай, меняйся.

И Влас с новыми силами спустился в знакомый ад машинного отделения. Теперь у него был не просто абстрактный пункт назначения. У него был реальный, теплый огонек в этом городе, к которому он обязательно вернется. И капитан, который это понял, стал в его глазах не просто начальником, а почти что союзником.

Глава 9

Между редкими, как драгоценный жемчуг, встречами в порту тянулась вереница дней, заполненных работой и бесконечной перепиской. Но теперь в этой разлуке появился новый, тонкий и болезненный оттенок – молчание матери.

Однажды вечером, когда «Волгодон» стоял под погрузкой в небольшом волжском городке, Влас поймал относительно устойчивый сигнал и набрал номер мамы.

– Мама, привет, – сказал он, стараясь, чтобы в голосе звучала усталая, но ровная уверенность.

– Власик! Родной мой! – голос Таисии Михайловны задрожал от неподдельной радости, но Влас тут же уловил в нем ту самую новую, настороженную ноту. Последовал поток привычных заботливых вопросов, однако они были иными.

– Ты как? Наверное, не высыпаешься? На судах всегда шумно. Горячим хотя бы нормально кормят? Ты не голодный? Одевайся теплее, на воде всегда ветрено.

Он отвечал односложно:

– Все нормально, мам. Спится. Кормят. Тепло.

Он ждал. Ждал колкости, упрека, хоть какого-нибудь упоминания о «девчонке», которое дало бы повод для разговора, для спора, хоть для какого-то выяснения. Но его мать, обычно такая экспрессивная, упорно обходила главную тему молчанием. Она говорила о погоде в Москве, о новостях от Клима, о здоровье отца, но словно заговорщически игнорировала единственную причину, по которой он оказался на этом «ржавом корыте». Эта избирательная слепота была хуже открытой войны. Войну можно было вести. А как бороться с тишиной? В ее заботливых расспросах он чувствовал не принятие, а тяжелую, упрямую надежду, что это «увлечение» – всего лишь дурной сон, который рано или поздно закончится, и ее мальчик вернется в свою правильную, безопасную жизнь.

Положив трубку, Влас чувствовал себя не облегченным, а еще более одиноким. Отец понял. Капитан Степаныч – тот самый, суровый – понял. А самый близкий человек – мать – отказывался видеть очевидное, предпочитая жить в выдуманном мире. Это осознание было горьким осадком на дне души.

Их встречи с Женей и правда были урывками, короткими вспышками счастья на фоне серых будней. После той первой, выстраданной стоянки, Влас научился ценить каждую секунду. Иногда это были те же два часа в ее квартире, когда Раиса Даниловна была в рейсе. Иногда – всего сорок минут на причале, пока грузили уголь или песок. Он прибегал запыхавшийся, она уже ждала его у проходной порта. Они сидели на каком-нибудь старом, отполированном до блеска волнами причальном кнехте, держались за руки и говорили, говорили без умолку, пытаясь втиснуть дни разлуки в минуты свидания. Потом он снова бежал на судно, оборачиваясь на ее одинокую фигурку у ворот, а она долго стояла и смотрела всему удаляющемуся «Волгодону», пока он не превращался в точку на горизонте.

Женя, чтобы как-то скрасить ожидание и почувствовать себя хоть чуть-чуть ближе к его миру, устроилась летом на подработку. Не куда-нибудь, а в небольшой продуктовый магазинчик поближе к набережной, недалеко от моста. Теперь, когда судно должно было пройти мимо города, она не просто выходила на мост. У нее был свой, особый ритуал.

Выйдя из магазина в обеденный перерыв или по окончании смены, она шла не на мост, а на набережную. Там, где бетонные плиты уходили под воду, а чайки сидели на чугунных ограждениях.

И вот на горизонте показывалась знакомая, потрепанная громадина. Сердце начинало биться чаще. Она взглядом искала его. Сначала среди фигурок в рабочей робе у лебедок, потом на мостике. И почти всегда находила. Он стоял у поручней, тоже вглядываясь в берег, зная ее место. Она просто поднимала руку и начинала медленно, плавно махать ему. Фигурка на берегу, которую никто, кроме него, не видел. А он, за много сотен метров, отвечал ей тем же. Поднимал руку и махал, махал ей в ответ, пока силуэт судна не начинал сливаться с очертаниями берега.

В эти минуты не было ни грязных трюмов, ни ссор с матерью, ни усталости. Была только она, он и широкая река между ними, по которой он плыл к ней, как по серебристой дороге. Эти минуты молчаливого приветствия стали для них самым важным разговором. Они говорили: «Я здесь. Я жду. Я люблю». И Влас, стоя на палубе и глядя на ее маленькую, но такую стойкую фигурку на набережной, понимал, что ради этих минут он готов на все. Даже на молчаливую, упрямую войну с собственной матерью. Потому что его настоящая семья, его дом и его будущее были там, на берегу, и махали ему рукой.

Для любого речника или моряка первое судно – самое черное. И дело не только в краске, что навсегда въедается в ладони и скулы. Оно черное от копоти машинного отделения, от мазутной грязи в трюмах, от ржавой воды, сочащейся по заклепкам. Это чернота первой, самой тяжелой пробы сил, когда романтические представления о реке разбиваются о суровый быт. Но главная его чернота – метафизическая. Это воронка, всасывающая тебя целиком, без остатка. Это первая взрослая жизнь, оторванная от всего привычного, от родительского крова, от друзей, от запаха дома. Это притирка к чужим, часто недобрым людям, у которых свои заскоки, свои обиды и своя, выстраданная годами, субординация. И сквозь всю эту черноту, как иголка через толстую ткань, пронзительно колет тоска. Тоска по дому, по родителям, по той, что осталась на берегу.