В.

Вместе с ужасом, пришло и облегчение. Потому что оставался мизерный шанс на то, что он всё ещё жив. И раз ему так сильно понравилась Опухоль, я решила, что он обязательно сюда придёт. Если всё же жив.

Сиреневая Опухоль была небольшой круглой полянкой, окруженной кустами сирени. Вся психушка нежно любила это место, поэтому здесь всегда было очень чисто, но вход в Опухоль был выстлан окурками. Администрация закрывала на это глаза, потому что, если бы с этим священным местом что-то случилось поднялось бы восстание и полились бы реки крови. Головы глав администрации красовались бы на вилах у входа в Сиреневую Опухоль, а их окоченевшие искалеченные тела плавали бы в Лете. И администрация ничего не предпринимала, потому что прекрасно это осознавала.

Я сходила за книжкой, села под самым пышным кустом и стала ждать. Ждать пришлось до вечера. За это время здесь побывало как минимум пятьдесят психов. Как минимум тридцать из них попыталось со мной заговорить. Каждому я отвечала, что прячусь здесь от господина М. Чуточку. Они все сочувственно качали головой. Каждый здесь знал, что он гроза психушки – прилипчивый как банный лист и любит стучать. Легче было сходить на приём, чем прятаться.

К семи часам – а безопасно здесь было находиться до шести – он наконец появился. Появился в окружении двух психов, которых я раньше не видела (что было странно, потому что я здесь уже три года). Девушка или скорее женщина – точно не скажешь – была одета в шёлковый темно-синий брючный костюм в тонкую чёрную полоску (который мне захотелось украсть немедленно) и бордовую рубашку под ним. На ногах у неё остроносые черные лаковые мужские туфли (от которых мои пальцы зачесались ещё сильнее). Где она их купила? Правда, очень сложно найти типичные остроносые «мужские» туфли на небольшую ногу. От её лица веяло чем-то восточным: зелёные миндалевидные глаза окидывали тебя презрительным кошачьим взглядом, а короткие чёрные волосы, постриженные в стиле двадцатых, отражали свет предзакатного солнца. Не знаю, что в этом было от востока, потому что я там никогда не бывала, но именно так мне представлялось лицо Шехерезады. Мужчина был одет в белую рубашку, расстёгнутую до пупка, и коричневые брюки. На шее мотался тонкий длинный шёлковый шарфик кораллового цвета. На лице у него благоденствовала трёхдневная щетина, а свои каштановые волосы он, похоже, не расчёсывал вообще. Глаза у него были тёмные. Под левым глазом родинка. Сам же Стравинский был в застегнутом на все пуговицы голубом расшитом цветами шёлковом жилете на голую грудь и в молочного цвета бермудах. На ногах его красовались парусиновые туфли.

Сказать, что я была удивлена – ничего не сказать.

Они зашли, смеясь и весело болтая о парне по имени Давид. За книгой меня, должно быть, было не видно – наверно, поэтому Стравинский ничего не сказал. Но как только я услышала его голос, я захлопнула ее одним резким движением и вскочила на ноги.

Сказать, что они были удивлены – ничего не сказать.

– Что ты здесь делаешь?

– Прячусь от М. Чуточку.

Женщина улыбнулась, мужчина сочувственно покачал головой. Они закурили и отошли.

– От кого?

– От психиатра. Я не видела тебя в субботу, думала, что ты всё-таки остался здесь в пятницу ночью.

Он затянулся.

– Хочешь сигаретку?

– Нет. Так что?

– Я и остался.

Он точно больной.

– И ты жив. Поделись секретом, как тебе это удалось?

Он улыбнулся. Мужчина с женщиной тихо переговаривались на заднем плане.

– Я сидел здесь до семи. Но они, – он еле-заметно качнул головой в сторону незнакомцев, – вытащили меня отсюда и сказали, что после захода солнца здесь небезопасно.

Значит им он поверил, а мне нет.

– Тогда, где ты пропадал в субботу?

– Я был с ними.

– Но где? Я обошла все аллеи, всю психушку, ходила на реку и поднималась на холмы…

Он раскатисто рассмеялся и хлопнул меня по плечу. Женщина и мужчина затихли.

– Ты, что, преследовала меня?

– Не преследовала, а искала.

Он снова посмотрел на меня своим гипнотизирующим взглядом.

– Зачем?

– Я думала ты умер, а мне понравился твой портсигар.

Чистая правда.

– Я тебе верю, – сказал он очень серьёзно.

Мы помолчали. Он докурил сигарету.

– Ты знала, что здесь есть церковь?

– Да.

Да. Она была частью поместья. Её не стали переделывать под что-то или сносить, потому что некоторые психи были верующими, но я туда никогда не ходила. Травмирующие воспоминания.

– Я был там. С ними.

Я недоверчиво на него посмотрела.

– Ты, что, верующий?

Как-то мало верилось, что поклонник Генри Миллера может вообще переступить порог церкви. По всем законам жанра, он должен был бы в ней сгореть. Ну или там подпалить пятки, скажем.

– Нет, – он стряхнул пепел с сигареты, – но лучше бы был. Что может быть приятнее молитвы в минуту отчаяния. Атеисты обречены на жалкую серую экзистенциальность. Никакого катарсиса тебе, чего уж там, даже проблеска надежды на спасение.

Вот он. Я знала, что этот день настанет. Интересно, мог ли бы он сказать что-то стоящее насчёт теорий Камю?

– Наверно, но вся эта религия сплошное манихейство. Как ты вообще наткнулся на эту церковь?

– Они меня туда отвели. У них там проходят собрания уайльдовского кружка.

В церкви? Просто гениально.

– Значит, ты всю субботу сидел в церкви?

– Да. А куда сегодня пропала ты?

Он, что, меня искал?

– Ты, что, меня искал?

– Да, я стучался к тебе в комнату и тоже обошёл психушку, но тебя нигде не было.

Откуда он знает, где моя комната?

– Я сидела весь день здесь.

– Но это алогично. Ты же терпеть не можешь сигаретный дым.

– Зачем ты меня искал?

– Я хотел пригласить тебя в церковь.

Никогда не думала, что услышу такое. Тем более от него.

– Ты можешь пригласить меня сейчас.

Он улыбнулся.

Но это не значит, что я приду.

– Считай себя приглашенной.

Я посмотрела в сторону мужчины и женщины. Они о чём-то перешёптывались.

– Идём, я вас представлю.

Они перестали шептаться и выпрямились по стойке смирно.

– Лидия Баварская, Иосиф Гройсман.

Лидия склонила голову, Иосиф протянул мне руку, я её крепко пожала: никто не любит мёртвую рыбку. Я молчала, они дожидались ответного хода.

– Что же, а вас как зовут? – спросила Лидия, не сдержавшись.

У неё и голос как у восточной царицы. Выкуривающей по пять пачек сигарет в день.

Я пожала плечами.

– Определить – значит ограничить.

Я сконфузилась, но они не обратили внимание. Благо.

– Да, да, полностью согласен. Но мы ведь должны как-то к вам обращаться, – сказал Иосиф.

– Как угодно, так и обращайтесь.

– Салай, – голос Лидии громом ударил по вечерней тишине.

Салай.

– Да, да, точно!

Иосиф захлопал в ладоши. Стравинский улыбнулся.

– Пусть будет так, – сказала я.

На улице уже давно стемнело и похолодало. Меня внезапно пронзил ужас. Я заметила, что Стравинский смотрит на меня.

– Пойдёмте отсюда, здесь не безопасно.

– Да, да, нас уже заждались, – сказал Иосиф.

Мы вышли из Опухоли. Я впервые видела аллею ночью. Зрелище зловещее, особенно учитывая какие вещи здесь творились. Стравинский с Иосифом шли впереди, мы с Лидией позади.

Как я могла целых три года не знать об их существовании? В нашей психушке (по данным, которое я получила от Анны) около трёхсот человек, учитывая, что кто-то умирает и кто-то приезжает каждый месяц. Вполне возможно было не заметить их. Но всё же. Они ведь в точности как я. Как я могла не заметить своих?

Более того, как я могла не замечать их в течении трёх лет, а Стравинский познакомился с ними за пять дней? Пять, черт бы их побрал, дней!

– Сколько ты здесь уже? – спросила Лидия.

– Третий год.

Она удивлённо выгнула свою гибкую восточную бровь.

– Как ты могла скрываться от нас в течение трех лет?

Вот уж действительно хороший вопрос.

– Без понятия. Как вы могли от меня скрываться в течение трех лет?

– По велению Богов.

Я рассмеялась.

– Идеальный ответ.

Она улыбнулась, слегка обнажив белоснежные зубы.

Церковь, в которую мы, по-видимому, направлялись, находилась за рекой. После того, как ты перешёл мост длиною в экватор, ты должен был пройти ещё что-то около полукилометра вперёд и столько же влево. Единственное, что заставляло тебя ходить эти марафоны – сама дорога. Живописнее её я в жизни не видела. За рекой начинался яблоневый сад, который по мере продвижения превращался в вишнёвый. Эти деревья растут здесь с момента постройки поместья (а построено оно было в 1879 году; неудивительно, что теперь это психушка). Поэтому они просто огромные. Раньше я видела сад только днём, когда воровала здесь летом яблоки. Ночью он выглядит ещё очаровательнее. Яблони в цвету. Лунный свет, просачиваясь чрез кроны деревьев, создает витиеватый узор на пальцах; на траве; на волосах. Умиротворение. Впервые за эти три года. Я вновь ощутила его.

Церковь была каменной и представляла собой параллелепипед с прилепленной сверху во всю длину церкви половиной цилиндра. Тебя встречали огромные трёхметровые резные дубовые двери. При входе ты попадал сразу в центральный неф, но натыкался на белые колонны дорического ордера. Пол был мраморный. Скамьи были мраморные, на них лежали чёрные молитвенники. Боковые нефы были отгорожены такими же колоннами; в них стояли золотые полутораметровые подсвечники, обвитые золотым плющом. Сверху, в стенах полуцилиндра, по бокам располагалось по три витражных окна с мотивами на библейские сцены. Впереди во всём своём величии красовался золотой алтарь. Я не знаю, кто это придумал, но он явно был не в себе. Я чувствовала себя здесь как в катакомбах.

– Где вы столько валандались?

К нам подбежал молодой чернявый юноша с кудрями Давида. «Он был похож на юркую мартышку – хорошенький, кудрявый, озорной…»

– Давид! – гаркнула Лидия. – Ты когда-нибудь прекратишь использовать этот пошлый грязный жаргон?! – произнесла она, ставя особое ударение на пошлый и грязный.

Юноша поник. Иосиф подошёл и похлопал его по плечу.

– Смотри, кого мы привели.

И вот он уже снова светился солнцем юности, беззаботности и счастья.

– Давид – Салай. Салай – Давид, – представил нас Стравинский.

– Воистину Салай! – воскликнул юноша.

Кто эта Салай?

– Кто Салай? – повторил мой вопрос только что подошедший мужчина.

Он был, как и все элегантно одет: твидовый костюм тройка в клетку, с третьей пуговицы жилета у него свисала золотая цепь карманных часов, на ногах коричневые оксфорды. Он был самым старшим из всех и напоминал мне Чехова. В точности такая же бородка, такого же цвета глаза и волосы, такие же очки.

Если они скрывались всё это время в церкви, то я Цицерон. Я не могла не заметить их. Особенно его. Это было бы слишком сюрреалистично.

– Вы? – спросил он меня, смотря из-под очков.

– Я.

Он придирчиво оглядел меня с головы до ног. И видимо вывод был положительный, потому что он протянул мне руку и сказал таким голосом, какой имеют только те, кто родились в интеллигентной петербургской семье двадцатого века в двухэтажной квартире с роялем, собственной библиотекой, прислугами и гувернёром:

– Дмитрий Павлович Роден. Имею честь.

Ну и на такое я просто обязана была пожать руку и ответить:

– Польщена.

Все рассмеялись. От его улыбки мне стало очень тепло и радостно на сердце. Как бывает, когда через десять лет тебе вновь попадается та самая старая любимая книга, которую ты прочёл когда-то в юности и бредил ей ещё полгода, но потом внезапно по неизвестной причине забыл об её существовании.

– Добро пожаловать в «Мост»! – воскликнул Давид.

«Мост»? Алгонкинский стол мне больше по душе.

– Будьте любезны посещать наши собрания каждый день в шесть часов утра, – сказал Дмитрий. – В это время церковь предстаёт в наилучшем освещении.

– Никого кроме Дмитрия и Давида в шесть ты здесь не встретишь, – подмигнул Иосиф.

– Вы, что, художники?

– Да, мы, так сказать, решили возродить великое немецкое братство, – продолжал Дмитрий.

– Не братство, а благородный союз великих людей, – вставила Лидия.

– Кружок разврата и вольнодумства, – Стравинский.

Невероятно. Это просто сюр.

Неделя 3

Понедельник

Я не ложилась спать этой ночью: после того, как мы разошлись по комнатам (а было это уже глубоко за полночь), я подождала два часа пока Стравинский уснёт (чтоб он не пошёл за мной) и побежала обратно в сад. Когда я оказалась в его вишнёвой части (которая была ближе к церкви), я взобралась на дерево и стала ждать.

Из-за сегодняшних или, правильнее сказать, вчерашних событий на меня нахлынули воспоминания моей прошлой жизни. Жизни до.

Мне показалось забавным, что если сложить всех участников Моста, то получился бы Лев. Каждый из них обладал в большой или меньшей мере его признаками.

Красавец. Медные волны волос. Вечно усталые полуприкрытые глаза. Он всегда носил очки спущенными на горбинку своего острого носа. Этакий поэт. Но иногда мог посмотреть так, что у меня внутри всё переворачивалось и по спине пробегал холодок.

Я до сих пор ношу кольцо, которое он мне подарил на совершеннолетие. Он откопал его где-то на барахолке и купил за какие-то гроши. Огромная удача. Видно, тот идиот, который ему его продал даже и не подозревал о настоящей стоимости. Это был золотой перстень 750 пробы с плоским овальным насыщенно-тёмным изумрудом. Он был мужским и, по задумке, должен был носиться на мизинце, но на моей маленькой руке он держался только на большом пальце.

Вообще мои самые лучшие вещи – подарки Льва: наручные антикварные часы, шёлковые платки, шёлковые рубашки и пижама, твидовые костюмы, летние костюмы из шерсти с шёлком, обувь, стол из красного дерева и вся моя библиотека. Откуда у него были деньги? Дело в том, что мы с ним сводные брат и сестра. Его отец встретил мою мать раньше на год. Она была модисткой его сестры и у них закрутился роман, что не удивительно, потому что моя мать была красавицей с огненно-рыжей копной волос, как из стихов Плат. Он был из приличной семьи, а она из обычной… работящей. Казалось бы, о каких классах могла идти речь в конце XXвека, но именно это послужило причиной их разрыва. Потом оказалось, что мать беременна, и он и его родители приняли Льва, но не его взбалмошную мамашу, у которой ни гроша за душой. А её темперамент был таким же, как и волосы, поэтому Лев остался жить с ней, но, так уж и быть, он мог ездить к отцу по праздникам и на каникулы.

Начало светать. Я посмотрела на часы – без десяти пять. Мышцы затекли от сидения в одной позе, и я решила слезть и пройтись до реки и обратно.

Я вспомнила, что утром на траве бывает роса, но, когда приземлилась было уже слишком поздно – мои брюки промокли до середины икры. Неприятное ощущение, но, надо признаться, бодрящее («смейся в лицо неприятностям», – говорил дед).

В саду было тихо, даже птицы ещё не проснулись. Дул северный ветер. Я пожалела, что не захватила пиджак. Похоже, сегодня будет дождь: вдалеке показалась грозовая туча.

Я уже почти подошла к мосту, когда увидела, как из аллеи, ведущей к Опухоли, вышел Стравинский с сигаретой в зубах. Он был одет в синий вязаный пушистый свитер (в этот момент я бы всё отдала за него) и нёс зажатый подмышкой чёрный пиджак.

У меня не было особого желания с кем-либо говорить и объяснять, что я здесь делаю так рано, поэтому я решила взобраться на дерево. Когда он прошёл мимо меня (никто не смотрит наверх), я поняла, что тот пиджак, который он сжимал подмышкой, был моим (моим!).

После того, как Стравинский ушёл достаточно далеко, я слезла и побежала в психушку. Сказать, что я была удивлена – ничего не сказать. Дверь в комнату оказалась закрыта. Может мне всё же показалось.

Я вошла и стала вспоминать, где я вчера ночью оставила этот пиджак. Значит, какова была последовательность действий? Я вошла, упала на кровать, полежала так может полчаса, полежала сяк еще четверть часа, потом пошла попить воды и вот потом… потом я взяла томик Гёте, села почитать – а читаю я всегда на стуле у окна – и тогда его сняла, потому что стало слишком жарко.

Этот стул находился прямо напротив двери. Надо ли говорить, что на нём пиджака не было?

Когда я подошла к церкви, Стравинского там не оказалось, но Дмитрий уже начал писать. Сегодня он надел шляпу. Я посмотрела на часы – одиннадцать минут седьмого.

– А вы ранняя пташка, – сказал он и улыбнулся.

– По сравнению с вами, я сова.

Я подошла поближе, чтобы рассмотреть картину: он писал церковь чёрным маслом по серому холсту. Она была нарисована в анфас и прямо-таки давила на тебя своей громадой. Так и веет депрессией.

– Как вам?

– Жизнеутверждающе.

Он рассмеялся.

– Это называется экспрессионизм.

Мы немного помолчали.

– В чём задумка?

– В давлении традиций и общества XIXвека. Я пишу цикл картин. Эта, как вы, должно быть, уже догадались, про религию. Христианство в особенности, как понимаете.

Борец против традиций в твидовом костюме. Впрочем, не суди да не судим будешь, раз уж мы перед церковью. Вот она жизнь – никогда не угадаешь, кто перед тобой.

Сзади послышался громкий топот. К нам подбежал Давид.

– Вот те на! Салай!

Комично – его внешность и голос явно не вязались с манерой говорить.

– Ты опоздал, – процедил Дмитрий.

– Да ладно вам! Сморите вон какая туча надвигается, вы штоли не рады?

Дмитрий его проигнорировал.

– Эй, а ты чего такая бледная? – спросил меня Давид. – Бурная ночка?

– Да, можно выразиться и так.

Я прикрыла глаза.

Дмитрий повернул голову в мою сторону, с лица Давида медленно сползла улыбка.

– Хватит болтать, Давид. Если ты хочешь успеть сделать наброски, то поторопись – дождь скоро начнётся.

Давид состроил кислую мину и с особым рвением начал устанавливать плэнер.

Они писали, а я наблюдала в тишине. Меня мучили вопросы: как Стравинский смог попасть в мою комнату? Зачем он туда зашёл? Зачем ему понадобился мой пиджак? Куда он с ним пошёл? Хотя на этот вопрос ответ был однозначен: в церковь. Но, когда я пришла его здесь не было, а Дмитрий ничего про него не упоминал.

– Вы не видели сегодня Стравинского?

Внезапно небо пронзила молния и ударил оглушительный гром. За несколько секунд разразилась такая гроза, каких не бывало в этих широтах ни до, ни после.

– Божественный огонь! – прокричал Дмитрий.

Мы сразу же промокли. Он всё побросал и побежал в церковь. Давид накрыл холст своим кардиганом и передал мне, а сам стал собирать плэнер. Мы поспешили к церкви. Как прозаично – прячемся от всемирного потопа в доме господнем.

В церкви полным ходом шла служба. Все скамьи были заполнены психами. Вот уж никогда бы не подумала, что они настолько боголепны.

– И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою… – проповедовал священник.

Дмитрий спокойно стоял у стены, с его шляпы капала вода. Эти огромные капли, с силой ударяясь об пол, образовывали вокруг него небольшое бушующее море. Каждая новая капля расширяла его границы, и оно становилось всё более и более неистовым.

– Вы забыли картину, – сказала я ему, протягивая холст.

Он даже не посмотрел.

– Можете оставить себе, – ответил он лениво, с некоторой неприязнью.

Очевидно, что наша компания нервировала его и смущала. Не прошло и минуты, как он выбежал из церкви.

– Стойте! Дмитрий!

Я побежала вслед за ним, но из-за дождя ничего не было видно.

– Салай!

Давид схватил меня за плечо.

– Идём! Ты можешь заболеть! – прокричал он.

– Но он заблудится!

– Оставь! Салай!

Давид затащил меня обратно в церковь.

– Но надо что-то делать, мы не знаем сколько будет длиться эта гроза!

Давид молчал.

– Твою мать, Давид!

– Успокойся, с ним всё будет в порядке, – ответил он с неохотой.

– Ты вообще видел, что там творится?!

– А что ты можешь сделать? Как ты можешь ему помочь? Только сама заблудишься и уж точно помрёшь.

Действительно, изменила бы я что-нибудь, отправившись вслед за ним? Но почему он так спокоен? Мне показалось, они очень близки. Слишком близки.

– Он уже делал так, в прошлом?

– Ага, бывало.

Мы помолчали. Служба закончилась. Психи начали вставать со своих мест. Давид потянул меня за руку.

– Пойдём сядем, пока есть свободные места.

Он повёл меня через всю эту толпу. У меня начала болеть рука от того, как сильно он её сжимал. Мы сели с краю близкого к боковому нефу. Послышались недовольные возгласы и улюлюканье – психи поняли, что попали в ловушку. Мы оказались здесь заперты на неизвестно какое время, без еды и воды.

Я посмотрела на Давида. Мокрые кудри спали ему на глаза, кожа блестела от влаги, рубашка промокла насквозь и прилипла к телу. Он был красив как Бог.

– Ты весь промок.

– Чья бы корова мычала! Ты вся, как мокрая лисица, – сказал он, окинув меня взглядом.

Я только теперь заметила, что у него голубые глаза.

– Ты давно здесь? – спросила я его.

– Да уж давненько, – он прищурился. – Лет шесть.

– Со скольки?

– С двадцати одного.

– Тебе двадцать семь?!

Он, конечно, огромный, но лицо у него совсем юное. Никто бы не дал ему больше шестнадцати.

– Что, непохоже? – спросил он, весело осклабясь. – А тебе сколько?

– А, неприличный вопрос.

Он рассмеялся. Пошлости смешны.

– Я был на последнем концерте, когда вы играли Шехерезаду.

Неужели хоть кто-то знал о том, что я существую.

– И как тебе? Понравилось?

– А то! Особенно та часть, где мужики начинают кричать. Столько силы!

Я рассмеялась. Его голос из секса по телефону и выбор слов превращали каждое его высказывание в ироническую шутку.

– А другие были там с тобой?

– Не, у них музыка не в почёте.

– Почему?

– Они говорят: «Ты должен отдаваться живописи целиком, иначе ничего стоящего не напишешь».

Он изобразил Лидию: сигарета, зажатая между средним и безымянным пальцем, гордо поднятая кверху голова, её прокуренный голос. Очень натурально.

Мы посмеялись.

– Сколько вы уже друг друга знаете?

– Я познакомился с ними в свой первый год здесь.

– Но как?

Он рассмеялся. Весёлый день, однако.

– Они меня заприметили. Вот как щас помню: я сидел около реки, болтал с Аннами. Ко мне подошёл Дмитрий и попросил помочь ему найти церковь. Ну я естесно помог. Он меня поблагодарил и предложил вступить в Мост.

– Вот так просто?

– Ага. А ты чё думала?

– Не знаю… Например, что они заставили тебя пройти какое-нибудь испытание. Написать картину или что-то в этом роде.

– Да я рисовать то толком не умел, когда только с ними познакомился.

– Но что они в тебе нашли?

– Внешность. Они рисовали с меня обнаженную натуру. «Тело Давида!» – говорили они. Поэтому Давидом то и прозвали.

– Я думала, это твоё настоящее имя.

– Не, меня вообще Марк зовут.

– Но тебя устраивает, что они зовут тебя Давидом?

– Ну да. Наверно.

– Значит, они тебя взяли только из-за твоей красоты.

Эстеты.

– Ну не только, ещё они говорят, что я приношу флёр в компанию. Типа то, что я говорю так. Я же сначала то говорил нормально. Им проста нравится, что я такой Ванька-дурачок.

– Тогда зачем Лидия тебя ругает за это?

– Да это она так… для виду. Когда я начинаю говорить как они, у них сразу пропадает интерес со мной общаться.

Что?

– Тебя это не оскорбляет?

Он горько ухмыльнулся.

– Эх, Салай… если бы всё было так просто! Отец Лидии – владелец нашей земли обетованной, она здесь не на лечении, а так, чисто поразвлекаться. Её считают тут главной. Если ты общаешься с ней, то тебе живётся лучше. Мы все живём в доме для адекватных.

Домами для адекватных называли здания, расположенные рядом с домами для «значительных» работников. Они являлись чем-то вроде небольших особняков и были рассчитаны примерно на четверых человек. К ним не ходили медсёстры, у них была своя прислуга, и жили они на уровень выше всех остальных.

Вот, значит, почему я их раньше не встречала.

Мы помолчали. Он нахмурился.

– Что у тебя со Стравинским?

Что?

– С чего ты взял, что у меня с ним что-то есть?

– Ну, например с того, как он на тебя смотрит или с того, что он заставил нас всех тебя искать в воскресенье. Видела бы ты как он нас умолял взять тебя в Мост!

Давид испытующе глядел на меня.