«Что-то должно было улучшаться…». Разговоры со Штефаном Мюллер-Домом и Романом Йосом

На всех наших коллегах-сверстниках, независимо от их специальности, сказался тот факт, что в подростковом возрасте им пришлось стать свидетелями исторического перелома. Совместный опыт, конечно, формирует поколение, но одновременно он и обособляет ровесников в зависимости от того, как они на этот совместный опыт реагируют. У нынешних историков современности данная тема не разрабатывается: свидетельствуют об этом, допустим, все публикации, выходившие к столетнему юбилею Райнхарта Козеллека, – сам я, впрочем, все же сумел кое-что вынести из его новаторских работ по методологии и теории исторической науки. В либеральной и левой части политического спектра утвердилась воля к новому началу (которое вообще считали безальтернативной необходимостью) и началось вместе с тем критическое осмысление немецких традиций: нельзя было просто продолжать их дальше без какой-то отбраковки.

Чем же отличалось положение молодых философов в послевоенные времена – если сравнивать с последующими десятилетиями вплоть до сегодняшнего дня?

Вы настаиваете на своем вопросе о поколенческом профиле молодых философов в послевоенные времена. Я, впрочем, не думаю, что философов этих можно четко отделить от следующего поколения, от, если угодно, наших «учеников». Возможно, сам процесс образования у нас еще был в большей степени однородным. Специализация еще не заходила так далеко. Все мы читали одни и те же книги. Актуальными считались одни и те же великие тексты: неудивительно, ведь в какой-то степени все мы наследовали своим философским героям из двадцатых годов. Феноменология, герменевтика и философская антропология считались обязательными наравне с традицией немецкого идеализма: от Канта и Гегеля, через Дильтея, Гуссерля и Хайдеггера – к Шелеру, Плеснеру и Гелену. Так мы с долей самоочевидности приближались к духу той эпохи, когда немецкая философия в последний раз делалась философией мировой. Как я уже говорил, именно мы и стали первым поколением, отказавшимся от подобных претензий. Мы распрощались с великими идеалистическими притязаниями, на которых стояли наши учителя, перестали изображать, будто мы храним ключи от философии. Мы не хватались за непосильные задачи и вообще работали и преподавали с большей самокритичностью. Даже по сравнению с левыми и либеральными мыслителями предыдущего поколения (вроде Адорно и Гадамера) у послевоенных философов уже проявляется разница в менталитете; у кого-то это меньше заметно, а у кого-то – бросается в глаза. Нам, кроме того, было ясно, что в чисто немецкой учебной программе чего-то не хватает. В частности, многое нам нужно было почерпнуть из англосаксонской философии: аналитический стиль аргументации, ценность фаллибилистского подхода, умение чувствовать вес эмпирики, открытость к социальным наукам и т. д. Учебный процесс проходил у нас, до известной степени, в самостоятельной работе, но в целом ориентировались мы, с одной стороны, на Карнапа и Венскую школу, а с другой – на позднего Витгенштейна. Некоторые из нас шли по стопам Пирса, в сторону прагматизма. Не только в политике (и, соответственно, в политической теории), но и в самом сердце философии совершался тогда поворот на Запад.

После двух семестров в Геттингене и одного в Цюрихе учились Вы, главным образом, в Бонне, где получили и докторскую степень. Как Вам кажется, оглядываясь назад, было ли в боннских годах Вашего учения что-то особенно примечательное?

Вся жизнь состоит из множества сопрягающихся случайностей и лишь немногих направляющих решений, действительно принятых сознательно. В Геттингене на меня наводил скуку Николай Гартман, да и в целом у меня не сложилось там никаких контактов; к тому же рейнский Бонн по сравнению с морозным севером был мне гораздо ближе. Манфред Гамбицер, мой гуммерсбахский знакомый, потом, уже в Бонне, ставший близким другом, рассказывал мне об оживленных дискуссиях, что велись у них в боннской театральной группе; это меня тоже привлекло. В данном случае выбор места для учебы базировался на причинах вполне личного характера. Но к тому же Эрих Ротхаккер все-таки был очень известным философом, пусть я на тот момент и имел довольно расплывчатое представление о его трудах. Как оказалось, он, опять же, был нацистом первого призыва, – о таких вещах мы узнавали далеко не сразу, – но даже так мое решение, довольно случайное, все-таки оказалось очень удачным: и в личном отношении (ведь именно в Бонне я познакомился с Уте, и это было определяющим событием для всей моей последующей жизни), и в академическом тоже (каждую среду на семинарах Ротхаккера я погружался в удивительную дискуссионную атмосферу, помогавшую и мыслить, и учиться). Каких-то философских теорий от самого Ротхаккера я не почерпнул (кстати, одновременно он преподавал еще и психологию). На его лекциях, однако же, я познакомился с немецкой исторической школой во всем ее ученом многообразии; на психологических семинарах Ротхаккера я впервые услышал о множестве тех эмпирических исследований, с опорой на которые еще с двадцатых годов велись все дискуссии о философской антропологии. Философский семинар, если можно так выразиться, постоянно поддерживал саму мысль в движении: так, например, мой интерес к философии языка тоже восходит к тогдашним обсуждениям. Социологию на тот момент я еще не воспринял как специальную дисциплину.

Там же Вы познакомились со своим многолетним соратником Карлом-Отто Апелем; несмотря на все существенные различия в ваших теориях, оба вы находились под влиянием одних и тех же книг и интересовались одной и той же систематической проблематикой.

Поначалу это было очень несимметричное знакомство с человеком старше меня, уже имевшим докторскую степень, к тому же с солдатом, прошедшим всю войну. Потом мы с Апелем сошлись немного ближе, – когда я был докторантом, мне дали комнату с ним по соседству, – и в те времена он был мне как наставник, передававший знания. В первую очередь он продемонстрировал мне свое особое прочтение «Бытия и времени» —кантианское с экзистенциалистской тональностью, – которое меня в высшей степени заинтересовало. В Геттингене я, разумеется, уже читал эту книгу. Апель никогда особенно не углублялся в политику, но у него я впервые увидел, как философия может выразить миро- и самосознание в тесной связи с современностью. Философия должна ориентировать человека в жизни. Апелевский диагноз эпохи, стоит отметить, был все-таки довольно далек от ежедневных провокаций, с которыми я – обладатель студенческого абонемента в книжном магазине «Bouvier» – сталкивался каждое утро, принимаясь за критическое чтение «Frankfurter Allgemeine Zeitung». В конце концов, чтение хайдеггеровского «Введения в метафизику» (летом 1953 года Апель вручил мне эту книгу как-то на выходных) сокрушило ту стену, которая разделяла в моем сознании философские штудии и насущную политическую повседневность (Хайнеман против Аденауэра!)3.

Не могли бы Вы поподробнее рассказать о своих рабочих и дружеских взаимоотношениях с Апелем? Ведь это очень раннее знакомство, которое продолжалось довольно долго и, как кажется, увенчалось особенно интенсивным взаимодействием в восьмидесятые годы, когда оба вы – каждый по-своему – разрабатывали во Франкфурте вопросы дискурсивной этики.

Дабы вкратце обрисовать эти взаимоотношения, действительно долгие и сложные, а также с тем, чтобы ответить на подразумевающееся у Вас подозрение (не слишком ли много Апеля и Канта было в моем «Франкфуртском периоде»), нужно для начала разграничить боннское общение на уровне ученика и наставника от трех последующих стадий нашего знакомства, которые можно назвать не только товарищескими в формальном смысле, но и по-настоящему дружескими. После защиты докторской в 1954 году я на какое-то время потерял Апеля из виду. Я отправился во Франкфурт, а Апель тем временем работал над своей габилитационной диссертацией и делал иногда перерывы по состоянию здоровья. Оборвавшаяся связь затем вновь восстановилась, и произошло это более или менее случайно. Меня пригласили прочесть философский доклад, но в те времена я уже считал себя скорее социологом и на замену порекомендовал Апеля. Так между нами завязалась переписка: теперь мы уже сделались равноправными коллегами и в шестидесятые годы писали друг другу (на первое время – из Гейдельберга и Киля) о своих философских изысканиях. Сохранились, к сожалению, лишь некоторые из этих посланий, отчасти, кстати, написанных от руки. В полном собрании прекрасно бы отразился весь тот период, когда мы с Апелем занимались собственными идеями, воплощали собственные проекты и притом – как мне кажется – оказывали друг на друга определенное влияние. Направления наших работ в те годы, как никогда, сблизились. Это касается, с одной стороны, теории познавательных интересов, которая сводилась к определенному модусу самоанализа, – прообразом здесь послужили для нас психоаналитические беседы. Апель, кажется, сам проходил анализ, у меня же на фрейдистских лекциях во Франкфурте4 просто возродился старый, еще школьный интерес к психоаналитической теме, некогда подогретый чтением журнала «Psyche». Другая сторона нашего с Апелем взаимодействия – это размышления об этике дискурса, развитые во второй половине шестидесятых годов; свои основные выводы по этой теме я впервые опубликовал под названием «Истинностный потенциал практических вопросов» в третьей части «Проблем легитимации»5

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Schultz-Hencke H. Der gehemmte Mensch. Entwurf eines Lehrbuches der Neo-Psychoanalyse. Stuttgart, 1947 [второе издание без изменений].

*

Одна из главных тем в философии Ю. Хабермаса, которой посвящена двухтомная работа: Хабермас Ю. Теория коммуникативной деятельности. М.: Весь мир, 2022. – Прим. ред.

*

См.: Benhabib S. The Reluctant Modernism of Hannah Arendt. Rowman & Littlefield Publishers, 2003.

2

См. об этом в: Müller-Doohm S. Jürgen Habermas. Eine Biographie. Berlin, 2014. S. 353–359.

3

Ср.: Там же, S. 59 и далее.

4

Ср.: Там же, S. 111–113.

5

Habermas J. Legitimationsprobleme im Spätkapitalismus. Frankfurt am Main, 1973. S. 140–152.