Каторжник

– Это о чем они? – недоуменно спросил я у соседа Викентия.

– Да знамо о чем! – устало ответил он, досадуя, видимо, на то, что приходится ему объяснять все на свете свалившемуся на голову соседу. – Надобно дойти нам до этапа, где барак есть для нашего брата арестанта, караулка для охраны, ну и поснедать всем дадут. А у нас, вишь, все кака-то неустойка: то один сбежал, то другой пристегнут, – тут он покосился красноречиво на меня. – Да и идем мы недружно – бабы с детьми сильно мешкают. Оттого ход дневной и не выполняем!

Я хотел его еще расспросить, да только Викентий, видать, не был расположен со мною болтать.

– Ладно, замолкни да шевели поршнями. А то тоже придется тебя обчеству за собою волочить!

В середине партии какой-то слабосильный арестант уже едва передвигал ноги. Увлекаемый общей цепью, он то и дело падал и волочился по утоптанному снегу, вызывая яростную ругань других арестантов. Те, не имея возможности никак ударить его, вынуждены были ограничиться бранью, вкладывая в разные интересные слова все свое негодование, обращенное на нестойкого.

Мне и самому приходилось несладко. Привязанный сбоку основной парии, я то и дело оказывался на обочине, с трудом передвигая ноги, бредя через глубокий, неутоптанный снег.

Лишь затемно наша партия добралась до установленного места ночевки – этапа в селе Большак. Сначала казаки, съездившие на разведку, доложили, что до этапа осталась буквально верста.

– Поднажали, бубновые! – раздался крик.

И действительно, четверти часа не прошло, как впереди показались тусклые огоньки, а затем и деревянный частокол с тяжелыми, выкрашенными черными и белыми полосами воротами.

Стоявший у ворот в такой же полосатой будке солдат немедля вызвал начальство. Последнего пришлось подождать, – командир этапного пункта, как оказалось, уже спал, и никто из местных служителей не осмеливался его разбудить. В конце концов, глядя на своих приплясывающих на морозе людей сопровождавший партию офицер заявил, что это черт знает что такое, и решительно вошел внутрь.

Только после этого из дежурки показался заспанный обер-офицер в накинутой прямо на рубашку шинели, перебросился парой слов с начальником парии, хмуро оглядел колонну арестантов и махнул рукой. И лишь тогда отворились тяжелые скрипучие ворота, впуская насквозь замерзших людей внутрь.

Во дворе находилось несколько деревянных построек – унылые, покрытые облупившейся желтой краской крытые дранкой бараки. В один потянулись конвойные солдаты, в другие повели арестантов. Часть баб, одетых по-крестьянски и без кандалов, потянулась вслед за мужиками, но унтер Палицын с нехорошей усмешкой остановил их:

– Извольте, барышни, пройтить в вот эту. – И он указал на караульное помещение. – Где будет вам тепло и чисто и, может быть, даже сытно!

Бабы переглянулись, по их рядам пронесся испуганный шепот, тем не менее, оглядываясь по сторонам, женщины несмело проследовали в караулку.

– А вам, мадама, бальный билет надобен? Чего тут топчесси? Заходи уже!

– Я не каторжная, господин охфицер, я мужняя жена. Своею волей за мужем иду в сибирскую землю. Мне с энтими марамойками в ваш вертеп идтить невмочно!

– Да ты как смеешь нашу кордегардню вертепом обзывать? – нарочито возмутился унтер.

– Пустите к мужу, господин охфицер, а то я господину коменданту на вас нажалуюсь! Где это видано, жену к мужу не пускати?

– Не положено! Иди сюды, а не хочешь – на морозе будешь ночевать! – сурово оборвал ее унтер. – Ну што, идешь?

Баба возмущенно покачала головой, оставшись на месте. Чем кончилось дело, я не увидел: нас ввели внутрь мужского барака.

Там было темно и очень холодно. Похоже, барак никто не удосужился протопить, и было в нем ничуть не теплее, чем на улице! Как оказалось, внутри были только дощатые, в два этажа нары, причем кое-где присыпанные снегом, который вдувался неугомонным ветром сквозь многочисленные щели в дранке крыши.

Арестанты начали роптать, те, кто стоял сбоку и был на виду, шепотом проклинали судьбу, а вот колодники в середине колонны, спрятавшись от взоров охраны за спинами товарищей, бузили много решительнее и громче.

– Да мы тут околеем! Где это видано – зимою да не топить?! – раздавались возмущенные вопли.

Тем временем пришел заспанный мужик и начал размыкать кандалы. Происходило это очень-очень медленно – ведь мастер был один, а скованных арестантов – добрая сотня!

– Да пошевеливайся ты, ирод! – погоняли каторжные мастерового, сначала тихонько бурча себе под нос, потом ропща все громче и громче. Присутствовавшим в казарме солдатам тоже не нравилась эта задержка – им явно не терпелось развязаться со всем этим делом и идти уже к себе в теплую караулку. В конце концов у унтера Палицына не выдержали нервы:

– Ша! Никшни! – грозно рыкнул он колодникам, затем, обернувшись к солдатам, приказал:

– Федот, иди скажи начальству, чтобы еще прислали какого ни есть мастерового, а то куковать нам тут до морковкиного заговенья!

– Да нетути николе другого, – не прерывая работы, отозвался кузнец. – Один токмо Васька Патлатый, да он сейчас женскай пол расковывает. Тот ишшо работничек!

Услышав это, толпа арестантов буквально загудела. Всем хотелось уцепить зубами краюху хлеба и упасть на нары, а тут приходилось ждать!

Смотрел я на все это, и мысли мои метались, как бурундук по сосне. Крепко усвоенная в армии манера поведения «не высовывайся, кто везет, на том и едут» вступила в яростную, до зубовного скрежета, борьбу с природной активностью и понятым на гражданке принципом «спасение утопающего – дело рук самого утопающего».

– Господин офицер, а может, спросить кого из арестантов, небось есть тут кузнец аль подмастерье какой, что сможет подсобить с кандалами? – громко выдал я.

Унтер Палицын уставился на меня своими оловянными глазами.

– А ты откель такой прыткой? Деревня деревней, а туда же – «подсобить»! Тьфу! Ты сам-то с металлом работать могешь?

– А то нет? Что там уметь-та? – с искренним изумлением спросил я.

Как я уже успел заметить, работа была совсем несложная – просто выбить заклепку ударом молотка по керну. Повысив голос, чтобы перекричать ропот арестантской команды, я воскликнул:

– А есть тут кузнец?

– Тит вон говаривал, что молотобойцем был! – тотчас послышалось откуда-то из заднего ряда.

– Энто кто тут такой?

– Да вон он, вон! – зашумели арестанты, указывая на высокого молчаливого бугая. Он, пожалуй, один из всех нас не возмущался и не кричал, просто тихонько стоя в своем арестантском халате и наивно хлопая задумчивыми, как у молодого бычка, глазами с белесыми ресницами. Да и молод он был, на вид едва двадцать лет, не больше.

– Не положено! – грозно повышая голос, прокричал Палицын, пытаясь, видать, утихомирить наш гомон, но тут вдруг солдаты, до того довольно расслабленно внимавшие возмущению колодников и даже вроде бы сочувствующие нам, начали шикать и колотить людей: кто прикладами, а кто ножнами от тесаков. Оказалось, на крики в барак зашли наш конвойный офицер и комендант этапного острога – лысоватый толстяк в накинутом прямо на рубашку тулупе.

По тому, как вытянулись солдаты и затихли арестанты, тотчас же стало ясно: офицер здесь – это царь и бог, и зависит от него очень многое, возможно, и сама жизнь арестанта.

– Отчего же не топлена печь? – удивленно спросил наш офицер, указывая на стоящую прямо посреди барака приличного вида голландку.

– Дурно сложена, дымит! – скривившись, как от зубной боли, произнес комендант.

– Ну, подышали бы колодники дымом. От этого никто еще не умирал. А вот как кто замерзнет – вот это будет штука! Распорядитесь все-таки выдать дров!

– Нет, Александр Валерианович, я вам ответственно заявляю: это решительно невозможно! Тут все в дыму будет. И истопник-то спит давно, и дров некому принести…

Комендант явственно включил дурака и совершенно не желал тратить дров на обогрев наших замерших тел.

Тут я и решился вновь выступить, благо стоял как раз с самого краю, на видном месте.

– Ваше высокоблагородие, господин офицер! Не дайте нам тут погибнуть совсем, извольте разрешить подсобить мастеровому, снять наше железо! Вон у нас кузнец есть, пусть поработает! А дрова принести – это тоже сможем, вон уже раскованные, лишь дайте солдат сопроводить до поленницы и обратно! – влез я.

Не успел я договорить, как унтер Палицын, громыхая подкованными сапогами, вплотную подошел ко мне и замахнулся с очевидным желанием врезать по уху.

– Это кто тут смелый такой?

– Погоди, – поморщившись, негромко произнес офицер, и унтер, как простой солдат, вытянулся по стойке смирно.

– Расковать вот этого и вот этого, – негромко и как будто устало произнес офицер. – Ему – он показал на кузнеца – дать молоток и керн для работы, а этот, – и он ткнул в меня, – говорливый, пусть возьмет себе еще двоих и притащит дрова со склада по указанию Николая Карловича. – Он кивнул в сторону коменданта.

Арестанты радостно зашумели.

– Эй, Сидорчук! – распорядился унтер. – Этому ухарю руки развяжи, а ноги евойные оставь связанными, а то больно он прыток!

Солдаты отделили меня от общей цепи, оставив на ногах путы из конопляной веревки.

– Ну шта, пошли за дровами! – велел солдат, выводя меня и еще пару колодников во двор, обратно на зимнюю стужу.

Мы прошли по хрустящему снегу мимо длинного строения, где, судя по всему, располагалась канцелярия и была караулка, в которой помещались унтер-офицеры и солдаты конвоя, и зашли за угол, где высилась огромная, засыпанная снегом поленница.

– Эвона, скока тут дров! – изумленно присвистнул один из арестантов, долговязый молодой паренек с нечесаными рыжими вихрами. – А што же не давали-то нам дровей-то?

– Да известно што! – откликнулся Сидорчук, запахивая поплотнее шинель. – Дрова энти давно уже кому-нибудь запроданы, вот и жилится их благородие. Вам ежели правильно топить – это сажень сжечь, а то и полторы. А оно все денех стоит, кажно полено!

– Ну, не по-людски это, – заметил второй наш сотоварищ, приземистый коренастый крепыш со скуластым лицом.

– Ну а кто спросит-та? Разве на Страшном суде, так оно когда еще будет? Ну так ихнее благородие уж найдется, что отвечать: для жены, мол, для детишек стараюся, а этим варнакам все одно в Сибири помирать лютой смертью, так чего их и жалеть?

– Вам, может, подсобить? А то я туточки все одно зря мерзну! – вдруг послышался женский голос.

Я оглянулся и увидел бабу – ту самую, что не хотела заходить в караулку.

– А вы… А ты что тут делаешь?

– Дак вот, осталася тут куковать! В караулку не пойду, к охальникам этим, а к вам, в общую, не пускають! Вот и торчу на морозе, не знаю, как жива на утро буду!

– А, так ты вольная, за мужем в Сибирь идешь? – догадался я, вспомнив только что виденную сцену с унтером.

– Да вот, муж мой у вас в бараке теперича, а я туточки мерзну. А он у меня, – тут в голосе бабы послышались слезы, – сам-то телок телком, пропадет среди варнаков каторжных!

– Ну-ну, не реви! – остановил я близящееся бабье слезоизвержение. – Сейчас чего-нибудь придумаем!

Не без удивления смотрел я на эту простую женщину, которая сама решилась пойти за мужем – в Сибирь, на каторгу. Она вызывала у меня уважение. Вот так вот бросить все и отправиться за своим мужиком на край света – это дорогого стоит! Настоящая женщина, может, это то самое, что мы потеряли. Не чета свистулькам, которые орут на каждом углу, что мужик должен зарабатывать триллион долларов в секунду, чтобы она на него посмотрела.

Мне вдруг искренне захотелось помочь вот этой простой деревенской бабе, да и унтеру заодно в суп плюнуть – задолжал он мне, как и предыдущему хозяину тела. Ведь именно благодаря ему я здесь оказался в кандалах, а я долги привык отдавать!

– Слышь, как тебя там… Сидорчук, да? – обратился я к солдату. – Пусти бабу к мужу, чего тебе стоит?

– Не положено! – отрезал служивый, почему-то оглядываясь на дверь караулки.

– Да чего ты! Никто и не узнает! – почувствовав колебания служилого, наседал я, но Сидорчук снова как-то тоскливо оглянулся на дверь караулки.

И тут я понял, что унтер Палицын, видимо, положил на эту бабу глаз, и теперь он ждет, когда она, намучавшись на морозе, сама придет в караулку.

Вот только шиш ему.

И я осклабился, готовясь к переговорам: ведь у меня было, что предложить солдату.

Глава 3

– Ну, Сидорчук, ты же православный? – начал я вкрадчиво и тут же получил кивок.

– Во-от. – И я воздел палец. – Все православные братья во Христе, а некоторые даже сестры, – кивнул я на женщину, закутавшуюся в шаль.

– Хах, – хмыкнул он, будто хохму, остальные же слушали меня с интересом.

– А как звать-то тебя? – переключился я.

– Петруша, – протянул он.

– Петр, значит, – заключил я, и солдат даже горделиво расправил плечи. – Так вот, Петр. День был длинный и холодный, все устали. Как мы, так и вы! Вот только в караул тебя поставили, еще полночи надо охранять, дабы всякого не было. – И я повертел рукой в воздухе.

– Ну и? – хмуро кивнул он и смерил меня взглядом.

– Вот! А охота же отдохнуть. Давай поступим так, ты поможешь нашей сестре во Христе, не оставишь ее на погибель. Ты на нее глянь – она же здесь насмерть замерзнет, но не пойдет! А мы, каторжные, поможем тебе, – предложил я.

– И как же ты можешь мне помочь-то? – с сомнением и в то же время с заметным интересом спросил он.

– Так не только я, а, почитай, все обчество. Коли чего в бараке начнется – так мы сами и утихомирим буянов, а коли не справимся, вас кликнем, и будет тебе спокойная ночь. Чего, поможем бабоньке-то? – оглядел я каторжников.

– Поможем, чего не помочь-то, – хмыкнул один из моих соседей.

Сидорчук ответил не сразу и, внимательно оглядев нас, с сомнением произнес:

– А ежели унтер углядит? – наконец выдал он и поежился.

– Мы в уголок ее спрячем. А под утро она уйдет, никто и не приметит. Сейчас же ее дровами загрузим да за спинами спрячем, а ты и не оглядывайся, ежели чего не видел. Зато ночь будет спокойна и ты православную душу спасешь, – закончил я.

– Я за тебя молиться буду, Петр, ну помоги, а? – подключилась женщина с мольбой в глазах.

– Ах, ну смотри! Коли достанется мне, то и тебе несдобровать! – сдался солдат. – А ну пошевеливайтесь! Чего застыли?! – прикрикнул он.

Нагрузившись дровами по самые глаза, мы обступили со всех сторон женщину и двинулись в обратный путь за Сидорчуком.

По дороге наткнулись на нашего офицера, стоявшего у распряженных саней. Он разговаривал с какой-то чудной личностью в арестантской форме:

– Корнет, ну что же вы в общий-то барак? Извольте к нам, вон к Николаю Карловичу в пристрой, вы там совершенно покойно устроитесь! – увещевал наш офицер этого странного типа.

Человек этот и вправду отличался от нас: вроде одет примерно так же, как и остальные каторжные, но тюремная форма на нем явно из хорошей ткани, а поверх весьма приличный тулуп. Кроме того, никаких кандалов на нем не было и в помине.

– Буду весьма признателен, господин капитан, однако не обременит ли это вас? И не послужит ли мой визит в караульное помещение какой-то дискредитации? – очень вежливо ответил необычный арестант.

– Ах, оставьте! Какие счеты! Буду рад услужить образованному человеку! – возмутился конвойный офицер.

Дальнейшего я не услышал: мы с поленьями вошли в наш заиндевелый барак. Тут же высыпали дрова возле печки, я схватил женщину за руку и увел в самый конец, на нее косились с интересом, но никто ничего так и не сказал. А там пару минут розыска, и ее не путевый мужичок нашелся.

Был он невысокого роста, худощавый, сутулый и с большой растрепанной бородой.

– Глашка, – едва слышно прошептал он, замерев на месте. – А ты тут чего? А как же хозяйство?

– А вот так! – И она, шагнув, обняла его, тут же положив голову на плечо. – А чего хозяйство, на старшего оставила. Собралась да за тобой. Куда ж ты без меня, друг мой сердешный! Куда ты, туда и я!

Они так и замерли, обнявшись, отчего на душе у меня как-то потеплело. Однако надо было еще устроить, чтобы потеплело и тело, так что пришлось возвращаться к печке.

Не без труда разожгли мы огонь, печь действительно отчаянно дымила, к тому же в ней не было ни вьюшки, ни топочной, ни поддувальной дверки. Зато когда дрова все-таки разгорелись, все арестанты с удовольствием смотрели на ярко-красные угли, несущие такое долгожданное тепло.

Вскоре объявился Сидорчук, а с ним и пара ссыльных, которые, надрываясь, втащили в барак огромный закопченный котел с пшеничной кашей. Ее разложили на множество солдатских котелков. Не теряя зря времени, арестанты тотчас достали деревянные ложки и бросились шуровать ими. У меня же ничего подобного не оказалось.

– Накося, держи! – протянул кто-то мне широкую щепку. – Ей черпай! – И пришлось мне подцеплять кашу, стараясь уберечь язык и губы от случайных заноз.

Несколько солдат задержалось с нами. Я воспользовался этим, чтобы подробнее расспросить – куда попал и как зовут местное каторжанское начальство.

Оказалось, нашего конвойного офицера звали капитан Рукавишников. Солдат Сидорчук охотно рассказал, что офицер он боевой, отличился под Севастополем, имел ордена, но по ранению был отправлен служить в конвойную службу.

– Как же его с орденами так сильно понизили? – удивился было я, но Петр не согласился.

– Ты што, милой? Охфицеры тут доброе жалование получают! Служба, конечно, тяжелая, но и доходная очень: им и кормовые, и с арестантского содержания вашего кое-чего небось перепадает… Почитай, раза в три больше получают конвойные-то, чем в обычном линейном батальоне!

– А ваш брат чего имеет? – продолжил я расспрашивать, пользуясь минутной словоохотливостью конвойного.

– Не, у нас одна служба. Только и знай, что с вами, варнаками, шарахаться туда-сюда. Ну, мы-то дальше Нижнего не пойдем, сдадим вас там в острог, да и марш-марш обратно. А вас дальше Нижегородский линейный батальон поведет. Только капитан пойдет с вами до самого Нерчинска! Хотя, бывает, и нас гоняют, когда больше некому.

– Слушай, а кто это был, что с капитаном разговаривал? Не пойму, одет как арестант, а с ним на вы…

– Дворянин это осужденный, – пояснил Сидорчук. – Им поблажка есть: дозволяется в санях кататься, не своим ходом до Сибири чапать, да и другие послабления есть.

Меня это, конечно, удивило. Не знал, что дворяне тоже ссылаются в Сибирь с простым народом. Нет, про декабристов я, конечно, слышал, но думал, что это была разовая акция, а тут, оказывается, это обычное дело.

– И за что его?

– Да кто знает? Он с нашим братом не откровенничает! – отмахнулся солдат.

Ночью сидя на нарах, когда суета улеглась, я остался один наедине со своими мыслями. Попытался уложить в голове, что нынче у меня новая жизнь, и я оказался в прошлом. И никакой надежды на возвращение нет, а мне вспомнились последние мгновения моей жизни. Так-то весьма интересно могло сложиться, если бы я попал в какого-нибудь дворянина и имел деревеньки крепостных.

«Мне бы водки речушку да баб деревеньку. Я бы пил потихоньку и любил помаленьку» – вспомнился мне стих Есенина, а на губах заиграл улыбка.

С утра, пока еще нас не подняли, Глашку вытолкали на улицу, прежде чем заявился унтер.

Палицын с утра выглядел невыспавшимся, злым и вовсю раздавал зуботычины, что арестантам, что солдатам. Судя по всему, ночь его прошла не так интересно, как он рассчитывал. Нас вывели во двор и начали сковывать, приклепывая к длинной общей цепи, пронизывающей весь строй арестантов.

– Так, а у этого ведь нету кандалов! Николай Карлович, не найдется ли у вас пары вериг для этого молодца? – заметив меня без железа на запястьях, обратился к коменданту Рукавишников.

– Александр Валерьяныч, ножные у нас есть с того, беглого… – начал было Палицын, но капитан, обернувшись, так яростно посмотрел на унтера, что он тотчас заткнулся.

– Раз есть, так не морочьте мне голову! Надеть на него, и вся недолга! – проскрипел офицер.

– Слушаюсь! – тут же выпрямился унтер.

Я же молча наблюдал за происходящим, а в голове лишь мысли бегали, что и к офицерику у меня счет есть, да еще и немалый.

«Ничего, и до тебя доберусь, морда ты офицерская. На всю жизнь меня запомнишь», – со скрытой злобой смотрел я на него.

Меня сковали в одной четверке с Викентием, которого все коротко и уважительно звали Фомич, рыжим балагуром Софроном, которого все звали Чурис, и молчуном-кузнецом по имени Тит. На ноги мне сначала накрутили кожаные ремни «подкандальники», а поверх повесили тяжеленые, килограмм, наверное, в восемь, ножные кандалы.

Как водится, сборы заняли очень много времени, но, наконец, мы двинулись. Как же неудобно оказалось идти! Цепи на ногах ощутимо резали шаг, полоски кожи подкандальников не очень-то защищали от холода, и железо, остывая на морозе, буквально обжигало холодом, а иной раз еще и натирали так, что сдиралась вся кожа до мяса. И никакие жалобы не принимались! Хочешь не хочешь, а двигаешь ногами – ведь все привязаны к общей цепи, или, как ее тут кличут, к шнуру.

– Это еще добрые порядки теперяче, что на цепь всех сажают! – рассказывал нам бывалый Фомич. – Раньше-то нас на прут сажали. Вот беда-то была! Он жесткий, кованый, с гранью: и как идет кто невпопад, так пиши пропало – одни дергают, другие тормозят, третьи тащут… А как по городу идешь, иной раз и не завернуть: не изогнуть прут с ходу-то. Так что цепь – это, братцы, милое дело. И не заметишь, как до Тобольска дотопаем!

– А что Тобольск? Нас там оставят? – спросил я.

– Ни! У кажного свое место определенно еще в судебном присутствии было. А ежели нет – в Тобольске распределят. Так что ты того, поинтересуйси, куда тебя отправят-то. А то Сибирь, знаешь, большая, и живут там люди ох как по-разному!

Два дня мы шли в Нижний Новгород. За это время я успел перезнакомиться с большей частью команды. Народ тут был самый разный, но большинство – крестьяне или дворовые. Был купец, Еремей Парамонов, подвергнутый торговой казни, лишению всех прав состояния и ссылке. Зосим Новиков, из духовного сословия, не признававшийся, в чем виноват, но вроде бы укравший какой-то ценный крест у протоиерея и обвиненный за то в святотатстве и богохульстве. А также варнак Фомич, бежавший когда-то с пожизненной каторги и водворяемый теперь обратно.

Ну и наконец был таинственный для нас, простых колодников, корнет Левицкий, ехавший отдельно от партии, в санях.

Потянулись улицы нижегородских предместий. Набежали дети и тут же бросились швырять в нас снежками. Взрослые, особенно женщины, напротив, подходили ближе, подавали хлеб и мелкие деньги. Арестанты истово, со слезой в голосе благодарили дарителей.

– Давай-давай, пожалостливей вой, бабы – оне такое любят! – учил неопытных арестантов Фомич. Я же лишь кривился в ответ на такое.

Наконец показалась застава: изба с полосатым шлагбаумом, обозначавшая въезд в город. После долгой переклички нас пустили внутрь, и по немощеным улицам мы побрели туда, где возвышался каменный нижегородский тюремный замок. На наших арестантов вид округлых каменных башен произвел самое лучшее впечатление:

– Гляди, гляди, цельный дворец для нас тут заготовили! Вот уж где разместимся в лучшем виде! – пробежал по рядам возбужденный говор. И только опытный Фомич не разделял этих восторгов:

– Не, робяты, не говори «гоп», пока не перепрыгнешь! Ишшо неведомо, как оно там унутри-то будет! Я, помнится, в прошлый-то раз тут неделю стоя спал…

И он, увы, оказался прав.

Здесь нас поместили на несколько дней. И, несмотря на внушительный вид этого острога, теснота тут оказалась просто неимоверная! Конечно, тюремный замок поражал своими размерами, наша партия могла запросто разместиться тут с полным комфортом. Однако, как оказалось, острог уже был забит собственными нижегородскими узниками, да так, что не оставалось ни одной свободной камеры! И вот, когда мы, гремя цепями, вошли на тюремный двор, пришлось ждать не только когда нас раскуют, но и когда местное начальство освободит для вновь пришедших несколько помещений, распихав сидевших в них арестантов по соседним камерам.

Когда нас наконец-то развели по камерам, оказалось, что места в них хватает лишь для того, чтобы стоять. Двое солдат буквально утрамбовали нас, как в автобусе, и оставили. Действительно, здесь почти всем нам пришлось спать стоя, как лошадям. Ноги затекали мгновенно, а спать стоя было то еще мучение.

Увы, не оправдались и надежды на тепло. Каменные стены острога буквально источали ледяной зимний холод. В довершение всего, в остроге нам принялись брить полголовы, как положено арестантам.

В одно утро загремели засовы, и в камеру вошли капитан Рукавишников, еще два каких-то чина и тюремный доктор. Мы все, как положено, сдернули шапки.

– Отчего же они у вас не стрижены? – удивился один из местных офицеров.