Отцы, дети

Но вскорости отец внезапно скончался от удара. Агафоклея Кузьминишна, не в силах привыкнуть к столичной жизни и вдовству, последовала за мужем. Как только минул срок траура, Николай Петрович обвенчался с Машей, и, уволившись из министерства уделов, куда по протекции определил отец, снял дачу около Лесного института, потом чистую, уютную квартирку с лестницей и прохладной гостиной и, наконец, решил перебраться с женой в деревню, где у них в скором времени родился сын Аркадий. Жили тихо, счастливо, размеренно, вместе читали, в четыре руки играли на фортепьяно и пели дуэты. Маша сажала цветы и присматривала за птичьим двором, а Николай Петрович занимался хозяйством да изредка ходил на охоту. Аркадий рос в спокойствии и благожелании. Так прошло десять лет. Но в 47-м Маша скончалась. Николай Петрович поседел за несколько недель, собрался за границу, но в конце концов решил заняться хозяйственными преобразованиями, а в 55-м повёз сына в Петербург в университет, жил с ним три зимы подряд, редко выходил в люди и общался только с товарищами Аркадия. Но в последнюю зиму приехать не смог – сильно сдал, совершенно поседел, округлился и сгорбился.

– Что, Пётр, не видать? – спросил у молодого, щекастого слуги с беловатым пухом на подбородке, маленькими тусклыми глазёнками, бирюзовой серёжкой, напомаженными волосами и учтивыми телодвижениями.

Пётр снисходительно поглядел на дорогу.

– Никак нет-с, – отошёл к воротам и закурил трубку.

Николай Петрович тяжело, по-старчески вздохнул, присел на скамейку и задумчиво огляделся. Посмотрел на подросшего пёстрого цыплёнка, постукивавшего крупными жёлтыми лапами по ветхим ступенькам крыльца. На перилах, сердито посматривая на него, под тёплым солнцем грелась грязная кошка, а из полутёмных сеней постоялого двора пахло тёплым ржаным хлебом.

– Кандидат, Аркаша… В меня… – пробормотал Николай Петрович. Вспомнилась супруга-покойница. – Не дождалась.

Пухлый сизый голубь прилетел на дорогу и мелкими шажками направился к лужице возле колодца. Вдруг послышался стук колёс.

– Никак едут-с! – воскликнул Пётр.

Николай Петрович поднялся со скамейки и бросил взгляд на дорогу. Показался тарантас, запряжённый тройкой ямских лошадей, и мелькнул околыш студенческой фуражки.

– Аркаша! – Николай Петрович бросился к воротам, размахивая руками.

– Дай отряхнуться, папаша! – звонким юношеским голосом воскликнул Аркадий, в ответ обнимая отца. – Пыли с меня наберёшься.

– Ничего, ничего, – умиленно улыбаясь, повторял Николай Петрович, отряхивая своё пальто и воротник шинели сына. – Покажись!

– Папаша, позволь познакомить тебя с моим добрым приятелем Базаровым. Писал тебе о нём. Погостит у нас.

Из тарантаса вышел человек высокого роста в длинном балахоне с кистями. Крепко стиснул ладонь Николая Петровича.

– Душевно рад и благодарен за доброе намерение посетить нас, – смутился Николай Петрович. – Позвольте узнать ваше имя и отчество.

– Евгений Васильев, – лениво ответил Базаров мужественным голосом. Его длинное, худое лицо с широким лбом, тонкими губами, заострённым носом, большими зеленоватыми глазами и висячими бакенбардами песочного цвета оживилось спокойной, самоуверенной улыбкой умного человека.

– Надеюсь, любезнейший Евгений Васильич, не соскучитесь у нас.

В ответ Базаров едва улыбнулся и приподнял фуражку. На плечи упали белокурые, густые, до плеч волосы.

– Закладывать лошадей или отдохнуть хотите? – Николай Петрович повернулся к сыну.

– Закладывать.

– Петр, распорядись, братец, поживее.

Пётр, лишь издали поклонившись, не подошёл поцеловать руку Аркадия.

– У меня коляска, но и для твоего тарантаса есть тройка, – сбиваясь от волнения, говорил Николай Петрович, пока Аркадий пил воду из железного ковшика, поданного хозяйкой постоялого двора. Базаров закурил трубку и подошёл к ямщику, распрягавшему лошадей. – Только вот коляска двухместная. Как твой приятель…

– В тарантасе поедет, – перебил Аркадий. – Ты его не обхаживай, пожалуйста. Чудесный малый, простой.

Кучер вывел лошадей.

– Поворачивайся, толстобородый! – крикнул Базаров на ямщика.

– Слышь, Митюха, – засмеялся другой ямщик. – Толстобородый ты! Так и есть!

Митюха отряхнул шапку и потащил вожжи с потной коренной.

– Живей! – воскликнул Николай Петрович. – На водку будет!

Отец с сыном сели в коляску, Пётр забрался на козлы, а Базаров вскочил в тарантас.

– Наконец, ты, Аркадий, дома, – умилённо произнёс Николай Петрович. – Наконец!

– Как дядя? Здоров?

– Здоров. Хотел выехать со мной к тебе навстречу, да раздумал.

– Ты долго ждал?

– Часов пять.

– Добрый ты, папаша! – Аркадий звонко поцеловал его в щёку. Николай Петрович тихо засмеялся.

– Какую тебе славную лошадь приготовил! Увидишь! И комнату твою оклеил обоями.

– Для Базарова есть?

– Найдётся.

– Будь добр с ним. Не могу выразить, до какой степени дорожу его дружбой.

– Недавно познакомился?

– Недавно.

– То-то прошлою зимой не видал его. Чем занимается?

– Естественными науками. Всё знает! Будет доктором.

– Медицина? Пётр, никак наши мужики едут?

По просёлку бойко катились телеги с мужиками в тулупах нараспашку.

– Точно так-с, – ответил Пётр.

– В город, что ли?

– В город, в кабак, – презрительно промолвил Пётр.

– С мужиками в нынешнем году хлопоты у меня большие, – Николай Петрович повернулся к сыну. – Не платят оброк.

– А наёмными работниками доволен?

– Подбивают их. Старания нету, сбрую портят. Но пахали ничего. Тебя хозяйство занимает?

– Тени нет в постоялом дворе, – не ответил Аркадий.

– Я с северной стороны над балконом большую маркизу приделал. Теперь обедать можно на воздухе.

– На дачу похоже. Впрочем, пустяки. Зато какой здесь воздух! Как славно пахнет! Право, нигде так не пахнет, как в наших краях! А небо… – Аркадий вдруг замолчал, бросив взгляд назад.

– Ты же здесь родился, всё должно казаться особенным.

– Всё равно, где родился.

– Как?

– Совершенно всё равно.

Николай Петрович удивлённо посмотрел на сына. Молчали с полверсты.

– Не помню, писал ли, твоя нянюшка, Егоровна, скончалась.

– Бедная старуха! А Прокофьич?

– Жив и нисколько не изменился. Всё так же брюзжит. Больших перемен в нашем Марьино не найдёшь.

– Приказчик тот же?

– Сменил. Решил не держать вольноотпущенных, бывших дворовых или, по крайней мере, не поручать им должностей с ответственностью.

Аркадий показал глазами на Петра. Николай Петрович ответил по-французски:

– Вольный. Но ведь он камердинер. Приказчик теперь из мещан, дельный малый. Назначил ему двести пятьдесят рублей в год. Впрочем, – Николай Петрович потёр лоб и брови, что было признаком смущения, – перемен больше нет… Считаю своим долгом предварить тебя, хотя строгий моралист найдёт мою откровенность неуместною, но, во-первых, это скрыть нельзя, а во-вторых, как тебе известно, у меня всегда были особенные принципы насчёт отношений отца к сыну. Ты, конечно, вправе осудить меня… В мои-то лета… Словом, девушка, про которую ты, вероятно, уже слышал…

– Фенечка? – развязано бросил Аркадий.

– Пожалуйста, не так громко. Николай Петрович покраснел. – Ну да, она. Живёт в доме. Две комнатки были… Впрочем, всё можно переменить.

– Помилуй, папаша, зачем?

– Перед твоим приятелем неловко.

– Он выше всего этого.

– Флигелёк-то плох. Вот беда.

– Помилуй, папаша, ты будто извиняешься. Как не совестно?

– Должно быть совестно, – Николай Петрович всё более и более краснел.

– Полно, папаша, сделай одолжение! – Аркадий ласково улыбнулся и чувство снисходительной нежности к доброму и мягкому отцу, смешанное с ощущением скрываемого превосходства, наполнило его душу осознанием собственной развитости и внутренней свободы.

Николай Петрович посмотрел на него из-под пальцев руки, которою продолжал тереть лоб.

– Наши поля пошли, – произнёс после долгого молчания.

– А там наш лес?

– Продал. В нынешнем году срубят.

– Зачем продал?

– Деньги нужны были. К тому же, отошёл бы мужикам.

– Которые оброка не платят?

– Когда-нибудь заплатят.

– Жаль лес.

Окрестности не казались живописными: неровные поля до небосклона, округлые рощи, редкий кустарник, извилистые и короткие овраги, как на картах екатерининских времён; мелкие речки с подмытыми берегами; крошечные пруды с плотинами, придорожные ракиты с ободранной корой и обломанными ветвями; исхудалые, словно обглоданные в метельную зиму коровы; мужички в грязном старье и лохмотьях верхом на худых клячах. И посреди всего этого захудалые деревеньки с низкими избами под тёмными, до половины размётанными ветром крышами; покривившиеся молотильные сарайчики с плетёными стенами и покосившимися воротищами полупустых гумен; церкви кирпичные с отвалившейся штукатуркой и деревянные с наклонившимися крестами и неухоженными кладбищами.

“Убогий край, – подумал Аркадий. – Ни довольства, ни трудолюбия, ни прилежания. Преобразования необходимы. Но как исполнить, как приступить?”

Из-за облака вышло солнце и нежданно окрестности преобразились в приятный весенний пейзаж: свежая, едва выступившая зелень заиграла золотом, широко и мягко заволновалась от едва тёплого ветерка; над лугами в низинах послышалось пение жаворонков и крики чибисов; на низкие яровые хлеба в дымке прилетели грачи.

– С той горки уже дом виден, – показал рукой Николай Петрович. – Заживем с тобой на славу. Помогать будешь по хозяйству. Надобно нам тесно сойтись.

– Конечно. Чудный день сегодня!

– Для твоего приезда, душа моя! Весна в полном блеске. “Как грустно мне твоё явленье, весна, весна, пора любви!” – пафосно процитировал Николай Петрович.

– Аркадий! – послышался голос Базарова. – Дай спичку, нечем трубку раскурить.

Аркадий будто очнулся от наваждения и поспешил достать из кармана серебряную коробочку. Пётр передал Базарову в тарантас.

– Хочешь сигарку? – снова крикнул Базаров.

– Давай.

Аркадий закурил толстую чёрную сигарку, попыхивая крепким, кислым облаком заматерелого табака. Николай Петрович, отроду не куривший, отвернулся.

Остановились перед крыльцом нового деревянного дома, выкрашенного серою краской и покрытого железною красною крышей. Усадьбу Николай Петрович назвал Марьино в честь жены-покойницы, а мужики прозвали Бобыльим хутором.

На крыльцо вышла девочка лет двенадцати, за ней слуга Павла Петровича Кирсанова молодой парень, очень похожий на Петра, в серой ливрейной куртке с белыми гербовыми пуговицами. Молча отворил дверцу коляски и отстегнул фартук тарантаса. Через тёмную, почти пустую залу, в двери которой мелькнуло лицо молодой женщины, прошли в обставленную в новейшем вкусе гостиную.

– Вот мы и дома, – душевно вздохнул Николай Петрович и снял картуз. – Поужинаем и отдохнём. Прокофьич!

– Поесть не худо, – Базаров потянулся и опустился на диван.

Вошёл старик лет шестидесяти, хмурый лицом, беловолосый, худой, смуглый, в коричневом фраке с медными пуговицами и розовом платочке на шее. Поцеловал Аркадию руку и, поклонившись Базарову, отступил к двери, убрав руки за спину.

– Наш Прокофьич, – весело воскликнул Николай Петрович.

– В лучшем виде-с, – старик широко улыбнулся и тут же снова нахмурил густые брови. – Накрывать прикажете?

– Пожалуй. Покажу комнату вашу, Евгений Васильич.

– Незачем, благодарю. Прикажите чемоданишко мой да балахон туда стащить.

– Прокофьич… Аркадий, посмотришь свою комнату?

В гостиную вошёл Павел Петрович Кирсанов, среднего роста, в тёмном английском сьюте, модном коротком галстуке и лаковых полусапожках. Коротко остриженные седые волосы, словно серебро, отливали темноватым блеском; на их фон карие, продолговатые глаза смотрелись особенно изящно, породисто и аристократично; желчное, но без морщин, необыкновенно правильное и чистое лицо, будто выведенное тонким резцом, походило на голландские портреты; тело все ещё сохраняло юношескую стройность и стремление вверх, прочь от земли.

Павел Петрович протянул племяннику тонковатую, элегантную, с длинноватыми розовыми ногтями ладонь, обрамлённую снежной белизны рукавчиком с крупным опалом, и трижды коснулся душистыми усами его щек, сдержанно промолвив приятным голосом “добро пожаловать”. Николай Петрович представил брата Базарову. В ответ Павел Петрович слегка наклонил свой гибкий стан и мягко улыбнулся, но руки не подал, засунув обратно в карман.

– Уже думал, не прибудете сегодня, – начал томно покачиваться, едва заметно подёргивая плечами, и сдержанной улыбкой обнажил ровные белые зубы. – Разве что в дороге случилось?

– Ничего, дядя. Так, замешкались. Поторопи Прокофьича с ужином, папаша, я сейчас вернусь.

– Я с тобой, – воскликнул Базаров.

– Кто это? – спросил брата Павел Петрович.

– Приятель Аркаши. Очень умный, по его словам, человек.

– Какой волосатый! Гостить будет?

– Да.

– Я нахожу, что Аркадий стал развязанным, – Павел Петрович постучал ногтями по столу.

Базаров ел много, молча и с аппетитом. Николай Петрович рассказывал о своей “фермерской жизни”, предстоящих правительственных мерах, комитетах, депутатах и необходимости сельских машин. Павел Петрович медленно прохаживался по столовой, так как никогда не ужинал, пригублял рюмку красного вина и иногда произносил “а! эге! гм!”. Аркадий рассказывал петербургские новости, борясь с неловкостью от осознания того, что вернулся в то место, где его привыкли считать ребенком. С излишнею развязностью налил себе вина гораздо больше, чем хотел, и выпил до дна. Прокофьич, не спускавший с него глаз, пожевал губами.

– Чудаковат у тебя дядя, – Базаров медленно затянулся короткой трубкой, сидя в халате у постели Аркадия. – Деревенский щёголь! Ногти хоть на выставку посылай!

– В своё время был светским львом, головы женщинам кружил.

– Пленять-то здесь некого. Этакие у него удивительные воротнички, точно каменные, и подбородок выскоблен. Смешно!

– Он, право, хороший человек. Когда-то блистал в Петербурге. Несчастная любовь, страсть и… усадьба отца.

– Архаизм! А отец у тебя славный малый, но в хозяйстве вряд ли смыслит. Однако добряк.

– Золотой человек.

– Заметил, как робеет? Старые романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения, равновесие и нарушено. В моей комнате английский рукомойник – прогресс. А вот дверь не запирается. Спокойной ночи.

Аркадием овладело умилительное чувство: сладко было засыпать в родимом доме, в своей постели, под одеялом, сшитым нянюшкой Егоровной. Вздохнул и пожелал ей царствия небесного. О себе он давно перестал молиться.

Николай Петрович лёг в постель, но не загасил свечки, и, положив ладонь под голову, думал, всё ещё взволнованный приездом сына.

Фенечка, накинув голубую душегрейку и белый платок, дремала в задней комнатке на сундуке, прислушивалась к звукам и посматривая на растворённую дверь, где виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребёнка.

Павел Петрович не переоделся в ночное, лишь переобулся в красные китайские туфли без задков. В своём кабинете поудобнее сел в широкое гамбсовое кресло, взял последний нумер “Galignani”, но не читал, а сосредоточенно и угрюмо глядел на камин с тлеющим углём. Так засиделся далеко за полночь, раздумывая о переменах в Аркадии и его странном приятеле. Вспомнил Аркадия в детстве. Как годы летят!.. Задумался о себе, скоро пятьдесят, почти старик. Представился родительский дом, пажеский корпус, съёмная квартира в Петербурге, успех в обществе благодаря его природной красоте, врождённой самоуверенности и выработанной умеренной насмешливости в сочетании с забавной желчностью. Женщины были от него без ума, а мужчины называли фатом и втайне завидовали. Ни одного вечера не проводил он дома, славился смелостию и ловкостию, чему способствовали занятия гимнастикой, которую он даже ввёл в моду между светскою молодежью. Однако начитанностью не отличался, одолев всего пять-шесть французских книг, чего, впрочем, было достаточно, чтобы блеснуть образованностью. На двадцать восьмом году уже был капитаном с блестящими перспективами. Но всё изменилось из-за любви к замужней княгине Нелли Р. Насколько увлёкся её непредсказуемою и распутною натурой, что несколько лет искал её в Европе, куда она сбежала от его преследований. Отчаявшись вернуть, вновь поселился в Петербурге, но жить стал как затворник, лишь изредка выходя в свет, где одержал несколько ничего уже не значивших для него побед. А в начале 48-го, когда Николай Петрович, лишившись жены, приехал в Петербург, Павел Петрович отправился к нему в имение погостить месяца два, но с тех пор не покидал даже в те три зимы, которые Николай Петрович провёл в Петербурге с Аркадием. Начал читать, всё больше по-английски, и вообще жизнь свою устроил на английский манер. Редко виделся с соседями, выезжал только на выборы, где большею частию молчал, лишь изредка дразня и пугая помещиков старого покроя либеральными выходками и не сближаясь с представителями нового поколения. И те, и другие считали его гордецом, но уважали за отличные аристократические манеры, слухи о победах в Петербурге, отменный вкус в одежде, благородные духи и безукоризненную честность. Дамы находили его очаровательным меланхоликом, но он не знался с ними.

Базаров проснулся раньше всех. Вышел из дома, осмотрелся и подумал:

“Местечко-то неказисто. Десятины четыре совершенно ровного, голого поля, дом, ферма, сад, пруд и два колодца! Деревца принимаются плохо, пруд мелковат, а вода в колодцах солоноватая. Только сирень да акации вокруг беседки порядочно разрослись. Небось, там заунывно чай пьют да от пуза обедают.”

Прошёл по дорожкам сада, зашёл на скотный двор и конюшню, познакомился с двумя дворовыми мальчишками и отправился с ними за лягушками к болотцу с версту от усадьбы.

– Пошто тебе лягушки, барин?

– Распластаю да посмотрю, что внутри, буду знать, что и у нас внутри делается. Мы с тобой те же лягушки, только ногами ходим, – надменно отвечал Базаров. – Как занеможешь, лечить придётся.

– Разве ты дохтур?

– Да.

– Васька, слышь, барин говорит, мы с тобой лягушки. Чудно!

– Боюсь их, лягушек-то, – пробормотал босой Васька лет семи, с белою, как лён, головою, одетый в серый казакин со стоячим воротником.

– Разве кусаются?

– Полезайте в воду, философы! – небрежно приказал Базаров.

Николай Петрович с Аркадием вышли на террасу под навес маркизы. На столе, между большими букетами сирени уже кипел самовар. Вышла девочка, первою встретившая приезжих на крыльце, и тонким голосом промолвила:

– Федосья Николаевна не совсем здоровы, выйти не могут, приказали спросить вам самим угодно чай разлить или Дуняшу прислать?

– Сам разолью, – поспешно ответил Николай Петрович. – С чем чай пьёшь, Аркадий? Со сливками или с лимоном?

– Со сливками. Папаша… – Аркадий опустил глаза. – Извини, если мой вопрос неуместен, но ты сам вчерашнею откровенностью вызываешь на откровенность. Не рассердишься?

– Говори.

– Не оттого ли она не выходит к чаю, что я здесь?

Николай Петрович помолчал, опустив голову.

– Стыдится, что ли, папаша? Напрасно. Я ни на волос не хочу стеснять твою жизнь и уверен, ты не мог сделать дурной выбор. Сын отцу не судья, в особенности такому, как ты! Ведь ты сам никогда не стеснял моей свободы.

– Спасибо, Аркаша, – пробормотал Николай Петрович, потирая пальцами лоб и брови. -Она… Это не прихоть… Ты же понимаешь, ей трудно… особенно в первый день.

– Сам пойду, растолкую! Нечего стыдиться!

Николай Петрович почувствовал, как быстро забилось сердце.

– Познакомились! – торжественно объявил Аркадий, вернувшись из дома. – Фенеч… Федосья Николаевна сегодня и вправду не здорова, но обещала выйти позже. Почему ты не сказал, что у меня есть брат?! Я бы уже вчера расцеловал его, как сейчас. – Аркадий обнял отца.

– Опять обнимаетесь? – раздался голос Павла Петровича.

На нём был изящный утренний английского стиля костюм, феска и небрежно повязанный короткий галстук, что намекало на свободу в деревенской жизни, но тугой воротничок пёстрой рубашки, упиравшийся в чистейше выбритый подбородок, относил к строгому этикету салонов Петербурга.

– Чему удивляешься? – не смутился Николай Петрович. – В кои-то веки дождался сына! Насмотреться не успел!

– Вовсе не удивляюсь. Сам не прочь с ним обняться.

Павел Петрович, как вчера, едва прикоснулся душистыми усами к щекам Аркадия и сел за стол.

– Где же твой приятель, Аркадий?

– Встаёт рано, ушёл куда-то. Не любит церемоний.

– Я заметил. – Павел Петрович, не торопясь, намазывал масло на хлеб. – Надолго он у нас?

– Заехал по дороге к отцу.

– Отец где живёт?

– Вёрст восемьдесят отсюда его именьице. Прежде был полковым лекарем.

– То-то я всё себя спрашивал, где слышал фамилию Базаров. – Павел Петрович повёл усами. – Помнится, в батюшкиной дивизии служил. Ну, а сам, собственно, что такое? – постарался произнести как можно надменнее.

– Что такое Базаров?! – возмутился Аркадий. – Нигилист.

– Как?! – воскликнул Николай Петрович, а нож Павла Петровича с кусочком масла повис над тарелкой.

– Ни-ги-лист!

– От латинского nihil – ничего? То есть ничего не признаёт?

– И никого не уважает, – настороженно добавил Павел Петрович.

– Ко всему относится критически, – возразил Аркадий.

– А это не одно и то же? – спросил Павел Петрович.

– Нет. Нигилист не склоняется ни перед какими авторитетами и ничего не принимает на веру.

– Вот как… Мы, люди старого века, полагаем, что без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить нельзя. – Павел Петрович намеренно произносил слово “принцип” на французский манер. – Прежде были гегелисты, а теперь вы, нигилисты. Позвони-ка, брат Николай Петрович, хочу мой какао.

– Дуняша! – прокричал Николай Петрович.

Но на террасу вышла Фенечка, молодая женщина двадцати трёх лет, с округлыми плечами, мягкотелая, с тёмными волосами и глазами, по-детски пухлыми губками и нежными ручками, одета в опрятное ситцевое платье и новую голубую косынку. Стыдясь и краснея, поставила перед Павлом Петровичем большую чашку какао и, опустив голову, встала у стола, оперевшись кончиками пальцев в столешницу.

Николай Петрович смутился, а Павел Петрович нахмурил брови.

– Здравствуй, Фенечка, – произнёс он намеренно строго.

– Здравствуйте-с, – ответила она негромким, но звучным голосом и, глянув искоса на Аркадия, тихо вышла.

На террасе воцарилось молчание

– А вот и господин нигилист, – вполголоса произнёс Павел Петрович, изящно отпивая какао.

По саду, широко шагая через клумбы, шёл Базаров. Его полотняное пальто и панталоны были запачканы, болотное растение обвивало тулью старой шляпы. В правой руке он держал небольшой мешок, в котором что-то шевелилось.

– Здравствуйте, господа. Извините, что опоздал. Сейчас вернусь. Надо этих пленниц пристроить.

– Пиявки? – брезгливо спросил Павел Петрович.

– Лягушки.

– Едите или разводите?

– Для опытов.

– Резать будете?

Базаров, не ответив, пошёл в дом.

– В принсипы не верит, только в лягушек, – ехидно усмехнулся Павел Петрович.

Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, а Николай Петрович украдкою пожал правым плечом. Павел Петрович, почувствовав, что сострил неудачно, заговорил о хозяйстве и новом управляющем, который накануне приходил жаловаться, что работник Фома “либоширничает” и совершенно от рук отбился.

Базаров сел за стол и стал поспешно и громко отхлёбывать чай. Братья молча смотрели на него, а Аркадий украдкою на них.

– Возле осиновой рощи болотце есть с бекасами. Можешь подстрелить, Аркадий? – наконец, проговорил Базаров.

– А вы не охотник? – осторожно спросил Павел Петрович.

– Нет.

– Физикой занимаетесь?

– Естественными науками вообще.

– Говорят, немцы преуспели по этой части.

– Наши учителя.

– Вы столь высокого мнения о немцах? – Павел Петрович спрашивал всё более изысканным тоном, доходившим до слащавости. Его аристократическую натуру возмущала развязность Базарова. Этот лекарский сын не только не робел перед ним, аристократом, но ещё и дерзил.

– Тамошние ученые – народ дельный.

– О русских учёных вы, вероятно, не имеете столь лестного мнения?

– Пожалуй, что так.

– Похвальное самоотвержение, – Павел Петрович, выпрямив спину и закинув голову назад, попытался выразить высокомерие, что получилось ещё более впечатляюще благодаря повисшей паузе.

– Евгений Васильич, – нарушил тишину Николай Петрович, – по своей лекарской части – да вы и сами, предполагаю, знаете, я ведь тоже доктор – наши учёные потрудились немало. Вон, Николай Иванович Пирогов, хирург и анатом от Бога, создал военно-полевую хирургию, внедрил эфир и сортировку раненых на эвакуации. Предполагаю, вы знакомы с его “Топографической анатомией”.