Последнее правило

ㅤСофия замерла, перечитала абзац еще и еще раз, впитывая каждое слово. С.П. Сара Паркер. Ш.П. Сердце бешено застучало, кровь ударила в виски. Она лихорадочно, почти срывая уголки, перелистнула страницу.

ㅤ«15 сентября. Сегодня «Ш.П.» заметила меня по-настоящему. Подошла после уроков, когда я одна копалась у своего шкафчика. Сказала, что я «не похожа на других прилизанных кукол в этом курятнике». Предложила… нет, предложила не то слово. Бросила вызов. Сказала, что у них есть место для кого-то с моим «потенциалом». Я не поняла тогда, что она имела в виду. Но в груди стало и страшно, и безумно интересно, закружилась голова. Одри, ты ведь всегда хотела чего-то большего, чем эта серая, предсказуемая жизнь?»

ㅤСофия не могла оторваться. Она погружалась в прошлое своей матери, в мир, который был так похож на ее собственный и в то же время так пугающе, отсталый технологически, но идентичный по сути. Она читала о первых тайных встречах в пустых классах после уроков, о запутанных, странных правилах Игры, которая начиналась как невинное, дерзкое развлечение – поиск компромата на учителей, разгадывание ребусов, составленных Сарой. Но с каждой страницей тон дневника менялся. Уверенность и юношеский максимализм сменялись восторгом от причастности к тайне, восторг – сомнениями, а сомнения – растущим, необъяснимым, липким страхом.

ㅤ«3 ноября. Сегодня мы прошли первый по-настоящему серьезный «уровень». Мы были в старом, заброшенном крыле, там, куда даже уборщики не заходят, пахло плесенью и пылью. С.П. принесла тот старый катушечный магнитофон «Электроника». Мы слушали… мы слушали голос. Он был искажен, прокручен задом наперед, с шипением и скрежетом, но он называл вещи. Личные, постыдные вещи. О моей семье. О папе. Такие, которые никто, абсолютно никто не мог знать. Я хотела убежать, меня тошнило от ужаса, но С.П. смотрела на меня с таким холодным, испытующим вызовом. «Ты в Игре теперь, Одри. Правил нет. Есть только правда. И цена за нее». Я никогда не видела ее такой серьезной и старой не по годам. Этот голос… он был холодным, безжизненным, как лед. И в нем была гипнотическая, нечеловеческая сила».

ㅤСофия почувствовала, как по коже побежали ледяные мурашки. Она узнавала этот почерк, эту модель, этот стиль. Это было точь-в-точь как с ними, с их группой в телеграме, с анонимными звонками. Только тогда не было телефонов и интернета. Были магнитофоны, анонимные записки в шкафчиках и это всепроникающее, древнее зло, которое находило новые способы дотянуться до своих жертв.

ㅤ«20 ноября. Я больше не сплю. Мне снятся тени в широкополых шляпах, которые протягивают ко мне длинные, костлявые пальцы. С.П. говорит, что это часть процесса, что мы становимся сильнее, что Игра открывает нам глаза на реальный мир. Но я вижу, как она сама тает на глазах, становится прозрачной и нервной, как загнанный зверек. Говорит, что Игра вышла из-под контроля. Что «Оно» теперь само диктует правила. Сегодня я нашла у себя в сумке, под учебником, лепесток лилии. Черной, бархатной лилии. Я не знаю, как он туда попал. Я никому не сказала. Особенно С.П. Я боюсь ее теперь почти так же, как и самой Игры».

ㅤСофия с замиранием сердца перевернула страницу. Следующий лист был испещрен одним и тем же словом, выведенным с такой яростной силой, что шариковая ручка порвала бумагу в нескольких местах, оставив синие кляксы.

ㅤ«НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ»

ㅤА далее, уже другим, слабым, сбивчивым почерком, словно рука совсем ослабела от ужаса, было написано:

ㅤ«Она пропала. С.П. нет. Уже три дня. Все говорят, что она утонула во время соревнований. Но я знаю. Игра забрала ее. Она предупреждала. «Оно» не прощает тех, кто пытается выйти, кто хочет остановиться. Я следующая. Я следующая. Они шлют мне знаки. Лилии. Всегда лилии. На пороге, в учебниках, на подоконнике. Я должна бежать. Я должна забыть. Забыть все. Или меня сотрут».

ㅤНа этом записи обрывались. Оставшиеся страницы дневника были пусты, будто жизнь его автора в одночасье остановилась или превратилась в белое шумное ничто.

ㅤСофия сидела на полу, охватив колени руками, и смотрела в темнеющее окно. В комнате совсем стемнело, синие сумерки заползали в углы, удлиняли тени. Она не включала свет, боясь разрушить хрупкую, почти мистическую нить, соединившую ее с прошлым, с той девочкой-матерью, которая тоже была до смерти напугана. Теперь она понимала все. Ее мать не была просто сторонней наблюдательницей или жертвой обстоятельств. Она была активной участницей. Она бежала от Игры много лет назад, пытаясь спрятаться, забыть, построить новую, чистую, стерильную жизнь вдали от всего. И теперь, когда Игра снова дала о себе знать, Одри инстинктивно попыталась повторить старый, испытанный маневр – запереть правду, спрятаться, надеть маску, спрятать дочь за стенами клиник.

ㅤНо это не работало. Игра, как и тогда, нашла их. Выследила. И прислала свои весточки.

ㅤСофия посмотрела на телефон, лежащий на ковре. Экран светился тусклым синим светом. Пора звонить Эмили. Пора назначать эту встречу, на которую она теперь шла не с пустыми руками. Теперь у них было что-то большее, чем слепой страх и кошмары. У них было доказательство. Вещественное, осязаемое. И понимание, что их матери знали и скрывали куда больше, чем они когда-либо признавались.

ㅤВ полной тишине комнаты тихо, почти неслышно скрипнула дверь. София вздрогнула и резко подняла голову, сердце прыгнуло в горло. В проеме, очерченная светом из коридора, стояла Одри. Ее лицо было бледным и нечитаемым в сумерках, но в глазах, уставившихся на дочь, горел холодный, неприкрытый, первобытный гнев. Ее взгляд скользнул по открытому дневнику на коленях у Софии, по старым фотографиям и письмам, разбросанным по полу, будто осколкам ее прошлой жизни.

– Я же просила тебя, София, – тихо, почти беззвучно, но с страшной четкостью произнесла она, – не лезть в мое прошлое.

ㅤВ ее тихом, шипящем голосе было куда больше настоящей угрозы, чем в любом крике.

– Ты не представляешь, во что только что ввязалась.

Глава 3. Проклятие

ㅤТихий, шипящий голос матери повис в воздухе комнаты, словно ядовитый туман. София не шевелилась, застыв с дневником в окаменевших пальцах. Холодный гнев в глазах Одри был страшнее любого крика. Он обещал не временную вспышку ярости, а нечто долгое, холодное и безжалостное.