Пилот в отключке

– За что? Я ничего не сделала.

– Ты была здесь. – Он отстранился, чтобы посмотреть мне в глаза. Его взгляд был серьезным, почти торжественным. – Знаешь, на трассе есть такое понятие – «точка опоры». – Он сделал паузу, собираясь с мыслями. – Та самая, единственная точка, вокруг которой строится весь поворот, все движение.

Без нее – ты в кювете. С ней – ты король. – Он замолчал, его пальцы непроизвольно сжали мой бок, прижимая меня еще ближе. – Так вот.

Ты – моя точка опоры. Не там, на трассе. Здесь. В жизни. Ты та единственная,

кто не дает мне сорваться в самый важный момент.

Он говорил это без пафоса, просто, искренне, и каждое слово вонзалось мне прямо в сердце, отнимая дыхание. Я была не его вдохновением, не его музой.

Я была его фундаментом. Его необходимой частью. Без которой все рухнет.

Я не смогла вымолвить ни слова. Я просто смотрела на него, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются предательские слезы. Он видел это, и его взгляд смягчился. Он не стал ждать ответа. Он просто притянул меня к себе и поцеловал.

Это был не страстный, голодный поцелуй, как тогда у ангара. Это был медленный, глубокий, бесконечно благодарный поцелуй. Поцелуй-обещание. Поцелуй-признание. Его губы были мягкими и чуть шершавыми, они двигались в такт музыке, говоря со мной на языке, понятном только нам двоим. В этом поцелуе была вся нежность, на которую он был способен, все доверие, которое он так редко кому-либо отдавал. Это был поцелуй человека, который нашел свой дом.

И этим домом была я.

Когда мы разъединились, было уже почти темно. На небе зажигались первые звезды, отражаясь в его глазах, которые смотрели на меня с таким обожанием,

что я готова была расплавиться.

– Я сегодня… я не боялся, – признался он тихо, его лоб касался моего. – В том повороте, где обычно сводит живот от страха… я подумал о тебе. О том, что ты ждешь меня здесь. И… отпустило. Просто отпустило. Я вошел в него чисто. Идеально.

Он смотрел на меня с таким изумлением, будто сам не мог поверить в это открытие. Будто я подарила ему не просто любовь, а настоящий, работающий инструмент против его демонов.

– Я всегда буду ждать, – выдохнула я, наконец найдя голос. – Всегда, Матвей. Куда бы ты ни мчался, я всегда буду здесь. Твоей точкой опоры.

Он не сказал больше ни слова. Он просто притянул меня к себе вновь, и его объятие было крепче любых слов. Мы стояли так, посреди пустой трассы, под начинающимся звездным небом, и весь мир состоял только из нас двоих. Из его сердца, бьющегося о мою грудь, и из тихого, абсолютного счастья, которое было страшнее и прекраснее любой скорости.

Он проводил меня до самого подъезда. Мы шли молча, но это молчание было насыщенным, густым, как мед. Наши пальцы были сплетены, и его большой палец время от времени проводил по моей коже – легкое, почти невесомое движение, которое заставляло мое сердце биться чаще. Казалось, даже воздух между нами вибрировал от невысказанных слов и пережитого вместе чуда.

У двери подъезда он остановился. Фонарь бросал на его лицо желтоватый свет, делая тени под глазами глубже, а черты – резче и в то же время беззащитнее.

Он не стал целовать меня на прощание. Вместо этого он притянул к себе, обнял так крепко, что ребра затрещали, и вдохнул запах моих волн, словно пытаясь вобрать в себя частичку этого вечера, этого спокойствия.

– До завтра, моя точка опоры, – прошептал он мне в волосы, и его голос дрожал от какой-то невероятной, смиренной нежности.

Он отпустил меня, сделал шаг назад. Его глаза еще раз скользнули по моему лицу, словно фотографируя, запоминая этот момент. Потом он развернулся и зашагал прочь, не оборачиваясь, растворившись в синей мгле наступающей ночи.

Я поднялась в свою комнату на цыпочках, будто боясь спугнуть хрупкое счастье, витавшее во мне пузырем. Не включая свет, я подошла к окну. Он уже исчез.

Но я все еще чувствовала на своей спине тепло его ладоней, на своих губах – прикосновение его губ, а в ушах – эхо его слов: «точка опоры».

Я села за стол, и рука сама потянулась к старой, потрепанной тетради. В свете уличного фонаря, падавшем на страницы, я стала выводить буквы. Слова лились сами, обжигающие и честные, выворачивающие душу наизнанку.

Запись в дневнике Леры.

«Сегодня он был идеальным. И он назвал меня своей «точкой опоры».

Раньше мне казалось, что я просто зритель на его трибуне. Болельщица. Та, кто восхищается, переживает, ждет. А оказалось…

Оказалось, что я – часть его трассы. Та самая, без которой весь его безумный, скоростной мир рухнет. Я – его фундамент. Не песня, которая вдохновляет, а земля под ногами. Не мечта, к которой

он устремляется, а реальность, к которой он возвращается.

Это так страшно. Страшнее, чем его гнев, его ревность, его дикая, животная страсть, потому что это – ответственность.

Абсолютная и всепоглощающая. Если он сорвется, если ему будет больно, если он упадет и разобьется – это будет и моя вина, потому что я не удержала. Не поддержала. Не выдержала его веса.

Оказалась ненадежной.

Когда он сказал это, поцеловал меня так нежно и посмотрел такими глазами, полными абсолютного доверия, у меня внутри все перевернулось. Я поняла, что его любовь – это не только цветы и поцелуи в закате. Это договор. Договор на всю жизнь. Где я – его тихая гавань. Его тыл. Его единственное место силы, где он может быть

не «Железным Орловым», а просто Матвеем. Уставшим, напуганным, уязвимым мальчиком.

И я хочу быть для него этой гаванью. Больше всего на свете.

Я готова принять на себя весь его вес, всю его боль, всех его демонов.

Готова стать для него тем самым якорем, который удержит его самый быстрый и самый неуправляемый корабль в самой страшной буре.

Но, Боже… Как же я боюсь. Боюсь, что моей любви не хватит.

Боюсь, что я окажусь слабой. Боюсь, что однажды он придет ко мне с такой болью, которую я не смогу исцелить. И он перестанет верить.

В меня. В нас. В то, что у него вообще есть это тихое место, куда можно вернуться.

Открытие: любовь – это не про полет. Это про то, чтобы оставаться на земле, когда тот, кого любишь, парит в небесах или падает в пропасть. Это про то, чтобы быть сильным для двоих, когда у него силы заканчиваются. Это самый страшный и самый прекрасный договор, который я когда-либо заключала.

И я подписываю его своей кровью. Своим сердцем. Всей собой.

Потому что он – мой идеальный круг. И я готова быть его точкой опоры. До конца».

Я закрыла дневник и прижала ладони к горящим щекам. За окном была тихая, мирная ночь. А у меня внутри бушевал ураган из счастья, страха и огромной, всепоглощающей любви. Я погасила свет и легла в кровать, завернувшись в одеяло. На губах все еще чувствовался вкус его поцелуя,

а в ушах звучал его шепот. Я боялась и трепетала. Но где-то глубоко внутри, под всеми этими страхами, зрела тихая, стальная уверенность. Я справлюсь. Мы справимся, потому что мы – одна команда.

И наш гоночный трек – это жизнь.

Глава 4: Занос

Воздух на трассе был тяжелым, густым, словно пропитанным надвигающейся бедой. Солнце, еще недавнее яростное и ослепительное, спряталось за рваными, свинцовыми тучами, нависшими низко над землей. Они были похожи на синяки

на теле неба. Давление падало, отчего в висках стучало, а в ушах стоял назойливый, высокий звон. Каждый вдох казался упругим и влажным, будто дышалось не воздухом, а водой.

Я сидела на своем месте, вцепившись пальцами в холодный, облупленный металл ограждения так, что суставы побелели. Внутри все было сжато в один тугой, тревожный узел где-то под грудью. Сегодня что-то было не так. Не просто «не так» – все было неправильно с самого утра.

Матвей на разминке был собранным, но зажатым, как пружина, сжатая до предела. Его улыбка, которую он бросал мне перед выездом, показалась натянутой, искусственной, маской, наброшенной на лицо. А его глаза… В его обычно ясных, сфокусированных глазах читалось странное, лихорадочное возбуждение.

Не та радость полета, что была раньше, а какая-то мрачная, одержимая решимость. Словно он вышел на трассу не побеждать, а сражаться с кем-то невидимым.

С самим собой? С призраком своего отца? С собственными демонами?

Мое предчувствие, то самое, шестое чувство, что всегда меня редко подводило, кричало внутри тихим, но настойчивым голосом: «Останови его. Скажи что-нибудь. Не отпускай». Но я заглушила его. Списала на собственные нервы, на усталость,

на тяжелую атмосферу перед грозой.

И вот он выкатился на трассу. Его болид вырвался из пит-лейн не с привычным рыком мотора, а с каким-то неестественно резким, яростным визгом, от которого по коже побежали мурашки. Он не катился, не чувствовал машину, не сливался с ней воедино – он атаковал асфальт с первой же секунды, будто пытался вырвать

у него победу грубой силой, а не своим хищным, отточенным мастерством.

– Что он делает? – прошептал рядом Серега, его обычно спокойное, уверенное лицо исказилось гримасой беспокойства. Он сжал планшет с телеметрией так,

что треснул экран. – Слишком рано. Слишком агрессивно. Машина холодная, резина не прогрета… Он же… он же себя убьет.

Последние слова повисли в воздухе ледяным облаком. Но Матвей уже не слышал никого. Он мчался, вгрызаясь в повороты со слепой, пугающей яростью. Казалось, он не вел машину, а избивал ее, выжимая из нее последнее, не думая о последствиях, не слыша предупреждающего визга шин, не чувствуя грани.

Я не дышала. Внутри все сжалось в ледяной ком. Каждый его вираж отзывался во мне резкой болью, каждый перегруз – тошнотой. Я видела, как он рискует, как играет с законами физики, и мое сердце замирало, пропуская удар за ударом.

Мои ногти впились в ладони, оставляя на коже красные полумесяцы, но я не чувствовала боли. Только всепоглощающий, парализующий страх.

Любовь – это не только восхищение его смелостью. Иногда любовь – это животный ужас от осознания, что твой самый близкий человек сознательно играет в русскую рулетку. И ты сидишь на трибуне и не можешь ничего сделать. Кроме как молча молиться, чтобы в стволе очередной раз оказался пустой патрон.

Но на этот раз я знала – знала каждой клеточкой своего тела – что патрон будет боевым. Он шел на свой коронный поворот. Тот самый, девятый, с коварным слепым апексом и резким сужением на выходе. Тот самый, где он всегда был королем, где всего несколько дней назад он показал то самое идеальное, божественное время. Место его триумфа.

Но сегодня все было иначе. Он несся к нему не как хозяин, вернувшийся владеть своей территорией, а как захватчик, ослепленный яростью. Он вошел в него слишком поздно. Слишком резко. Слишком самоуверенно. Будто бросал вызов

не трассе, а кому-то невидимому – своему отцу, своим демонам, самому себе.

Я видела, как задняя ось его машины пошла в легкий, почти невидимый для неопытного глаза снос. Обычно он ловил такие моменты с инстинктивной, животной гениальностью, исправляя их одним легким, почти незаметным движением руля, едва ли не мыслью.

Но не в этот раз.

В этот раз он не словил. Он дернул руль резче, грубее, пытаясь силой, грубой мышечной мощью вернуть контроль над послушной всегда сталью. И это была роковая, непростительная ошибка.

Все произошло за доли секунды, которые растянулись в вечность. Машина, послушная законам физики, а не его ярости, развернулась поперек трассы.

Ее заднюю часть, потерявшую сцепление, выбросило на обочину, как щепку.

Она ударилась о барьер из покрышек с оглушительным, металлическим воплем, который прорезал воздух, заглушая рев других моторов, свист ветра, биение моего сердца. Звук был ужасающим – не просто аварии, а насилия над металлом.

От страшного удара ее отбросило обратно на трассу. Она перевернулась через капот, высекая снопы ослепительных, белых искр, которые на мгновение затмили тусклый свет дня. Казалось, по асфальту прокатился огненный шар.

Она перевернулась еще раз, и еще, ее чертежи разрывались на части с треском ломающихся ребер карбона, и, наконец, замерла на спине, беспомощная и искореженная, как гигантский, поверженный жук. Из-под смятого носа медленно, зловеще пополз первый, предательский дымок.

И тогда воцарилась та самая, ледяная, оглушительная тишина, которая в тысячу раз страшнее любого грома. Тишина, в которой слышен только внутренний вопль души.

Я застыла. Весь мир сузился до размеров перевернутого синего болида, из-под которого уже выползали первые, жадные языки пламени. Они были оранжевыми, почти веселыми, такими несоответствующими ужасу происходящего.

Время не просто замедлилось – оно расползлось, как смола, густое и липкое, затягивая меня в кошмарный сон, из которого нельзя проснуться.

В горле стоял колючий, огромный ком. Я пыталась сделать вдох, но легкие не слушались, сжатые ледяными тисками паники. Кричать? Двигаться? Помочь?

Мои мышцы онемели, превратившись в ватные, предательские пучки. Я была парализована, вкована в свое место на трибуне уродливым, всепоглощающим ужасом.

А внутри поднялся вопль. Немой, оглушительный, разрывающий изнутри.

Он рвался наружу, рвал гортань, бился в висках кровавым адреналином, требовал выхода. Это был вопль всего моего существа, полный такого отчаяния, бессилия и животного страха, что, казалось, он вот-вот материализуется и снесет все вокруг.

«НЕТ! НЕТ! НЕТ! МАТВЕЙ! ВЫБИРАЙСЯ!»

Но снаружи я не издала ни звука. Ни единого звука. Мои губы были сжаты так плотно, что я чувствовала вкус крови на языке. Я просто стояла, вжавшись в ограждение, и смотрела, как огонь, мой самый страшный кошмар, пожирает

его машину. Его жизнь. Все мое будущее.

Мозг отказывался верить. Это не могло происходить на самом деле. Не с ним.

Не после вчерашнего вечера, не после его слов о любви, не после того идеального круга. Это был чудовищный сбой в матрице, ошибка вселенной, которую вот-вот исправят.

Но огонь полыхал все ярче. Черный, удушливый дым пожирал чистое небо.

А он не выбирался. Он не подавал признаков жизни. Не было ни движения,

ни сигнала, ни попытки выбраться из стальной ловушки.

И этот немой, внутренний вопль превратился в нечто иное.

В ледяное, тошнотворное осознание. Это происходило на самом деле.

Прямо сейчас.

И я ничего не могу сделать. Кроме как смотреть и молчать.

Кто-то грубо схватил меня за руку выше локтя, сжал так, что кости хрустнули.

Боль, острая и реальная, на секунду пронзила ледяной панцирь шока.

– Лера! Пошли! Быстро!

Голос Сереги. Его лицо промелькнуло передо мной – белое, искаженное,

с глазами, полными того же самого животного ужаса, что пожирал и меня.

Он тащил меня за собой, срывая с места, и мои ноги, ватные и непослушные, заскользили по бетонным ступеням.

Мы бежали вниз, и мир вокруг был похож на закольцованный кошмар.

Звуки доносились как сквозь толстую, ватную перегородку: приглушенные крики, нарастающий вой сирен пожарных машин, собственное прерывистое, хриплое дыхание. Но внутри моей головы стояла оглушительная, звенящая тишина, нарушаемая только бешеным стуком сердца, которое колотилось где-то в горле, пытаясь вырваться наружу.

Мы выскочили к ограждению пит-лейн, но дальше нас не пустила сплошная стена людей в огнеупорных комбинезонах. Я встала на цыпочки, цепляясь пальцами

за холодную сетку ограды, пытаясь разглядеть что-то сквозь густые, едкие клубы черного дыма, которые резали глаза и горло. Каждый вздох обжигал легкие, пахнул гарью и чем-то сладковато-тошнотворным – запахом горящего пластика

и резины.

– Матвей! – это имя вырвалось у меня хриплым, чужим шепотом, больше похожим на стон. – Матвей!

И тогда я увидела их. Двое пожарных, согнувшись, вытаскивали из-под обломков что-то бесформенное. Не его – не моего сильного, живого, улыбающегося Матвея. А его тело. Завернутое в асбестовое одеяло, в бесформенном, обгоревшем комбинезоне. Лицо было скрыто шлемом и кислородной маской, но я узнала

его по хрупкости, по неестественному, обмякшему безволию этой фигуры.

Он был неподвижен. Совершенно, абсолютно неподвижен.

Мир вокруг завертелся, поплыл, потемнел по краям. Звуки сирен слились в один оглушительный, пронзительный вой. Ноги вдруг стали ватными и перестали держать. Я почувствовала, как земля уходит из-под ног, как холодная тошнота подкатывает к горлу.

– Держись! – Серега подхватил меня, его руки дрожали. – Дыши, Лера, дыши, черт возьми! Жив… Он жив… Слышишь? Жив!

Но в его голосе не было уверенности. Не было надежды. Был только тот же самый, всепоглощающий ужас, что жил теперь и во мне, пропитывая каждую клеточку, каждый вздох. Слово «жив» звучало не как констатация факта, а как отчаянная, никчемная молитва, заклинание против неминуемого. И эта молитва была хуже, чем любой приговор.

Меня отвели в паддок, усадили на какой-то ящик из-под шин. Пахло резиной, маслом и теперь еще – едкой, приторной гарью, которая въелась в одежду,

в волосы, в самое нутро. Кто-то сунул мне в руки бумажный стаканчик с водой.

Я смотрела на него, не понимая, что с ним делать. Мои пальцы не слушались, мелко и часто дрожали, расплескивая ледяную жидкость, которая казалась мне жидким огнем. Я не могла проглотить. Горло было сжато тисками, каждый глоток давился комом дикого, невыплаканного ужаса.

Я смотрела на свои руки – на тонкие, бесполезные пальцы, на водяные капли на коже – и не могла осознать связь между ними и тем, что только что произошло.

В голове стучала только одна мысль, одна, бесконечно повторяющаяся кинолента: его машина, перевернутая, объятая алым, жадным пламенем. И мое молчание. Мое парализующее, предательское молчание.

Я видела, что он не справится. Я чувствовала это каждой клеткой, каждым нервом – острым, холодным предчувствием под ложечкой. Я видела этот роковой вход в поворот, этот слишком резкий, яростный бросок. Его ослепленную ярость.

Его самоубийственную самоуверенность.

И я… я не закричала. Не бросилась вниз, не закричала ему в микрофон,

не остановила. Я позволила ему уйти в тот поворот, словно загипнотизированная его силой, его одержимостью, своей глупой, слепой верой в его неуязвимость.

Теперь этот невысказанный крик горел у меня внутри, как та самая машина.

Он прожигал меня насквозь, оставляя после себя не боль, а страшное, всепоглощающее чувство вины. Это была моя вина. Я могла остановить его.

Я должна была остановить. Не как болельщица. Не как девушка. Как человек, который видит, что другой человек шагает с обрыва.

Любовь – это не только быть точкой опоры в его полете.

Иногда любовь – это закричать «СТОЙ!» прямо в лицо, даже если он не услышит. Даже если он рассердится, оттолкнет, назовет трусихой. Рискуя всем – его гневом, его непониманием, нашей хрупкой идиллией.

Я не закричала. Я промолчала. И мое молчание, мой страх, моя глупая вера стали тем самым факелом, что поджег его машину. Теперь этот огонь горел во мне.

И я знала – он не погаснет никогда.

Запись в дневнике Леры.

Он летел в поворот, а у меня внутри всё оборвалось. Не предчувствие – знание. Чистое, ледяное, как удар током. Каждая клетка кричала: «Слишком поздно! Слишком резко! Останови его!»

Но я онемела. Словно парализованная. Не крик – ком в горле, колючий

и беззвучный.

Глупая мысль: «А вдруг пронесёт? Вдруг он справится, как всегда?»

И этот миг трусости стал роковым.

Теперь внутри – пожар. Не слёзы, не истерика. Тихий, ядовитый огонь, который сжигает изнутри. Чувство вины, которое физически больно.

Я дышу ею, я чувствую её вкус – пепельный и горький.

Я должна была закричать. Должна была броситься к ограждению, закричать так, чтобы перекрыть рёв моторов. Рискнуть всем – его гневом, нашим счастьем, собой. Но я испугалась. Испугалась его реакции больше, чем его гибели. И это предательство по отношению к нему

и к себе теперь будет со мной всегда.

Любовь – это не только поддержка. Это иногда – жёсткость.

Это умение сказать «стоп», когда любимый человек ослеплён и гонится за призраком. Я не смогла. Промолчала. И мое молчание стало соучастием в этой катастрофе.

Даже если он выживет, я никогда не прощу себе этого мига слабости. Этот взгляд на поворот, эту тишину во мне. Я всегда буду помнить:

я могла всё изменить и не сделала ничего.

Глава 5: Красный флаг

Стеклянные двери отделения реанимации захлопнулись за нами с тихим, безжизненным шипением, словно вход в ад. И адом здесь было не буйство боли,

а ее полная, леденящая противоположность. Антисептическая, вымороженная тишина. Она обрушилась на нас, оглушительная после рева моторов, воплей сирен и собственного безумного сердцебиения, которое все еще колотилось в висках диким, паническим ритмом.