Пилот в отключке

Его губы коснулись моих. Это был уже не нежный, исследующий поцелуй, как раньше. В нем была страсть. Страсть учителя, гордящегося своей ученицей.

Страсть мужчины, который добился своего. И моя ответная страсть – внезапная, оглушительная, рожденная от этого смешения власти, нежности и полного доверия.

Когда мы наконец оторвались друг от друга, у нас перехватывало дыхание.

Лоб в лоб, глаза в глаза, в тесном, раскаленном салоне, мы молчали. Его рука

все еще лежала на моем животе, и каждый мой вздох заставлял ее двигаться, напоминая о том, что между нами нет никаких преград.

– Теперь поняла, что значит чувствовать? – прошептал он, и его губы снова скользнули по моим, легкие, как дуновение ветра.

– Кажется… начинаю понимать, – с трудом выдохнула я, чувствуя, как все мое тело горит от его прикосновений.

Он улыбнулся дерзкой, победоносной улыбкой, от которой подкашивались ноги,

и мягко убрал руку, оставив на моей коже воспоминание о своем тепле.

– Тогда поехали еще. Пока не стемнело.

И я поняла, что готова была ехать с ним куда угодно, даже на край света.

Лишь бы его руки продолжали меня учить, а его губы – поощрять.

Мы сидели на капоте, уже остывшем, потрескивающем под нашими телами. Длинные тени от высоких тополей ложились на потрескавшийся асфальт, рисуя причудливые узоры. В воздухе витал сладковатый запах нагретой за день смолы

и полевых цветов. Я откинула голову назад, чувствуя, как остаточное тепло от металла проникает сквозь тонкую ткань моих шорт, растворяя остатки напряжения в мышцах.

Матвей протянул мне бутылку с водой. Наши пальцы встретились, и он не сразу отпустил ее, позволив своим загрубевшим подушечкам скользнуть по моим костяшкам. Простой жест, но от него по всему телу пробежал разряд. Я сделала глоток, чувствуя, как прохладная жидкость стекает по пересохшему горлу, но жар внутри не утихал. Он исходил от него, от его пристального взгляда, от того, как он сидел, развалившись, положив руку на капот позади меня, почти касаясь моей спины.

– Спасибо, – сказала я, возвращая бутылку. – Я думала, ты будешь ржать с моих попыток.

– Да брось, – он махнул рукой, но его глаза не смеялись. Они были серьезными, изучающими. – У меня первые попытки были еще хуже. Отец тогда… – он запнулся, и его лицо на мгновение окаменело. Взгляд стал пустым, ушедшим в себя. Он отвернулся, глядя куда-то вдаль, на полосу, уходящую в горизонт.

Я видела, как по его лицу пробегают тени. Неприятные воспоминания сжимали его, делая его старше и строже. Мне захотелось стереть эту печаль, вернуть того смеющегося, дерзкого парня, который был здесь минуту назад.

Я осторожно положила руку ему на колено. Он вздрогнул, словно вернулся

из далекого путешествия, и посмотрел на меня. В его глазах было что-то уязвимое, почти испуганное.

– Ты же любишь это, да? – осторожно спросила я, не убирая руки. – Гонки? Несмотря ни на что?

Он повернулся ко мне, и в его глазах снова разгорелся тот самый знакомый, одержимый огонь, но на этот раз в нем была и боль.

– Это не про любовь, Лер. Это про… необходимость. Как дышать. Быстрее, выше, сильнее – это все для чужих. А для нас… там, внутри машины… там про другое.

Там про боль.

Я вопросительно посмотрела на него, не понимая.

– Боль? – прошептала я, и мой палец непроизвольно провел по его колену, пытаясь успокоить невидимую дрожь.

– Физическую боль можно заглушить, таблеткой, уколом. А вот боль от поражения… – он горько усмехнулся, и его рука накрыла мою на его колене, сжав ее с такой силой, что стало больно, но приятно. – Она въедается внутрь. Гложет. Не дает спать. Ее ничем не вышибешь. Только одной вещью.

– Победой? – предположила я, затаив дыхание. Его прикосновение парализовало меня.

– Нет, – он покачал головой, и его взгляд стал интенсивным, почти невыносимым. Он приблизился ко мне, и пространство между нами исчезло.

– Следующей гонкой. Новым шансом. Постоянным движением вперед.

Остановиться – значит позволить той боли себя догнать и сожрать.

Его лицо было так близко, что я могла пересчитать каждую ресницу, разглядеть мельчайшие трещинки на его потрескавшихся губах. Я чувствовала его теплое дыхание на своих губах. Сердце бешено колотилось, предвкушая то, что должно было случиться.

– И ты… – его голос стал низким, хриплым, предназначенным только для меня.

– Ты мое движение вперед. Мой новый шанс.

Он не стал ждать ответа. Его рука отпустила мою и скользнула мне за шею,

в волосы, притягивая меня к себе. Его губы нашли мои – нежно, но настойчиво.

Это был не вопрос, а утверждение. Ответ на все мои невысказанные мысли, на всю его боль.

И тогда поцелуй изменился. Его язык легко, почти несмело коснулся моей губы, прося разрешения войти. Я приоткрыла рот, и он вошел – теплый, влажный, уверенный. Вкус его был мятным, с горьковатым послевкусием энергетического напитка, и он сводил меня с ума. Его язык скользнул по моему, исследуя, танцуя медленно, чувственно, который заставлял все мое тело трепетать.

Мир сузился до треска гравия под колесами, далекого крика птицы и этого поцелуя – глубокого, бесконечного, пьянящего. Я вцепилась пальцами в его мокрую

от пота футболку, притягивая его ближе, боясь, что он вот-вот исчезнет. Он ответил мне тем же, его рука в моих волосах сжалась сильнее, прижимая меня к себе так, что стало трудно дышать, но я не хотела, чтобы это прекращалось никогда.

Мы дышали друг в друга, наши тела слились воедино на теплом капоте машины,

а его язык продолжал свой медленный, сладкий захват, выжимая из меня все мысли, все страхи, оставляя только ощущение падения в бездну, где есть только

он и его губы, его руки, его тело.

Когда мы наконец разъединились, у нас перехватывало дыхание. Губы распухли, горели. Он прижал свой лоб к моему, и его глаза были темными, почти черными

от желания.

– Вот так, – прошептал он, и его голос дрожал. – Вот так я хочу забывать обо всей той боли.

И я поняла, что готова была стать его лекарством. Его новой гонкой. Его вечным движением вперед, даже если это движение будет разбивать меня в клочья.

На следующий день я пришла на его тренировку. Воздух на трассе был привычно раскаленным и густым от рева моторов, но сегодня он казался мне особенно напряженным. Я устроилась на своем привычном месте на трибуне, рядом

с командой. Серега, его лучший друг и механик, что-то увлеченно объяснял мне про новую систему охлаждения, я кивала, стараясь уловить суть, но мысли были далеко.

К нам подошел Костя, один из пилотов юношеского состава. Парень с открытым, добродушным лицом и копной светлых волос.

– Привет, Лера! – он улыбнулся мне своей солнечной улыбкой и уселся рядом, развалившись на скамейке. – Как настроение? Не скучно у нас?

– Да нет, все очень интересно, – улыбнулась я в ответ, отвлекаясь от рассказа Сереги.

– А то! – Костя оживился. – Слушай, а ты на концерт «Химеры» в субботу идешь? Говорят, билеты уже почти раскупили…

Он что-то рассказывал о группе, о том, как его друг играет на бас-гитаре,

и я слушала, кивая, из вежливости задавая вопросы. Он был милым, безобидным,

и его внимание было приятным отвлечением от постоянного напряжения.

И тут я почувствовала это. Не глазами. Спиной. Острое, колючее ощущение

чьего-то пристального, тяжелого взгляда. Я обернулась.

Матвей стоял у своего болида. Он только что заехал на пит-стоп, механики бросились к машине, но он уже вылез из кокпита, снял шлем и смотрел.

Прямо на нас. Вернее, на Костю. Его лицо было абсолютно непроницаемой маской под темными очками, но все его тело было напряжено, как струна. Из его позы,

из сжатых кулаков, из того, как он застыл на месте, словно хищник перед прыжком, исходила такая волна немой, холодной ярости, что у меня по коже побежали мурашки.

Он не подошел. Он нацелился. Короткими, резкими шагами он пересек пит-лейн, отбрасывая на ходу вопросы механиков. Он подошел вплотную к Косте, полностью игнорируя мое присутствие. Воздух вокруг него буквально вибрировал

от сдерживаемой агрессии.

– Тебе тут чего надо? – его голос был тихим, низким, без единой нотки дружелюбия. Металлическим, как скрежет тормозных дисков. Он стоял так близко, что Костя инстинктивно откинулся назад.

– Да так, болтаем, – смущенно улыбнулся Костя, пытаясь сохранить небрежность, но его улыбка получилась нервной. – Ты же занят…

– Я все вижу, – перебил его Матвей, и его голос стал еще тише, еще опаснее.

Он не повышал тон, но каждое слово било точно в цель. – Иди, займись делом. Найди себе свою трассу.

В его словах была не просто злость. В них была территориальность. Глухая, животная ревность, не терпящая никаких конкурентов на своей земле.

И в этот момент его «землей» была я.

Костя пожал плечами, неуверенно улыбнулся мне – извиняюще, растерянно —

и ретировался, стараясь не выглядеть испуганным, но не очень получалось.

Матвей проводил его взглядом – долгим, тяжелым, безжалостным – потом резко развернулся и ушел обратно к своей машине, не сказав мне ни слова,

не посмотрев на меня.

Я сидела, чувствуя, как горит лицо от смеси стыда, неловкости и… странного, щемящего возбуждения. Его дикость, его неконтролируемость пугали и одновременно притягивали с магнетической силой.

Серега, наблюдавший за всей сценой, тяжело вздохнул.

– Не обращай внимания. Он просто… после гонки всегда как вареный. Нервный. Всегда себя так ведет.

– Это не нервы, – прошептала я, все еще чувствуя на себе жгучий след его взгляда. – Это что-то другое.

Это была не просто ревность. Это было заявление. Предупреждение.

Для него я уже была его. Его собственностью. Его призом. Его территорией.

И любое посягательство на нее он готов был сметать с пути с той же безжалостностью,

с какой обходил соперников на трассе.

И часть меня, та самая, дикая и неразумная, была от этого в восторге.

Вечер застал нас на той же заброшенной взлетной полосе. Тренировка давно закончилась, ребята разъехались, оставив после себя лишь тишину и следы шин

на асфальте. Мы остались одни в багровом свете заката, который заливал все вокруг кроваво-золотым сиянием.

Он нашел меня у старого ангара, прислонившейся к ржавой стене и пытающейся привести в порядок дрожащие руки. Он подошел не сразу. Сначала остановился

в нескольких метрах, изучая меня своим тяжелым, пронзительным взглядом.

Его лицо было все еще напряженным, черты заострены остатками адреналина

и чем-то еще… чем-то темным и голодным.

– Лера, – его голос прозвучал хрипло, сорвано. Он сделал шаг вперед, потом еще один, пока он оказался так близко, что я почувствовала исходящее от него тепло

и легкую дрожь в его руках. Он не извинялся. Не оправдывался. Он смотрел

на меня с такой страстью, что перехватывало дыхание. – Я не могу по-другому.

– Что? Рычать на людей, которые со мной разговаривают? – вырвалось у меня, но в голосе не было прежней обиды. Был только странный, сжимающий живот трепет.

– Нет. Чувствовать, что ты – мое. – Он сказал это просто, без пафоса.

Как констатацию факта. Как закон физики. – Там, на трассе, все построено на территориальности. Ты метишь свою полосу, свой асфальт, свой поворот.

И я… – он замялся, его взгляд скользнул по моим губам, по шее, заставляя кожу гореть. – Я не могу выключить это в себе. Когда я вижу, что кто-то посягает

на мое… на тебя… во мне просто щелкает. Я должен дать отпор. Пометить территорию. Это инстинкт. Глупый, животный, но я с ним ничего не могу поделать.

Его рука поднялась и коснулась моего лица. Большой палец грубо, почти болезненно провел по моей нижней губе, и по всему телу пробежала электрическая волна. В его глазах бушевала буря – ярость, желание, собственичество.

– Я не твоя собственность, – прошептала я, но это звучало как слабый протест, почти мольба.

– Я знаю, – он наклонился так близко, что его губы почти касались моих.

Его дыхание было горячим и прерывистым. – Но позволь мне иногда притворяться, что это не так. Ради моего душевного спокойствия.

Он не стал ждать ответа. Его губы нашли мои – не нежно, не исследующе,

а жадно, требовательно. Это был поцелуй-захват, поцелуй-заявление. В нем не было вопросов, только голодные, властные ответы. Его язык грубо вторгся в мой рот, ведя себя не как гость, а как хозяин, исследуя, забирая, помечая.

Вкус его был диким – смесью пота, адреналина и чего-то неуловимо мужского,

что сводило с ума.

Я вцепилась ему в плечи, чувствуя, как под тонкой тканью футболки играют твердые, напряженные мышцы. Его руки скользнули вниз, обхватили мои бедра

и с силой прижали меня к себе. Я почувствовала его желание – твердое, уверенное, пугающее и невероятно возбуждающее – через тонкую ткань наших одежд.

Он оторвался от моих губ, его поцелуи переместились на шею, на ключицу, оставляя на коже влажные, горячие следы. Он дышал тяжело, прерывисто,

и каждый его выдох обжигал меня.

– Ты не представляешь… – он прошептал мне в кожу, кусая и целуя ее. – Что ты со мной делаешь. Я вижу, как он на тебя смотрит… и во мне все переворачивается. Хочется ломать, крушить… и заявить на весь мир, что ты моя. Только моя.

Его слова были грубыми, первобытными, но они заставляли что-то таить глубоко внутри, разливая по жилам жидкий, томный огонь. Его руки скользнули под мою майку, и его шершавые, горячие ладони прикоснулись к обнаженной коже на спине. Я вздрогнула и издала тихий стон, который, казалось, только разжег его

еще сильнее.

Он прижал меня к холодной, шершавой стене ангара, и контраст между его жаром и холодом металла заставил меня очнуться. Я положила ладонь ему на грудь, чувствуя бешеный стук его сердца.

– Матвей… стой… – выдохнула я, но это прозвучало как поощрение.

Он замер, прижав лоб к стене рядом с моей головой, его тело все еще напряжено, дрожа от сдерживаемого желания.

– Видишь? – он прошептал с горькой усмешкой. – Даже мой контроль не идеален, когда дело касается тебя. Ты… ты моя самая сложная трасса. И самая желанная.

Он отступил на шаг, провел рукой по лицу, пытаясь взять себя в руки. Его взгляд был томным, полным обещаний и той самой дикой, неконтролируемой страсти, которая одновременно пугала и манила.

– Пойдем, – сказал он хрипло, протягивая мне руку. – Пока я не сделал чего-нибудь, о чем мы оба пожалеем.

Я молча вложила свою руку в его. Она все еще дрожала. Как и все мое тело.

Он был гонщиком. И его любовь была такой же – стремительной, опасной, безоговорочной и всепоглощающей. И я, как та самая трасса, должна была либо принять его правила, либо уйти с его пути.

В тот вечер, глядя в его горящие глаза и чувствуя на губах вкус его поцелуя,

я приняла.

Запись в дневнике Леры.

Он сказал сегодня: «Боль от поражения горче любой физической».

И я поняла, что он живет в мире, где шкала чувств смещена.

Где боль измеряется не синяками, а пустотой внутри.

Где любовь – это не романтика, а инстинкт гонщика, который метит свою трассу.

Грубо, без спроса, без права обгона.

Сегодня, после тренировки, он прижал меня к стене. Его руки были грубыми, его поцелуй – властным и требовательным. Он говорил дикие, первобытные вещи о том, что я его, что он хочет заявить на весь мир

о своем праве на меня. И я… Боже, я не испугалась. Я завелась.

Во мне все сжалось в тугой, сладкий комок от его прикосновений, от его голоса, хриплого от желания. Мое тело откликалось на его каждое движение, на каждое слово, как на команду к старту.

Он был опасен. Неконтролируем. Его ревность была не милой и трогательной, а темной, животной, всепоглощающей. И самая ужасная правда в том, что это возбуждало меня до потери пульса. Возбуждала его сила, его дикость, его абсолютная, безоговорочная уверенность

в том, что я принадлежу ему.

Я подписала контракт, даже не прочитав правил. Я согласилась быть

его трассой. Его территорией. Его болью и его победой.

И теперь я не просто боюсь за него. Я боюсь за себя. Потому что я хочу этого.

Хочу его дикости, его собственности, его голодных рук на своей коже.

Я хочу, чтобы он сломал меня и собрал заново, как он чинит свою гоночную машину.

Открытие: я больше не знаю, где заканчивается его одержимость скоростью и начинается одержимость мной. И меня это не просто пугает. Меня это заводит до чертиков. До потери сознания.

До готовности отдать ему все, что он захочет взять.

Глава 3: Идеальный круг

Воздух был натянут, как струна, готовясь лопнуть от напряжения. Солнце, достигшее зенита, превращало трибуны в раскаленную сковородку, но я не чувствовала ни жары, ни дискомфорта. Весь мир сузился до круга трассы и синего болида с номером «13».

Он выкатился на трассу. Не вырвался, не ринулся в бой, именно выкатился.

Словно сама трасса ждала его, затаив дыхание. В его движениях за рулем не было привычной агрессии, того зверя, рвущегося с цепи. Была хищная, почти медитативная концентрация. Он не вел машину – он дирижировал ею, а она послушно откликалась на каждое малейшее движение его рук, на каждый импульс его воли.

Я впилась ногтями в ладони, даже не осознавая этого. Во рту пересохло.

Я не молилась. Я просто смотрела, вбирая в себя каждый вираж, каждый наклон, каждый рев мотора, который звучал не как ярость, а как песня. Чистая, совершенная песня скорости и точности.

Он входил в повороты не борясь, а растворяясь в них. Казалось, не шины цеплялись за асфальт, а сам асфальт подставлялся под него, помогая, ведя

его к совершенству. В его движении была какая-то неземная, почти божественная грация. Это был не заезд. Это был танец. Смертельно опасный, безумно красивый танец на грани возможного.

И когда он пересек финишную черту, на табло вспыхнуло время.

Не просто лучшее время дня. Новое рекордное время. Абсолют.

Наступила та самая, оглушительная тишина, которая громче любого грома.

Тишина перед бурей. Сердце в груди замерло, отказываясь верить.

А потом мир взорвался.

Но я не слышала оглушительного рева трибун, не видела вскакивающих с мест людей. Я видела только его. Как он медленно, почти торжественно катился

по пит-лейн, как его рука в перчатке поднялась в немом, благодарственном приветствии трассе. И как его шлем повернулся в мою сторону. Через щель

в визоре я не видела его глаз, но я знала – он смотрит прямо на меня. И в этот миг, сквозь пыль, шум и всеобщее безумие, мне показалось, что он улыбается. Только мне. Будто говорил: «Видишь? Это для нас. Это для тебя».

И что-то внутри меня оборвалось и взлетело одновременно. Комок подкатил

к горлу, а по щекам потекли предательские, горячие слезы. Я даже не заметила, когда начала плакать. От гордости. От восторга. От осознания, что я только что стала свидетелем не просто победы. Я увидела чудо. Его чудо.

Трибуны бушевали вокруг меня, но их восторженный гул доносился как сквозь толщу воды – приглушенно, расплывчато. Я стояла, прислонившись к холодной металлической стойке, и пыталась унять дрожь в коленях. Слезы на моих щеках высыхали почти мгновенно на раскаленном воздухе, оставляя после себя лишь стянутость кожи и соленый привкус на губах. Внутри все переворачивалось

от переизбытка чувств – гордости, изумления, какой-то щемящей нежности.

И тут я увидела его отца.

Игорь Викторович обычно напоминал утес – непробиваемый, холодный, вечно ощетинившийся критикой и недовольством. Но сейчас с ним происходила метаморфоза. Его осанка, всегда идеально прямая, чуть расслабилась. Сжатые обычно в тугой узел губы разомкнулись, растягиваясь в непривычную, немного неловкую улыбку. Но главное – это были его глаза. Обычно холодные и оценивающие, сейчас они светились редким, почти человеческим теплом.

В них читалось не просто удовлетворение от результата, а глубокая, неподдельная гордость.

Он подошел к Матвею, который только что выбрался из кокпита, и вместо привычного похлопывания по плечу или сухого кивка, он… обнял его.

Коротко, по-мужски, но это был объятие. Сердце мое сжалось от неожиданности.

– Хорошая работа, сынок, – его голос, обычно металлический и резкий, сейчас звучал на удивление мягко, почти нежно. Он отступил на шаг, держа Матвея за плечи, и смотрел ему прямо в глаза. – Почти идеально. Всего одна сотая в третьем секторе, но это уже придирки. Сегодня… сегодня ты был великолепен.

По-настоящему.

Матвей стоял, слегка подавшись вперед, все еще дыша глубоко и часто после адреналинового всплеска. Он кивал, автоматически отвечая на технические вопросы отца о настройках и данных телеметрии, но его взгляд был стеклянным, отсутствующим. Он физически был здесь, но его сознание, его душа все еще носились по трассе на запредельной скорости.

И вдруг его взгляд зацепился за меня. Стеклянная пелена в его глазах рассеялась, уступив место осознанности. Что-то дрогнуло в глубине его взгляда – облегчение, признательность, та самая уязвимость, которую он показывал только мне.

Он едва заметно мотнул головой в мою сторону – безмолвное, но кричащее «подожди меня». Это был наш секретный знак, наш беззвучный договор.

И я кивнула, чувствуя, как по спине пробегают мурашки. Я видела, как маска идеального пилота, сына, проекта – все эти тяжелые доспехи – потихоньку сползает с него, как только его отец отвернулся, чтобы пожать руку очередному важному человеку в дорогом костюме.

В этот миг я поняла, что столкнулась с редчайшим явлением – счастливым Игорем Викторовичем. И это зрелище было почти таким же потрясающим, как идеальный круг его сына. Почти. Потому что ничто не могло сравниться с тем взглядом, который Матвей только что бросил мне – взглядом, в котором он был не чемпионом, а просто человеком, жаждущим разделить свой триумф

с единственным, кто видел его настоящим.

Солнце уже почти коснулось края земли, залив автодром густыми, бархатистыми сумерками. Воздух остыл, наполнившись запахом нагретого за день асфальта, полевых цветов и далекого дыма. Я стояла посреди трассы, на самой ее черной, идеально ровной сердцевине, и ждала. Внутри все еще трепетало от дневного триумфа, от его взгляда, от немого обещания, застрявшего в горле.

И вот он появился. Не бежал, не шел – плыл по трассе, темный силуэт на фоне багряного заката. Без гоночного комбинезона, в простой футболке, прилипшей к спине, он казался проще, реальнее, но от этого не менее величественным.

Он нес с собой тихую, сконцентрированную энергию только что пережитого пика.

Он не сказал ни слова, просто остановился передо мной. Его глаза в сумерках казались бездонными, и в них плавали отсветы заката и что-то еще – тихое, незнакомое спокойствие.

– Прости, что заставил ждать, – его голос был хриплым от напряжения и счастья.

– Стоило того, – мой собственный голос прозвучал тише шепота. – Ты был… не от мира сего.

Он улыбнулся – медленной, усталой, но самой настоящей улыбкой, которая заставляла щемить сердце. Он протянул руку, и я вложила свою в его —

без колебаний, как что-то само собой разумеющееся.

– Пойдем, – сказал он просто, и повел меня за собой, на самый центр стартовой прямой.

Он отпустил мою руку, достал телефон, и через секунду тихая, меланхоличная мелодия поплыла в вечернем воздухе, смешиваясь с биением нашего сердца.

Он повернулся ко мне, и в его взгляде читалась какая-то нерешительность, несвойственная ему робость.

– Танцуешь? – спросил он, и в его голосе прозвучала легкая, счастливая усталость.

– Посреди трассы? – рассмеялась я, чувствуя, как глупею от счастья.

– Именно посреди трассы, – он уже обнял меня за талию, его руки легли

на мою спину уверенно, но нежно.

И мы закружились. Медленно, неловко, под звуки музыки и нашего собственного дыхания. Он не умел танцевать, да и я тоже. Мы просто шагали, покачивались, прижимаясь друг к другу, и это было идеально. Он держал меня так крепко,

так надежно, словно я была самой хрупкой и ценной вещью на свете. Его щека касалась моей, его дыхание было ровным и спокойным, и от этого простого прикосновения по всему телу бежали мурашки.

– Спасибо, – его шепот был горячим у меня у уха.