Некромантка

«Держись от нас подальше со своими выходками и фантазиями».

И такое – сотням других. Слишком громким или слишком тихим. Упрямым, вольным. Видящим, чего другие не видят, гуляющим по облакам, выращивающим землянику и мать-и-мачеху прямо из-под ледяной корки затянувшегося февраля.

– Боятся вас пока. Можно понять, разве нет? – Время вышло. Алхимик поднялся, но уходить пока не спешил. Весомо упер ладони в стол, чуть наклонился. Иву не слишком-то нравилось смотреть снизу вверх, но он смотрел. – Я плачу́ и даю тебе работу мечты.

«Много ты знаешь о моих мечтах, дружище». – Но этого Ив бы не сказал – и не потому, что боялся увольнения. Просто понимал: то, что дал ему Алхимик, действительно близко́. Ну, к тому, что могло бы быть его счастьем. Насколько возможно, когда ты фигурка на чужой доске. Алхимик обрел такое счастье сам и действительно искренне не жалел для других. Крутить носом и бить копытом, мол, «Я непонятый свободный творец, а вы все тут жалкие ковровые собачки!», было бы и неблагодарно, и мальчишески, и глупо. Алхимик… старался. Правда. Спрашивал о желаниях, искал варианты, находил, еще, еще, еще. Вот это-то и делало все… нет, не хуже. Сложнее. И услышав снова тихое, усталое: «Давай без сюрпризов впредь? Ладно?», Ив лишь мирно кивнул и улыбнулся:

– Да. Я понял. И… спасибо, что пришел на постановку.

Они попрощались, и Ив остался один в шелесте зелени и журчании водоемов. Один – настоящий бассейнище – раскинулся совсем рядом, обнесенный тонкими алебастровыми колоннами. Ив созерцал крошечные красные цветки на обвивающей их молодой лозе, пока его не вывели из задумчивости: мимо важно проследовала осанистая дама в белом платье, а подле нее столь же важно шествовал длинный раскормленный домашний крокодил. Какая-нибудь чародейка из тех, что заведуют Зоосадом и заботятся там об экзотических тварях, не иначе. Может, увязаться следом? Завести беседу? Подарить храброй особе билет на следующий балет, шутливо велев оставить питомца дома?

Нет. Кураж не тот, и пусть это лишь émotion du moment[1], а Алхимик по-своему прав, драму лучше прожить сполна, и пусть все даже полюбуются.

Так что Ив разрешил себе тихо взвыть и картинно уронить голову на стол.

Ни разу со вступления в Ложу он никого не убил. И вроде как даже особо не калечил. Дар у него не злой, не разрушительный, идеально подходящий, чтобы веселиться и веселить. Сколько можно относиться к его безобидным шуткам и импровизациям так, будто он пытается взорвать Зимний за компанию с московским Кремлем?

– Алмазные деньги! – зазвенел где-то слева, а может, справа, в отдалении, знакомый щебет. – Алмазные деньги, господа!

Что, день зарплаты? Ив вскинулся и с любопытством завертел головой, выискивая Лебедушку с ее роскошными пачками денег.

Ну что ж. Все плохое рано или поздно уравновешивается хорошим. Ив это знал и, может, поэтому никогда не позволял обидам и печалям поймать себя за шиворот.

Пусть сперва догонят!

* * *

По пути домой – и дома – совсем полегчало, да и сон помог очистить голову от всякой поучительной ерунды. Проснулся Ив уже бодрее и отмахнулся, едва отголоски недавнего разговора противно застучались в память. Вместо этого вспомнил триумф: сияющие лица актеров и зрителей, цветочный вихрь, гром аплодисментов. Поднявшись, посмотрел сквозь широкое панорамное окно на золотистый рассвет, в сонном мареве которого лиловели ажурные силуэты домов, плескалась рябь Грибоедовского канала. Этот славный вид всегда его воодушевлял, даже и в дни по-настоящему скверные, вот и теперь он довольно улыбнулся, ненадолго зажмурился, греясь в рассветных лучах.

Да как вообще жить эту жизнь, если не улыбаться, нет, не хохотать, пусть иногда и гомерически, вопреки всему?

Есть пока не хотелось, а хотелось окончательно взбодриться. Так что пока он закутался в любимый солнечно-желтый халат, мягкий и плюшевый, сварил себе самый крепкий кофе из возможных, обильно сдобрил корицей, набил трубку – и примостился на широком диване у окна, так, чтобы на кожу падал утренний приветливый свет. Мысли предательски метались, задержаться ни на чем не могли, слова Алхимика все еще чуть жглись, не обидой, но досадой, и срочно, срочно требовалось на что-то отвлечься.

Рука рассеянно зашарила по подоконнику – извечному месту гнездования газет. Они там постоянно прибавлялись, так как плодились быстрее, чем Ив до них добирался, и иные важные новости попадали к нему уже слегка несвежими, если не сказать протухшими. Но сегодня повезло: выцепил газету почти что новенькую, ну, по крайней мере, вчерашнюю. Разложил на коленях, бездумно зашуршал полосами, вслушиваясь в мерный и ленивый ход громадных напольных часов с кукушкой…

Такс-такс.

Глаз вдруг поймал крупный крикливый заголовок, несомненно, для того и предназначенный – цеплять праздных гуляк с крайне рассеянным вниманием. Ну правда же, состряпали на совесть, лучше не придумаешь! Ив расхохотался и пообещал себе дочитать уже на этих крупных зазывных буквах:

НА ДОРОГУ В КОШАЧИЙ РАЙ.

И картинка еще прехорошенькая – совершенно голый, насмешливо скалящийся кошачий череп в ажурной такой виньетке с цветочками. Ив одобрительно хмыкнул и поудобнее устроил ноги на мягкой банкетке. Определенно, не обошлось без какого-то редакционно-издательского чародейства. Вот умеют же! И то ли еще будет, когда придут в редакции чародеи, умеющие эти самые картинки оживлять. Вроде такие есть.

Чудовищная комедия развернулась в уезде под Новониколаевском: к девушке по ночам приходила покойная кошка и просила класть монеты себе на глазницы. Десятки рублей унесла кошка с собой, пока…

Ого! Ив оживленно заерзал, схватил чашку, жадно хлебнул и опять уткнул нос в газету. Дельная история, не чета обычному мусору про быка, который внезапно оказался дойным, или про двух девиц, устроивших из-за ухажера-поэта дуэль на вилках, или вот недавнее, про машинистов Уссурийской железной дороги, которые якобы на полном ходу поезда, прямо из кабин ведут охоту на оленей и фазанов… Нет, байка о кошке была куда увлекательнее. Ив с удовольствием продолжил чтение.

Десятки рублей унесла кошка с собой, пока девушка не отважилась проверить ее могилку… Тревожная картина ожидала барышню: от могилы к озеру тянулся зловещий след…

Так-так! Ив еще глотнул кофе, а про трубку забыл напрочь.

…след лодки, в которой сидела почившая кошка. И сказала кошка барышне…

Ив буквально дыхание затаил, но надолго его не хватило: первый смешок слетел с губ, полыхнул почти ослепительно в рассветном солнце – и загремел довольный хохот.

Ты меня раскусила. Мне были нужны деньги на дорогу. Но не в царство мертвых. Я богатая и уплываю в Париж!

Боже! Ив аж хлопнул себя по лбу, а потом взбудораженно взъерошил волосы, чуть не сбив попутно пару папильоток. Да кто это придумал? Гениально же! То ли сумасшедший, то ли самородок, нет, намного лучше – сумасшедший самородок, у которого… который…

У которого – и от которого – наверняка одни проблемы.

На этой мысли постная физиономия Алхимика опять мелькнула перед глазами, укоризненный перст приподнялся, но Ив только фыркнул, вдохновенно шелестя газетой. Вот. Вот чем я тебя удивлю, друг любезный, начальник почтенный! Живой, настоящий некромант, срочно, срочно надо познакомиться! Ты только посмотри, какой вырисовывается персонаж…

Подождите-ка. Персонажка, тьфу… героиня! Даже в чем-то лирическая. Вон какой портретец отпечатали: ясное кругловатое личико, большие глаза, пушистые светлые кудри. Ангел, сущий ангел, и не скажешь, что любит проводить время в компании разлагающихся – и не морально, а вполне себе физически – созданий. Тем более кошек! Хм. Надо к барышне, что ли, нагрянуть? Заодно и развеяться, проветриться, а то засиделся в столице, скоро плесенью зарастет. Вспомнился отец, вообще не склонный сидеть на месте. Настолько не склонный, что табору своему приобрел недавно корабль, а в шутку грозился прикупить потом и дирижабль.

Продолжая посмеиваться, Ив всмотрелся в последние абзацы статьи, и печальная правда всколыхнула кое-что еще в его сердце, уже предвкушающем новую авантюру.

Не просто профессиональный чародейский интерес. Узнавание. Сочувственное узнавание и готовность, нет, жажду действовать! Начать стоило прямо сейчас, потому что, как и самого Гения Ива, героиню этой истории…

* * *

…Героиню этой истории тоже еще совсем недавно ругали.

Так зверски ругали, будто она тоже решила сжечь Зимний и заодно Кремль.

А ведь Шурочка Москвина всего-то купила себе щипцы. Роскошные щипцы для завивки волос, ценой в пятнадцать рублей. Да даже нет! Не в щипцах дело! Щипцы так, маленький трофей вдобавок к хорошей шутке. Ну ладно, ладно, не во всем хорошей и далековато зашедшей! Но Шурочка же не знала, что все повернется так.

Ирка Золотова… Ирка тоже виновата. Сама. Нечего было в детстве, в гимназии, дразнить ее, Шурочку, Ослиной Шкуркой. Забавляло вредину Ирку, которая туфельки каждый месяц меняла, как рифмуется эта глупость.

Шурка – Шкурка.

Ведь понятно, на что намек – на то, как беднеет семья. Какие у Шурочки туфельки потертые, без бантов и серебристых шнурков. На ее плешивую шубку и на то, что не угощает товарок сладостями, как принято, и сама не ест. Тьфу. Даже если бы на Шуриной улице перевернулся воз с шоколадом, марципанами и конфетами, не побежала бы выпрашивать таким нехитрым способом девчачью – да и мальчишескую! – дружбу. У них все было просто: Шурочка сторонилась других детей, а они – ее. Не обижали, но и не липли, и она тоже, разве что изредка устраивала каверзы – ну вроде оживить пару дохлых мух и запустить кому-то в чай. Только Ирка, пестрая, всеми любимая, привязалась с этой Шкуркой. Не обзывала в лицо, но шушукалась с подружками за спиной. Это не обижало, скорее сердило: вот что тебе неймется, балованная ты дурочка? Ешь конфеты, пляши в своих платьицах, отстань. То, что мухи пока не в твоем чае, – случайность, мух на всех хватит!

А потом счастливицу Ирку увезли в большой город. Вроде она забылась, а тут могилка эта кошачья подвернулась на прогулке, и настроение было такое… ну такое, когда суету навести хочется. И мир резко заиграл красками, стоило голому кошачьему черепу показаться из земли. Ах, какая киса! Вдохновленная, Шура даже украсила ее ребра цветами, позволила костлявой голове потереться о свои руки. Почему не послать весточку? Ирка там небось замуж уже собралась, важная дама стала, не дразнится давно и не помнит, кого дразнила, – а тут Ослиная Шкурка привет шлет, мол, не скучай, питомца своего помнишь? Весело!

Но матушке все это не расскажешь. Поймет иначе, решит, что дочь жалуется, оправдывает злые каверзы слезливым «Ах, маменька, она мне детство измарала черными своими насмешками!» – а жаловаться Шурочка не собиралась, да и на что? Какая дура будет мстить за дразнилки, да еще много лет спустя? И вдобавок шутка детально поясненная разом теряет всю прелесть. Вот и оставалось – втягивать в плечи голову и посматривать украдкой, ожидая, когда пройдет буря. А матушка грозно нависала, и морщила рано постаревшее лицо, и щурилась, и трясла пальцем у самого носа, допытываясь:

– Ну и куда? Куда ты все деньги дела, Шура?!

Ну, щипцы захотела. Но и в этом не признаешься, матушка тогда вообще взорвется, как одна из лягушек, которых мальчишки в детстве через трубку надували! Вот Шурочка и сжимала покупку за спиной, и стискивала так, что от металлических ручек ныли пальцы, и хмурилась, и перетаптывалась. Как ни храбрилась, а все-таки немножко боялась: вдруг ударят. Боялась не потому, что будет больно снаружи, а потому, что надломится внутри. Что-то упрямое и терпеливое. Раз за разом утешительно повторявшее: «Какая-никакая, но семья. Не будет у тебя другой. Могло и хуже быть».

– Ты поступила с девочкой ЧУДОВИЩНО! ЧУДОВИЩНО, Шура! – заходилась матушка, но притрагиваться – не притрагивалась. Будто брезговала или боялась заразиться.

А может, и вправду. Знать не хотелось, жила еще в Шурочке вера, что все-таки нет.

– Мгм… – проблеяла она, но головы не подняла.

Потому что на губы нагло просилась внезапная улыбка, а с языка – острые слова:

«Она и тебя обзывала. Шкуркиной Матерью».

Но нет. Может не поверить, а может огорчиться, и непонятно, что хуже. Никто в семье давно не обольщался: деньги, прежде водившиеся в изобилии, как начали таять после крестьянской реформы, так и не прибавились, утекали десятилетиями, как вода из прохудившейся бочки. Несколько поколений держали на плаву еще кое-какие ренты, облигации, наследства, но в новом веке, веке уже не дворян, а купчиков и буржуа, не созерцателей, а деятелей, Москвины себя не нашли. Дело свое – вроде мануфактуры чудесных ювелирных яиц или там питомника породистых щенят – начать не хватало смекалки, а чужое, будь то торговля, производство, изобретения, непременно прогорало со всеми неосторожными вложениями. И тоска эта – по хорошей-красивой жизни, обида, что жить приходится плохую-уродливую, – была одним из немногих чувств, которые Шурочку с матушкой объединяло, не давало, например, бросить ее к черту и сбежать.

И все равно теперь, продолжая купаться в потоках матушкиных возмущений, Шурочка чуть-чуть улыбалась. Потому что играть шутку было забавно. Поначалу.

Да, забавно – запугать бестолковую Ирку этими «кошачьими» шепотками. И подождать, когда снизойдет до провинции, заявится на могилу к подружке детства, длинношерстной персидской Фру-Фру. И вот тогда-то, тогда дать маленький финальный аккорд, который позже особенно смаковали газетчики, – с «Я богатая и уплываю в Париж!» И все бы у Шурочки получилось, и денег уже скопилось как раз на щипцы, но кое-что подвело. Не поймешь: то ли простое любопытство, то ли все-таки совесть где-то выискалась между печенкой и селезенкой. Или глупое неумение вовремя останавливаться? Или?..

Не выдержала Ирка зрелища – как кошка, мертвая и довольная, вся в цветочках, уплывает в лодке по чахлой речке – и хлопнулась в настоящий барышневый обморок. Ну а Шурочка, прятавшаяся все это время в прибрежных камышах, тихонько колдовавшая, хихикавшая, – выскочила, да и принялась приводить Ирку в чувство. Все, все, нашутилась, можно и пощадить, рассмотреть заодно давнюю не-подружку поближе.

Шурочка и рассмотрела – серое платье, чопорный пучок, малюсенькие жемчужные сережки и унылые туфельки: ни бантов, ни пряжек, ни самоцветов. Не превратил Ирку в принцессу большой город. Наоборот: сахарная куколка, любившая лазурные, розовые и еще бог знает какие платья, напоминать стала пыльную мышь. И пугливая какая… в детстве Ирка такой не была, сама смеялась над обморочными. Это что же… везде так? Серо? Пресно? Запрещают быть собой? Да нет, не может быть, наверное, просто нашлись в новой жизни другие барышни: ярче, увереннее, богаче, такие, среди которых Ирка сама себя наконец-то почувствовала Ослиной Шкурой, жалкой провинциалкой. А вот попади в большой город Шурочка – не заробела бы, а еще, конечно, вырядилась бы в самые безумные модные вещи, завивала бы волосы втрое пышнее нынешнего, и сапоги, вот бы добыть себе высокие великолепные сапожки с отворотами… Ладно. Чего мечтать.

Шурочка долго не думала, полила Ирку водой. Та очнулась, благодарная за помощь, схватила за руки. Не узнала, заявила, что в уезде никого не помнит, а вот кошечка, кошечка… ох, кошечка! Зашмыгала носом, допытываясь, что же такое случилось, видела ли Шурочка что-нибудь необычное. Раскисала на глазах, даже креститься не смела, решила, наверное, что бесы ее попутали. Причитала: «Я больная? Больная?!» Тогда и подумалось: «А чего ее дурить, мучить? Пусть знает, что не сумасшедшая, ну, не более, чем я! Вдруг вместе посмеемся? А щипцы я ей, может, и подарю, и завивку даже сделаю. Ну или оживлю кого-нибудь еще, кого захочет». И Шурочка, наивная душа, ободряюще заявила:

– Да ерунда это все. Это я твою кошку подняла. Я некромантка. Вот!

Ирка округлила большие карие глаза. Даже ничего спросить не успела – Шурочка решила, что лучше один раз… хорошо, еще раз увидеть – и перевела взгляд на заводь.

– Только не пугайся!

Глубоко вдохнула, сосредотачиваясь, – и как начали, как начали подниматься из донного ила пучеглазые мертвые рыбы, многие – еще костлявее и страшнее, чем усопшая кошка. Вода бурлила, колыхалась. Ирка смотрела – даже не визжала, хороший же знак. Карасики резвились в мутной воде и пели – может быть, щедрик, – а Шурочка помахивала руками, будто дирижер. Есть в этом – в немом рыбьем хоре – что-то такое ух, безумное! Почему она раньше рыб так редко оживляла? Ирка смотрела еще, еще. Лицо ее вытягивалось, глаза стекленели, а потом ка-ак закатились…

Хлоп. И опять Ирка лежит.

В горячке! Вторую неделю! Дальше небывалый шум и крик, дядя и тетя Золотовы обещали сжечь дом Москвиных. Закидывали столицу возмущенными письмами, мол, хорошо, хорошо, бог с ними, с реформами насчет полезных, нормальных – ха-ха! – чародеев, но такие, как Шурочка, уроды, отбросы безмозглые и бессердечные… зачем живут вообще, а если живут, то почему не в клетках? Кто их к людям подпустил? Столица отчего-то промолчала, никто не приехал выяснять-проверять-сажать Шурочку в острог. Повезло. Зато история о кошке разошлась по газетам. А Шурочка… Шурочку ругали, ругали, ругали и еще раз ругали. Так, будто она – худшее, что могло случиться в семье. Нет, во всем уезде.

И она не то чтобы спорила. Да, перестаралась. Шутка – безобидная, не покусала же никого кошка. А вот надежда, что поймут, примут, найдется в этом мире кто-то «свой» – ее надо вырывать на корню. Не поймут. Не примут. Да и не обязаны, в общем-то. Это все – хорошее отношение, поддержка, понимание – для каких-нибудь других чародеев: которые строят парящие мосты из хрусталя и превращают навоз в золото, разговаривают с курами, чтоб лучше неслись, выращивают картошку размером с человеческую голову. Кто знает, достанься Шурочке полезный дар, а не ужас поганый, может, и матушка бы…

Зато ведь не было бы так весело. Кому тогда споет мертвый рыбий хор?

– Я так устала, Шур! – надрывалась матушка, а Шурочка только печально сопела. – Весь уезд только о тебе и говорит! «Шура замучила девочку! Опять!» «Шуру выгнали из гимназии, потому что шуба декана прямо с него сползла и убежала!»

И все-таки Шура фыркнула, даже почти что в голос. Правда вспомнила, как непонятный этот косматый, пахучий, линялый зверь слез с тощих декановых плеч, сплясал что-то вроде гопака – и только после этого лихо выскочил в окно класса. И правильно. Нечего было декану ругать равноправок и читать заплесневелую мораль, твердя, что от курсов всяких одно зло, учиться, работать и носить штаны положено мужчинам, серые платья лучше цветных воспитывают благонравие в девице, а место женщины…

– Смешно тебе?!

Нет. Надо было удержаться от фырканья. Не миновать грозы.

– Прости! – пролепетала Шура. – Я не думала, что у нее нервы сдадут… Это же была шутка, юмор!

Матушка все стояла, скрестив на груди руки, – мрачная, серая, усталая. Глаза ее в сетке морщин смотрели вопросительно, но что спрашивали-то? «Могу ли я тебе верить?» «Порадуешь ты меня хоть когда-нибудь, чем-нибудь?» Сердце заныло, пальцы закололо. Ведь если подумать, ответы были «Да!», причем громкое. Не хотела Шурочка, чтобы Ирка сходила с ума, наоборот, надеялась рассмешить. Впредь будет осторожнее, а порадовать… да знала бы она, что для матушки радость! Уже открыла рот, думая поклясться: «Больше так не буду», пообещать: «Постараюсь!» Собралась даже, как в детстве, кинуться матушке на шею, продолжить верещать: «Прости-прости-прости»…

Щелк. Щелк. Скрип.

Матушка подскочила, обернулась. Висевшая тут же, в гостиной над камином, голова оленя, дедом еще подстреленного, заморгала ненастоящими глазами. Повела ими из стороны в сторону. Подмигнула. Причмокнула. Да и начала как ни в чем не бывало жевать то ли фикус, то ли еще кого-то из зеленых комнатных любимцев, несчастливо оказавшегося рядом.

Хрум. Хрум. Чавк!

– ШУРА! – взвизгнула матушка. – Господи! Да что ты творишь?!

Шурочка невинно смотрела то на нее, то на оленя. Пожимала плечами. Не то чтобы она сделала это прямо совсем намеренно… но уж очень стало тоскливо от нравоучений, от попыток даже не пристыдить, а застыдить – вот и сорвались с пальцев колдовские искры. К тому же оленя матушка вроде как любила, порой даже подходила и украдкой – Шурочка точно видела! – гладила его мягкий лоб, тоскуя по дедушке. Так почему нет? А ну как улыбнется, оттает?

– Шутка, – повторила она. – Просто шутка. – И строго велела оленю: – Веня, фу, не ешь матушкины цве…

– Нет-нет-нет! – чуть не оглушил ее крик. – Так. Хватит!

Ох. Значит, не оттаяла.

– Нахалка! Все как с гуся вода! – Сухие и сильные матушкины пальцы стиснули ухо, так, что глаза полезли на лоб и наполнились слезами.

Шурочка взвизгнула и подскочила. Венечка на стене, наоборот, пугливо замер с торчащими из пасти зелеными листочками.

– Сегодня никакого колдовства за ужином! – Ее поволокли к лестнице. Шурочка пошла. Ноги, правда, заплетались, а пальцы все еще покалывало. – У нас важные гости. Так что приоденься. И постарайся меня не разочаровать!

Ничего нового. Ее заперли в комнате, бросив на кровать наиболее нарядное и наименее поношенное белое платье, и черный бант, и жидкую нитку жемчужных бус. Только и осталось – сначала немного порычать в пустоту, а потом покориться, одеться, завить волосы счастливо приобретенными щипцами. И приготовиться к худшему. Что еще за гости? Хоть бы не какие-нибудь газетчики.

А впрочем, лучше бы газетчики.

Как оказалось, матушка пригласила друзей. Не просто друзей, самих Востриковых. Лично Шурочка их не знала, но наслышана была. Это семейство в новом веке обустроилось противоположно Москвиным, то есть славно. Глава ее, ловкий разночинец Аркадий Васильевич Востриков, пока все гнались за железными дорогами, телефонами и электросетями, сделал ставку на проверенную старину – открыл свечной заводик. И удивительно бодро поплыл по волнам меняющегося мира. Свечи-то все еще любили: кто-то с ними романтично трапезничал, кто-то гадал и вызывал духов, кто-то оставлял их, зажженные, на могилах, ну а кто-то всеми фибрами презирал бешеный прогресс и боялся лампочек как огня, мол, в каждой живет бес. Так что свечи, недорогие и качественные, были – по крайней мере, в уезде – в почете. Их сладковатый запах назойливо пробирался в Шурочкин нос даже сейчас, когда отец и сын Востриковы, одинаково худые, одинаково долговязые и одинаково скучные в черно-белых костюмах-тройках, с любопытством смотрели на нее.

– Александра, значит? – басисто пророкотал отец, сидевший точно напротив, и заулыбался в усы. – Очень приятно! Алеша, сына, ну познакомься с барышней!

Алешу было жаль. Шурочка чувствовала: он, как и она, не то чтоб рад тут находиться. Нескладный, угловатый, прилизанный, в большущих очках, едва держащихся на тоненьком аккуратном носу, он все время ерзал, потуплял голову и хватался за дужки этих самых очков, словно боясь, что они свалятся в тарелку.

– Ой… – И вот опять схватился. – Ох! Ну… звать Алешей…

Шурочка жалела его все больше.

– Бухгалтер! – добавил бедняга, но прозвучало не с гордостью, а как отчаянный крик утопающего. – При папеньке!

Востриков-старший сочно захохотал, умиляясь скромности отпрыска, Шурочкина матушка поддержала его благосклонной улыбкой и предложила получше налегать на рыбу, а также на раков, и на маринованные грузди, и на сыр «не хуже французского», и на икру, и на перепелок, и еще, еще, еще… Шурочке стало противно. Очень резко, будто все же получила пощечину, она начала понимать, почему на столе сегодня столько всего. Пиршество. Лет пять такого не было, даже на праздники стол беднее.

Пыль. Пыль в глаза. «Смотрите, мы лучше, чем мы есть».

– Это что… – нарушила она тишину, посмотрев в глаза, как ей казалось, единственному вменяемому человеку за столом – бухгалтеру Алеше. – Смотрины?

Тот опять потупился, губы задрожали, а к щекам быстро-быстро прилил розовый, как шкурка молодого поросенка, румянец.

– Да… – Он явно чуть не плакал. Врать не умел, флиртовать не любил? А вот отец его сразу пошел в атаку: опять хохотнул, после чего заявил:

– А чего? Молодежь нынче другая, не то на уме.

– Какая – другая? – полюбопытствовала Шурочка. Не поспоришь: лично у нее на уме были в основном мертвецы. Ну и всякие модные штучки для волос, пожалуй.

– Да словно блаженная немножко! – Востриков махнул рукой. – Мнется все, жеманничает, пренебрегает хор-рошими вариантами! – Он потрепал Алешу по волосам, слишком резко, и очки все же плюхнулись в тарелку, прямо на кучку пюре. Тот покраснел гуще, выудил свои стекляшки, стал протирать платком. – Только и остается вас друг к другу за шкирку подтаскивать, как, знаете, на всяких… м-м-м… случках. Но! – спохватился он, видимо, поняв, что вышел за рамки светской беседы, поднял палец. – Это вас ни к чему не обязывает же, «смотрины» – вообще-то слово хорошее, посмотрим вот все друг на друга, и вы, и мы с хозяюшкой…