Иван, сын Атажана

Юрий Елхов

Иван, сын Атажана

1

Из кабины вертолета видна занесенная снегом пустыня. Она простирается далеко-далеко. Насколько видит глаз.

Рядом с пилотом директор животноводческого комплекса Нурышев. И главный зоотехник Оспанов. Они напряженно всматриваются вдаль.

Замечают едва различимую отару овец.

Чабан слышит рокот вертолета. Вскакивает в седло. Пришпоривает лошадь. И мчится навстречу винтокрылой машине. Выкрикивает что-то на ходу. Срывает с головы лисий малахай. Размахивает им.

Рядом путается в ногах кобылы пес. С залихватским лаем. Хромает на одну лапу. Весело виляет хвостом. Задирает морду в небо.

Машина зависает над отарой. Затем медленно опускается. Выбирает место поровнее. Вблизи отары.

Овцы жмутся в кучу.

Чабан на гарцующей лошади сопровождает вертолет. Продолжает размахивать шапкой.

Волосы его и одежду треплет ветер от винтов. Глаза слезятся.

Вертолет касается земли. Из него выскакивают трое. Пригибаются под вращающимися лопастями. Бегут к чабану.

Овцы шарахаются врассыпную.

Всадник спешивается. Медленно идет им навстречу. Это крепкий коренастый мужчина лет шестидесяти.

– Уа! Ты кто? Иван? – кричит на бегу зоотехник.

– Ага… Ассалаумагалейкум!.. – приветствует Иван.

– Уагалейкумассалам! – отвечает Оспанов.– Кай жерден, сен? Откуда ты?

Он вихрем налетает на Ивана. Тискает его. Приговаривает:

– Ой-бой! Миленький!.. Третий день тебя ищем!.. Мы то уж думали… а он гляди, жив здоров!

Подбегают остальные. Обнимают. Хлопают по плечу. Теснят друг друга.

– О, худаим!.. Ты понимаешь, что ты сделал?.. Ты понимаешь, что ты за человек?.. – бросается на Ивана директор.

Он готов на радостях расцеловать чабана.

Иван едва держится на ногах. Все же он очень слаб.

Лицо его обветренное. Заросшее. Израненное. С растрескавшимися губами. Поражает своей худобой. Оно сморщилось, как у старика. Под воспаленными глазами набрякли мешки.

– Айналайн! Что ж ты так похудел? Высох, будто жердь? – тискает Ивана зоотехник.

– По всей степи тебя ищем. Сначала на вездеходе. Пока буран был. А потом, вот видишь, на вертолете, – вроде бы, извиняется директор.

– Да-да! Искали тебя все это время. И днем, и ночью, – подтверждает зоотехник. – А ты, оказывается, здесь! Как же тебя сюда занесло?

– Ну… – после паузы говорит Иван. – Когда задул «Карабас», я сразу погнал отару в кошару. Но овцы сорвались со стоянки. И, как бешенные, помчались в степь.

2

Потоки мощного студеного ветра срываются с вершин Каратау и обрушиваются на пустыню Муюн-Кума. За лютость и жестокость его называют здесь «Карабас», что в переводе с казахского означает «Черноголовый».

Словно смерч, несется по зимней степи отара обезумевших овец в полтысячи голов. Ветер гонит их по песку. Покрытому жестким, как битое стекло, снегом. За ними едва поспевает Иван на рыжей тощей лошаденке. Кобыла выбивается из сил. С трудом держится на ногах. Но чабан делает все возможное, чтобы не растерять по степи овец.

Небо на горизонте затуманивается и катастрофически темнеет. Наглухо зашторивает свинцовыми тучами трепещущую степь. Все вокруг погружается в сумеречное оцепенение.

Трассирующими пулями прочерчивают на ветру траектории первые снежинки. Их становиться все больше и больше.

И вот уже валит густой снегопад. Летит по безбрежной степи буран. Кружит и стонет. Он поглощает в себя все. Небо. Землю. Пространство. И время.

Едва различимое пятно отары растворяется в снежном мраке остервенелого вихря. Овцы несутся по инерции в никуда. Иван старается держаться, как можно ближе. Рядом его верный помощник. Черный лохматый пес.

Проходит немало времени, прежде чем обессилевшая отара скатывается под откос спасительного оврага. Овцы медленно притормаживают на дне ложбины и затихают. Они покрыты снегом. Их почти не видно.

Буран продолжает свирепствовать. Но здесь в овраге значительно тише и теплее.

Иван на ощупь объезжает отару. Сбивает ее в плотный комок. Затем протискивается внутрь стад.

Сползает с коня. Туго затягивает на рукаве поводья и валится на землю к ногам трепещущих животных.

Только сейчас он замечает усталость. Разлившуюся по всему телу.

Иван роется в карманах. Достает сигареты и спички.

Прикрывается от ветра. С трудом прикуривает.

Его голубые глаза кажутся бельмами на темном выдубленном лице. Брови и усы обросли сосульками. Это придает его внешности сходство с изображением в негативе.

Иван втягивает шею в тулуп. Нахлобучивает на лоб лисий малахай. Прислоняется к теплому боку овцы. И жадно курит.

Буран не прекращается.

На степь надвигаются сумерки.

Мороз крепчает.

Иван отворачивается от жгучего ветра. Стаскивает рукавицу и яростно растирает щеки. Нос. Подбородок.

Затем, упирается ногами в овечью шерсть. Прячет руки в полы тулупа. Удобно устраивается. И затихает.

А снег продолжает валить без передышки.

3

В переполненном вагоне тесно и душно. Мужчины дымят махрой из «козьих ножек». Женщины судачат между собой.

На нижней полке сидит четырехлетний Иванка. На нем не по размеру одежда. С чужого плеча. Волосы взъерошены. На плечах тощий вещмешок. Он смотрит в запотевшее окно.

Степной пейзаж мелькает однообразно и уныло.

Та-та-та… Та-та-та… Та-та-та… – постукивают на стыках колеса.

Женщины угощают Иванку картошкой. Черным хлебом. И кипятком с комочком сахара. Мальчик ест медленно. И молча. Ему хочется сказать спасибо этим добрым людям. Но говорить он не может. На глаза наворачиваются слезы. Иванка их с трудом сдерживает. Ему стыдно плакать в присутствии женщин. Он, все-таки, мужчина.

Поезд притормаживает и медленно останавливается.

– Туркестан! – объявляет проводник, проходя по вагону. – Стоянка поезда тридцать минут!

Пассажиры суетятся. Направляются к выходу. Некоторое время Иванка смотрит в окно. Затем встает и выходит из вагона.

Мальчик пересекает железнодорожные пути и попадает на перрон. Его поражает пестрота вокзальной публики. Экзотическая одежда и разговор на незнакомом языке.

У репродуктора на привокзальной площади толпа слушает сводку «Сов информбюро»:

«… В течение 3 апреля 1944 года наши войска вели наступательные бои, в ходе которых овладели районными центрами Волынской области. Войска второго Украинского фронта форсировали реку Прут и заняли на румынской территории населенные пункты…»

Иванка выходит на Железнодорожную улицу. Побеленные глинобитные дома с такими же дувалами (заборами) и глухими воротами совсем не похожи на хаты в его деревне.

Вот и магазин. Иванка заглядывает в витрину. Там полно вкусных вещей. Конфеты. Пряники. Халва. Консервы. Колбасы. Но денег у мальчика нет.

Иванка проходит через железнодорожный парк.

И попадает на азиатский базар. Чего здесь только нет!

У мальчика разбегаются глаза от обилия фруктов и овощей.

Дыни. Арбузы. Виноград. Помидоры. Яблоки. Груши. Персики. Орехи. И многое-многое другое, чего он никогда в жизни не видел!

Еще Иванке нравиться маленький серенький ишачек с длинными-предлинными ушами. Возле него он стоит очень долго. Потом, нерешительно тянется к нему и гладит по мягкой мордочке. Мальчик угощает ослика кусочками сухарей и радуется миролюбивой податливости животного.

Хозяин ишачка, чернявый мужчина в полосатом ватном халате и тюбетейке оценивает доброту Иванки. И угощает его сочным ломтем искрящейся дыни. Мальчик улыбается. Благодарит мужчину и уплетает дыню с большим удовольствием.

Иванка не спешит. Обходит базар. Ему здесь все интересно!

Потом возвращается на вокзал. И сразу понимает, что новое несчастье обрушилось на него. Поезда на месте нет. Мальчику становиться обидно и страшно. Но он не теряется и обращается к первому попавшему железнодорожнику:

– Дзядзенька! А дзе поезд, яки тут стаяу?

–Эх, малыш! Да его давно уже и след простыл. Наверное, к Арыси подъезжает. А ты, небось, с того поезда? От матери отбился?

Иванка ничего не отвечает. Поворачивается и бежит прочь.

Слезы туманят его глаза. Перехватывают дыхание.

Раннее утро.

Вокзал. Опустевший зал ожидания.

Иванка спит в углу обшарпанного деревянного дивана. Он свернулся калачиком и занимает совсем немного места. Под головой у него вещмешок.

Во сне мальчик чувствует прикосновение чьей-то руки. Он с трудом открывает заплаканные глаза и видит перед собой незнакомого человека.

На нем длинный чекмень из грубой верблюжьей шерсти. Широкий пояс с серебряными украшениями. На голове теплек (казахская шапка) из лисьего меха. На ногах длинные сапоги (ичиги) из мягкой кожи в остроносых резиновых галошах. Лицо у человека доброе. Небольшая седая бородка клинышком. Смуглая кожа отшлифована до глянца хлесткими степными ветрами. На лбу и у глаз залегли глубокие морщины. Через плечо перекинуты домотканые ковровые куржумы.

– Ну, рассказывай, джигит, почему здесь один? И почему, даже во сне плачешь? – ласково спрашивает Иванку незнакомец.

Мальчик опять готов разреветься. Но сдерживает себя и тихо отвечает:

– Ад поезда адстал.

– Откуда едешь?

– З Беларусии.

– А родители твои, что ж? Куда смотрели? Как могли тебя здесь одного оставить?

– Няма у мяне радзицелей… Бацька у партызанах загинул… А мамку немцы забили… Усих забили… Адзин я застауся…

– Понятно. А, куда же ты ехал в поезде, от которого отстал?

– У Ташкент. У дзецкий дом. Вось, у мяне и записка ад дзядзеньки камандзира.

Иванка вытаскивает из вещмешка направление.

– Да, худо твое дело, джигит, – возвращает незнакомец бумагу мальчику. – Но и из него можно придумать выход.

Он с сочувствием смотрит на Иванку.

Мальчик молчит. Теребит листок бумаги.

– Как звать-то тебя?

– Иванка.

– Иван, значит. Хорошее имя. Ну, вот что, Иванка, есть у меня такое предложение. Поедем ко мне в юрту. Транспорт у меня самый безотказный, верблюдом именуется. Поживем да подумаем, что дальше делать.

Иванке страшновато ехать в какую-то юрту с незнакомым человеком. Он молчит, не торопится с ответом, хотя незнакомец ему внушает доверие.

– Ну, так как, Иванка? Согласен? Пока другого выхода у нас нет. А зовут меня Атажан-ага. Понял? – Иванка кивает головой. – Ага, по-казахски дядя, а Атажан, значит, имя мое. Работаю я чабаном. Пасу овечек. Ну что, джигит, по рукам, как говорят русские?

– Па рукам, – отвечает Иванка и плачет от радости.

4

К утру буран не прекращается.

Словно ватой укутана степь. И склоны ложбины, приютившей отару.

Измученные овцы стоят понуро с опущенными головами. Тесно прижимаются друг к другу. Они уже не в силах добывать корм из-под глубокого снега. У них впалые бока. Спины покрыты нашлепками обледеневшего снега.

Желто-серые немигающие глаза их выражают тоску и смирение.

Иван медленно объезжает отару.

Внимательно присматривается к овцам.

Его лошаденка с трудом передвигается по глубокому снегу.

Рядом неотступно за хозяином следует пес.

В стороне лежат аккуратно сложенные тушки пяти полугодовалых ягнят. Они замерзли минувшей ночью.

Слезы отчаяния навертываются на глаза Ивана.

5

Сразу за городом начинается пустыня. Земля вокруг вспучивается покатыми лбами песчаных барханов. Дорога обрывается и переходит в еле заметную колею. Здесь каждый прокладывает свою тропу. Люди добираются кратчайшим путем до затерянных в огромном песчаном пространстве аулов и чабанских стоянок. В местах, где начинаются пологие равнины и растрескавшиеся такыры, тропы эти перехлестываются. Попробуй, угадай, которая твоя. Но Атажан их знает, как таблицу умножения. Он чувствует себя в пустыне настоящим хозяином. Уверенно ведет своего верблюда. Да и животное, наверное, само чувствует дорогу. Сколько раз ему уже пришлось исколесить эту пустыню.

Плывет, покачивается на песчаных волнах двугорбый верблюд с притороченными к нему переметными куржумами. На спине его два седока.

– Атчу, Атчу, – понукает Атажан верблюда.

Иванка смотрит на степь широко раскрытыми глазами. Улыбается. Захлебывается от счастья.

– Вот, Иванка, что я скажу, – обращается к мальчику Атажан. – Если тебе понравиться у меня – оставайся. В школу тебя в город отправлю. Учиться будешь. А летом, коли, захочешь, мне помогать станешь. У нас тебе будет не хуже, чем в твоем детдоме.

Иванка крепко прижимается спиной к груди Атажана и ничего не отвечает.

Но Атажан понимает мальчика правильно. Он нежно обнимает Иванку за плечи и говорит:

– Вот, и договорились! Вот, и жаксы!

Атажан улыбается и достает из кармана небольшую глиняную фигурку верблюда с круглыми отверстиями по бокам. Это старинный казахский музыкальный инструмент. Что-то, вроде окарины. Атажан подносит ее к губам. Оказывается, окарина обладает выразительным, чистым и сильным голосом. Атажан искоса поглядывает на Иванку и извлекает из инструмента чудесные звуки. Похожие на пение птиц и завывание ветра.

Мальчик весело смеется. Забава аксакала пришлась ему по душе.

– Называется это сазсырнай, – говорит Атажан. – Дарю тебе, Иванка! Играй, джигит, на здоровье! Сынок мой Аманжол любил эту игрушку. Теперь он на фронте. Воюет.

Иванка берет в руки окарину. Глаза его сияют.

– Спасибо, дзядзенька.

– Атажан я. Атажан-ага.

– Спасибо, дзядзенька Атажан-ага, – смущается Иванка.

И вот уже по степи льется задорная мелодия белорусской «Бульбы» вперемешку со звонким смехом Иванки.

Плывет, словно корабль, по степи длинноногий верблюд с гордо поднятой головой. На спине его два самых счастливых человека в мире!

Впереди на горизонте ломаной линией прорисовывается хребет Каратау.

Дорога зигзагами набирает высоту.

За морщинистыми скалами открываются захватывающие дух обрывы. Крутые склоны поросли густым кустарником. Он сдерживает каменистые осыпи. Внизу в долинах бьют ключи. На берегах журчащих ручьев растут высокие травы – чии. В них свободно может укрыться всадник…

– Атчу, Атчу, – понукает Атажан верблюда.

Он пинает его пятками в бока.

Верблюд гордо шагает по каменистой дороге. Седоки раскачиваются на его спине, как в люльке.

Над дорогой нависают отвесные скалы. Из них сочатся капли воды. Похожие на слезы.

Внезапно, на повороте в клинообразном просвете ущелья возникает мощная острогранная вершина горы. Она напоминает шлем древнего воина.

– Видишь эту гору, – говорит Атажан Иванке. – Называется она Кыранкалган. По-русски, значит, последняя высота беркута. Говорят, когда-то жил в этих местах богатый и жадный бай. Любил он охотиться с беркутом. Однажды прослышал бай про удалого охотника кусбеги и его отважного беркута, приносившего своему хозяину богатые трофеи. Люди бая отобрали у охотника эту птицу, а самого его избили и отправили на каторгу. Когда бай поехал охотиться на лис, гордый беркут не захотел бить зверя. Тогда он попытался силой заставить птицу слушаться себя. Беркут бросился на бая, вцепился когтями в его голову и выдрал с мясом у него глаза. Невозможно было отодрать острые когти, вцепившиеся в затылок и шею. Бай был, чуть ли не при смерти. Говорят, что к нему съехались в аул все знахари нашего края…

– А што сталась з беркутам? – не выдерживает паузы Иванка.

– С беркутом, говоришь? Так вот. Брат бая, который тоже был на охоте, срезал ножом когти птице по самые щиколотки. И искалеченный беркут улетел.

При последних словах Атажана Иванка дрожит всем телом. Воображение его рисует ужасную картину.

– С того дня прошло много времени, – продолжает Атажан. – О беркуте потихоньку забыли. И вот однажды, чабаны, перегонявшие овец с джайляу, проходили мимо этого холма. Страшная картина открылась перед ними: на каменистой вершине, раскинув крылья, лежала огромная птица, прикрывая собой тело убитого сайгака. Это был тот самый беркут. И сразу все поняли, в чем дело. Птица, забыв о своих искалеченных ногах, упала с высоты на жертву и ударом мощной груди перебила хребет отбившемуся от стада сайгаку. Но удар этот стоил жизни и беркуту. В память о той птице люди назвали этот холм Кыранкалган.

Иванка слушает внимательно. Не пропускает ни одного слова Атажана. Потом, после продолжительной паузы, спрашивает:

– А бай гэта хто?

– Бай, говоришь… – медлит с ответом Атажан.

Он обдумывает, как бы сказать Иванке по доходчивее.

– Бай, это хозяин, – продолжает Атажан. – Помещик по-русски. До революции весь скот находился у баев. Земля тоже была их собственностью. Поэтому скотина бая всегда кочевала на лучших пастбищах. Бедняк-кочевник обращался к богатому сородичу-баю, который давал ему баранов, для пользования шерстью, лошадей или верблюдов для перекочевки и т.д. За это бедняк работал на бая. Пас его скот. Ни получая никакой платы.

– У нас гэтыя баи, панами звалися. Але, их дауно, ужо, усих перабили, – заключает Иванка и подносит к губам окарину.

За островерхим Кыранкалганом открываются заманчивые просторы зеленых лугов – джайляу.

Солнце расплавленным краем касается горизонта.

Мягкая грунтовая дорога плавно вьется среди высоких холмов. То поросших густой травой. То голых и слоистых, как пирог. За верблюдом тянется оранжевый пыльный шлейф.

Тихо и безветренно. Такие места здесь называют – жельтимес (ветер не берет). Их любят овцы и чабаны.

На склоне одного из холмов пасется большая отара. Овцы шарахаются от верблюда, и плотной волной катятся в сторону с барабанным гулом.

Навстречу им выезжает всадник верхом на белой кобылице. Рядом бежит голенастый стригунок.

– Шайт! Шайт! – кричит чабан, и овцы послушно сбиваются в кучу.

Всадником оказывается жена Атажана. Акчакуль. На ней черный казахский бешмет. И длинное, почти до пят, платье. На голове большая белая шаль.

К ней подъезжает девочка-подросток на ушастом ишачке. Акчакуль поручает отару внучке. Разворачивает лошадь и едет навстречу мужу.

На зеленой поляне у родника стоят две юрты. Одна большая (жилая), покрытая белой кошмой. Другая маленькая, островерхая под черной кошмой. Между юртами врыт в землю каменный очаг с замурованным в него закопченным казаном. Очаг огорожен циновкой из чия.

С радостным лаем навстречу верблюду выскакивает рыжая собака и два игривых косолапых щенка. На шум из белой юрты выходит невестка Жумагуль. Молодая широколицая красавица лет тридцати с ребенком на руках. Одета она в длинное платье из белой материи со стоячим воротничком и черную бархатную жилетку. Из-под подола видны штаны с широким шагом. Голова по самые брови повязана теплым пуховым платком. Она с любопытством смотрит на Иванку.

– Ой-бой, ау! Кто такой? Чей бала? – испуганно удивляется Акчакуль.

Она спешно слезает с кобылы.

– Саламатсызба! – здоровается Атажан с женой. – Принимай гостя. У нас теперь жить будет. Иванкой зовут.

– О, худаим! – вздыхает Акчакуль, что означает «о, Боже!»

Атажан приподнимает Иванку на руках и бережно передает жене.

В юрте прохладно и сумрачно. Тусклый свет исходит из шанкара – круглой дыры в центре свода. Сквозь нее просматривается погасшее вечернее небо.

Стены в юрте украшены разноцветными текеметами – кошмами с узорами.

Земляной пол устлан войлочными кошмами.

Иванка сидит на торе. На почетном месте напротив входа. И прижимается спиной к решетчатой стенке юрты. Со всех сторон он обложен подушками. Мальчик долго ворочается на стеганых одеялах. Не знает, куда девать ноги. Потом делает то же что и хозяева юрты.

Рядом сидит Атажан. В вельветовом пиджаке. В черной бархатной тюбетейке. Он поджал под себя одну ногу. Тут же примостилась его полуторагодовалая внучка Алтын. Малышка сложила под себя ноги калачиком. Старшая внучка, десятилетняя Багила, помогает женщинам хлопотать со стряпней.

Вдоль кереге (решетчатых стен юрты) стоят сундуки. Один на другом. Их деревянные бока обиты крест-накрест полосками белой жести. На сундуках лежат свернутые кошмы и узорчатые ковры. Над ними стеганые одеяла с подушками.

В центре юрты разложен небольшой костер. В нем потрескивают мелко поколотые чурки саксаула. Светлая струйка дыма улетает в шанкар. Уже изрядно закопченный.

Акчакуль ставит перед Иванкой круглый стол на низеньких ножках. Накрывает его дастарханом (чистой белой скатертью с бахромой).

На столе появляется блюдо с внушительной горкой румяных баурсаков (шариков из теста, обжаренных в масле). Среди них белеют кусочки сахара. Тарелка с топленым сливочным маслом. Отливающим янтарем. И крынка парного молока.

В юрту вносят кипящий самовар. Он пыхтит и посвистывает.

Атажан наливает в пиалу чай. Доливает молоко. И ставит перед Иванкой.

Чай великолепный! Крепкий, душистый, вкусный! С особым привкусом самоварного дыма!

Начинается ужин.

Счастливый Иванка вовсю улыбается. Он вместе со всеми уплетает баурсаки. Макает их в масло. Запивает горячим чаем. С сахаром в прикуску.

Атажан явно доволен аппетитом Иванки. Он облокотился на подушку. Прихлебывает чай. И разговаривает с мальчиком. Как с взрослым:

– Места наши суровые. Летом – жара. Зимой – снежно. Ветрено и холодно. Но за двадцать лет моя отара ни разу не пострадала от бескормицы и гололедицы, то бишь, как говорят у нас, от джута. Потому, что пасу я своих овечек не ленясь восемнадцать часов в сутки. Пою дважды в день. У меня на примете каждый пригорок. Каждая ложбинка. Каждый родничок. Зимой я знаю места, где не бывает сугробов. Где лучше укрыться овечкам от бурана. К зиме мои овцы самые тучные в округе. А сытую овцу никакая хворь не берет, – говорит Атажан.

Он не спешит. Мерно поглаживает свою реденькую седую бородку.

Акчакуль вносит в юрту большое желтое блюдо с дымящимся каурдаком. Мелко нарубленным мясом. Оно нежное и ароматное. Пышет жаром.

Женщины освобождаются от хозяйственных забот и присаживаются к достархану. Они с удовольствием потягивают крепкий чай, приправленный жирной пленкой.

Акчакуль разомлела. Сквозь смуглую кожу лица проступает румянец.

Тело ее упругое. Ладное. Сбитое. Не смотря на возраст. Видно в молодости она была не дурна собой. Но время уже наложило на нее свой роковой отпечаток.

– Работа трудная. Мужская. А в доме моем одни женщины, – улыбается грустно Атажан. – Нужен, Иванка, мне помощник. Джигит. Такой, как ты. Аллах дал мне одного сына… Аманжола. Но он сейчас далеко от дома.

– Конечно, кому же еще защищать народ, если не таким джигитам, как наш Аманжол, – глаза у Акчикуль увлажняются. – Только бы он живым вернулся. А все остальное переживем. Перетерпим. Пусть кожа да кости останутся. Только бы до победы дожить…

Становится темно. Звезды мерцают и теснятся в своде юрты. По стенам мечутся оранжевые тени.

Атажан нагибается к костру. Выуживает горящую хворостину. Зажигает десятилинейную керосиновую лампу. Устанавливает фитиль на предельную яркость. И извлекает из внутреннего кармана свернутый вчетверо листок бумаги.

– Вот, Иванка, письмо от командира, – говорит Атажан.

Он бережно, как ценную реликвию, разворачивает бумагу. Устраивается поудобнее у лампы. Предварительно откашливается и начинает читать:

– «Дорогие товарищи! Командование части, где служит ваш сын Атажанов Аманжол, горячо поздравляет Вас с Великим праздником «25-летия Рабоче-крестьянской Красной Армии»! Близок час полного уничтожения немецкого зверя и освобождения нашей советской Родины…»

– О, кудай! – поднимает ладони вверх Акчакуль,

Она обращается к Богу. Вот- вот разрыдается.

– Помоги, чтобы так было! – говорит Акчакуль.

– Будет, апа, будет! Вы только не расстраивайтесь так, – утешает ее Жумагуль.

– О, Аллах всемогущий, пошли мне счастье! Отведи от сыночка моего злого Азреила!

– «… Мы рады сообщить Вам, – продолжает Атажан, – что Ваш питомец, красноармеец нашей части, является достойным воином нашей Гвардии, которая в будущих боях вколотит осиновый кол в собачью могилу Гитлера и его сообщников…»

Слезы текут по щекам Акчакуль.

– Молодец, Аманжол! Молодец наш папочка! – улыбается Жумагуль.

Она обнимает детей. Прижимается к ним.

– Все они там, на фронте молодцы! – Кончиком платка вытирает слезы Акчакуль. – Бьют гирмана!

– Но и мы здесь тоже не срамим чести, – аккуратно складывает письмо Атажан и прячет его в карман, – Сам государственный комитет Обороны присудил Казахстану переходящее «Красное знамя» за успехи в животноводстве!

Атажан переворачивает вверх дном допитую пиалу.

На душе у него воцаряется праздник. Он умиротворенно проводит ладонями по лицу. Молится за благополучие всех живых и усопших предков. Затем, не спеша, достает из кармана пузырек с насыбаем. Высыпает на ладонь последние крохи табака. С сожалением смотрит на них. Собирает в щепоть и закладывает за губу.