Хроники Угасающего Света

«Что… что мне делать?» – ее голос сорвался, превратившись в хриплый шепот, полный безнадежности. Она боялась услышать ответ. Боялась, что знает его сама.

Ардис молча сунул почерневшую, липкую, все еще теплую иглу в карман своего длинного, пропитанного сыростью и смертью пальто. Он вытер руку о грязную тряпку, висевшую на гвозде, оставляя на ней черные, маслянистые разводы, которые, казалось, двигались сами по себе, медленно расползаясь по ткани. Его движения были механическими, лишенными энергии, как у заводной куклы с лопнувшей пружиной, доделывающей последний жест.

«Жить,» – ответил он без интонации, голосом той самой Пустоты, что смотрела на нее с холста. – «Или не жить. Выбор иллюзорен. Оно будет рядом. В тени за дверью, когда вы будете возвращаться домой. В углу зрения, когда вы обернетесь – мелькнет и исчезнет. В тишине ночи, когда вы попытаетесь уснуть – услышите шелест. Как страницы. Как… краски, ползущие по холсту. Оно будет шептать. Звать. Тот голос… он будет в вашей голове. Напоминать. О том, что вы потеряли. И о том, что лежит за гранью потери. О Пустоте, которая ждет. Которая всегда ждет.» Он кивнул на холст, на страдальческие черты лица, на пульсирующие черные трещины, из которых теперь сочилась едва заметная черная влага. «Оно ваше теперь. Ваш персональный ад. Ваша плата за попытку обмануть Небытие. Унесите его. Оно жаждет… дома. Вашего дома.»

Он отвернулся, явно давая понять, что аудиенция окончена, что его силы иссякли, и он погружается в собственные, принесенные ритуалом, кошмары. Его силуэт слился с тенями лавки, будто растворяясь в них, становясь частью хаоса и тлена.

Алиса, движимая инстинктом и оцепенением, подошла к табурету. Дрожащими руками, избегая прикосновения к липким черным следам, она взяла холст. Дерево рамки было холодным, как лед зимней Невы, холод проникал сквозь рукава, обжигал пальцы, словно морозным металлом. Изображение сына казалось теперь чужим, опасным, отталкивающим, но и бесконечно притягательным в своем ужасе. Черные трещины вокруг почерневшего укола пульсировали слабым, зловещим темно-багровым светом, как угли под пеплом тлеющего костра на кладбище. Она почувствовала слабую, но постоянную вибрацию, исходящую от полотна, передающуюся в ее кости. И едва уловимый шелест, как будто кто-то царапается изнутри тонкими, острыми коготками. Или как будто краски медленно, неумолимо продолжают свое движение, ползти к краям, к миру за рамкой.

Она вышла на Лиговку. Дождь все так же падал прокисшей тканью. Но теперь Алиса знала: она несет домой не портрет. Она несла якорь. Якорь, намертво приковавший ее к берегу Пустоты, откуда теперь доносится шепот, носящий имя ее сына. И холод от холста уже не казался внешним. Он шел изнутри, из той новой, черной трещины, что …ритуал Ардиса прожег в ее собственной душе.

Холст в руках был тяжелее свинца, холод его был не внешним, а внутренним – ледяным шрамом, оставленным иглой Пустоты прямо в сердцевине ее существа. Дождь, эта прокисшая ткань неба, прилипал к ее лицу, смешиваясь со слезами, которые текли сами по себе, горячими и бесполезными. Каждая капля, скатывающаяся по холстине, оставляла не мокрое пятно, а крошечное темное пятнышко, как точка гниющей плесени, немедленно впитываемое пульсирующими трещинами.

Она шла по Лиговке, но город вокруг казался декорацией, натянутой на бездну. Прохожие были тенями, их лица – размытыми пятнами, как на испорченной фотографии. Их голоса доносились приглушенно, сквозь вату, заглушаемые постоянным, едва уловимым шелестом, доносившимся не с улицы, а изнутри холста. Нет. Изнутри нее самой. Это был звук ползущей краски, скребущих коготков в глубине черных трещин и… шепот. Тот самый холодный, безэмоциональный голос Пустоты, но теперь не громкий, а вкрадчивый, как мысли, которые она не рождала сама.

Мама? Холодно. Темно. Приди… Освети Пустоту… Отдай тепло… Отдай…

Он не требовал, он констатировал. Как факт неизбежности. Как приговор. Этот шепот висел в ее черепе тяжелой, липкой паутиной, затуманивая сознание, подменяя ее собственные мысли эхом той черной бездны, что теперь жила в рамке детского портрета.

Дома дверь захлопнулась… Квартира встретила ее… Запах пыли и затхлости теперь имел отчетливый, чуть сладковатый оттенок тлена… Тень в углу прихожей казалась гуще, плотнее…

Алиса поставила холст… В тусклом свете… изображение Саши казалось еще более страдальческим. Черные трещины… пульсировали… Алисе почудилось, что в глубине этих трещин что-то шевелится, крошечные черные точки, как личинки в ране. Она почувствовала слабую вибрацию, исходящую от полотна… И едва уловимый шелест, как будто кто-то царапается изнутри тонкими, острыми коготками по холсту.

Вдруг – стук в дверь. Резкий, нетерпеливый. Алиса вздрогнула. Кто? Она не ждала никого. Страх сжал горло. Шелест за холстом на мгновение стих. Она медленно подошла к двери, не решаясь посмотреть в глазок.

– Кто там? – ее голос дрожал.

Молчание. Потом – сдавленный, хриплый шепот, знакомый и чужой одновременно, пробивающийся сквозь древесину:

– Мама… Открой… Холодно…

Это был голос с холста. Голос Пустоты, носящий имя ее сына. Алиса отшатнулась, зажав рот рукой, чтобы не закричать. Холодный пот выступил на спине. Это начиналось. Предупреждение Ардиса сбывалось с чудовищной скоростью.

– Уйди! – прошептала она, прижимаясь спиной к холодной стене. – Уйди!

За дверью тихо засмеялись. Сухим, безрадостным смешком, похожим на шелест пепла. Потом – шаги, удаляющиеся по лестнице. Но ощущение, что за дверью кто-то стоит, не исчезло. Оно висело тяжелым, ледяным присутствием. Алиса медленно сползла на пол. Шепот в ее голове усилился, заполняя все пространство мысли:

Мама… Где тепло? Отдай тепло… Освети Пустоту… Отдай…

Она обхватила колени руками, пытаясь сжаться в комок, стать меньше, незаметнее. Но это было бесполезно. Она чувствовала его присутствие. Не как сына. Как Того, что пришло на приманку ее горя. Оно было здесь. В комнате. В трещинах холста. В черной капле на столе. В шепоте внутри ее черепа. Оно впитывало ее страх, ее отчаяние, ее последние крохи тепла – свою пищу.

Она заплатила последние деньги. Заплатила кусочком рассудка. Заплатила частью души. И купила Вечность. Вечность этого шепота. Вечность этого холода. Вечность взгляда ледяных звезд в темноте, напоминающего ей, что сын потерян навсегда, а Пустота – обрела ее. И теперь она будет жить. Или то, что от нее останется. Неся в себе этот черный холст, эту зияющую трещину в реальности, этот вечный шепот Пустоты, носящий имя ее ребенка. Пока холод не поглотит все, или пока голод Того, что пришло, не потребует окончательной платы. Якорь был брошен. И он тянул ее на дно. Капля за каплей. Шепот за шепотом. Пульсацией багровой тьмы в центре комнаты, которая отныне была ее храмом и ее могилой.

Эпизод 3 Ритуал

Дождь в Элидоре был не водой, а серебристой пылью воспоминаний, выпадающей из разбитого купола Вечности. Она оседала на башнях из черного обсидиана, струилась по витражам, сплетенным из застывшего света – не просто цветных стекол, а сгустков давно минувших рассветов и закатов, запертых в кристаллических решетках. Капли-пылинки, касаясь их, оживляли призрачные тени событий: здесь мелькал силуэт давно забытой коронации, там – эхо последнего поцелуя влюбленных, чьи кости давно истлели в Склепах Шепота. Ардис шел по аллее, вымощенной плитами, хранящими шепот предков – не просто слова, а самую вибрацию их голосов, их последние вздохи, вмурованные в камень. Под его босыми ногами плиты тихо стонали, вспоминая тяжесть шагов поколений. Он сжимал маленькую, слишком легкую руку в своей. Руку Лорика. Его солнце. Его единственную цепь, удерживающую от взгляда в зияющую Бездну, зовущую каждого Повелителя Мертвых рано или поздно. Бездна шептала ему на языке ломающихся костей и рвущихся душ, обещая покой небытия.

– Папа, смотри! – Лорик, семь лет от роду, с глазами, некогда бывшими точной копией весеннего неба Элидора, но теперь подернутыми легкой, мерцающей дымкой, указал на гигантскую Стражу-Статую. Каменный исполин, покрытый мхами, светящимися нежным, но ядовитым фиолетовым, склонил голову с грохотом, подобным обвалу далеких гор. В его пустых глазницах вспыхнули блуждающие огни – не просто души, а Искры Павших Стражей, сгустки чистой воли к порядку, лишенные памяти и сострадания. – Он мне кивнул! Правда? – Голосок Лорика звучал чуть тоньше, более дрожащим, чем месяц назад. В нем проскальзывал сухой шелест, словно по пергаменту его горла скреб невидимый жук.

Ардис улыбнулся, и на миг тень, отмеченная знанием Теней и предчувствием катастрофы, сошла с его лица. Здесь, в Сердцевине Мира, где смерть была лишь вратами в иной, вечный танец, а тени пели гимны Вечному Колесу на недоступных человеческому уху частотах, его дар не был проклятием. Он был Учителем Врат Безмолвия, Мастером Переходов. Он помогал душам сбросить оковы плоти и воспарить к новому началу; его прикосновение растворяло страх последнего вздоха. Лорик был его живым напоминанием о свете, о тепле, о том, ради чего стоит хранить хрупкое равновесие между мирами. Ардис вдыхал аромат Лунных Лилеев – сладковатый, с горькой нотой вечности, но сегодня в нем угадывался едва уловимый запах сухости Как страницы древней книги, тронутые тленом. Запах пустоты, начинающейся там, где должно быть эхо жизни. Он заставил Ардиса сжать руку сына крепче, почувствовав под тонкой кожей не просто хрупкость косточек, а их странную, неприятную гладкость, словно они уже начали превращаться в окаменевшие щепки.

– Возможно, принц, – ответил Ардис голосом, отшлифованным веками общения с вечностью. Он поднял сына на руки, ощутив, как мало весит мальчик теперь, словно внутри него вместо плоти набита сухая труха. Мальчик смеялся, и звук его смеха, некогда похожий на перезвон хрустальных колокольчиков, теперь имел легкую, сухую трещинку, как у колокола с надсечкой. Но под этим смехом Ардису почудилось нечто большее. Легкое, едва уловимое дребезжание. Как будто внутри маленькой груди что-то рассыпалось и вибрировало осколками. Смех разгонял гнетущую тишину древних склепов, окружавших сад, заставляя шептаться каменные изваяния на их порталах. Их шепот сегодня был не благословляющим, а тревожным, предостерегающим, сливаясь в единый протяжный стон. – Старшие Стражи помнят времена, когда сам воздух был моложе и звонче. Они чтят тех, кто видит их истинный лик, а не просто каменную оболочку.

Он прижал Лорика ближе, вдыхая его запах – солнца, молодой травы и этого неуловимого, нового, горького оттенка, похожего на запах пережженной кости и старых слез. Лиходейка Теней. Само имя болезни произносилось в Элидора шепотом, со страхом, смешанным с отвращением. Она приходила не из миров Колеса, а из щелей между ними, из Пустоты, где не действовали законы ни жизни, ни смерти. Она паразитировала не на теле, а на самой сути, на памяти, на тончайших нитях, связывающих душу с Вечным Колесом. Она пожирала прошлое, оставляя после себя не просто пустоту, а активную пропасть, холод, втягивающий в себя тепло настоящего, и медленное угасание, похожее на усыхание.

Совет Девяти Магистров, их лица, скрытые золотыми масками Совета Вечности, были непроницаемы, как стены Склепа Первых. Их зал, освещенный не светом, а сгущенной тишиной, давил на Ардиса тяжестью вечного безразличия. "Путь Теней предопределен для таких душ," – произнес Старший Магистр, его голос звучал как скрип огромных каменных плит, перемалывающих надежду. "Даже Повелитель Мертвых, Ардис, не властен над тем, что приходит извне Колеса. Это как пытаться удержать воду в решете из теней. Твоя скорбь понятна, но твой долг – принять. Смирись. Или будешь сломан." Золото масок не отражало света; оно его поглощало, оставляя лишь холодный, мертвый блеск.

Ардис не принял приговора. Его искусство, его дар общения с Ушедшими, с самой Тканью Перехода – живой, дышащей материей реальности Элидора – должно было найти лазейку. Он погрузился в запретные архивы Врат Безмолвия, в подземелья, куда не ступала нога живущего тысячелетия. Воздух там был густым, как кровь, и пах пылью времен, смешанной с запахом высохшего безумия. Тени здесь не просто скользили – они цеплялись, их ледяные пальчики пытались проникнуть в разум, нашептывая обещания забвения. Он изучал гримуары, переплетенные из кожи Древних Стражей, чьи шкуры хранили отголоски первозданного хаоса; при прикосновении к страницам кожа корчилась, издавая тихий, мучительный стон. Он читал свитки, написанные кровью Падших Ангелов Заката на пергаменте из высушенных сердец демонов сновидений. Чернила пульсировали на странице, как открытые раны, а буквы кричали прямо в сознание, вызывая мигрени и видения кошмарных миров. Он искал не просто исцеление, а перезапись судьбы, насильственное вырывание души из когтей Лиходейки, пересадку ее на новый, незапятнанный Листок Вечности. Совет предупреждал: такие манипуляции разрывают саму Ткань Реальности. Они опасны. Кошмарны. Противоестественны. Они выпускают в мир Элидора тени из Щелей – сущности, для которых сама материя была пищей, а память – лакомством. Сущности, чьи голоса он начал слышать даже в своих покоях – шелест пепла, скрежет ломающихся костей в тишине.

Но Лорик забывал.

Сначала мелкие вещи – где лежит любимый дракончик, вырезанный из лунного дерева, чья древесина светилась мягким голубым светом и пела тихую колыбельную при прикосновении. Ардис нашел его под кроватью, покрытым тонким слоем той самой серебристой пыли-дождя, но песни дракончик больше не пел. Его деревянные глаза смотрели пусто, как глаза рыбы на берегу. Потом Лорик забыл слова той самой колыбельной, которую пела его мать, Аэлис, умершая, подарив ему жизнь и забравшая ее частицу с собой в Склепы Вечного Пения. Ардис пел ее сам, но мелодия казалась сыну чужой, натянутой, как струна на гробу. Однажды утром он проснулся и, глядя на портрет женщины с глазами цвета весеннего неба и волосами, как водопад лунного света, спросил: "Папа, а это кто?" Холодный нож боли, отточенный веками наблюдения за чужими смертями, вонзился в сердце Ардиса глубже любого магического клинка. Он почувствовал его физически – ледяное лезвие, разрывающее плоть души, оставляя за собой рубцы из инея. Пустота в глазах сына, там, где должны были жить теплые, сияющие воспоминания о материнском смехе, о ее песнях, о запахе ее волос, как смесь Лунных Лилеев и свежего горного ветра, была страшнее любого лика Смерти, которую он знал. Эта пустота жила. Она дышала холодом и тянула, как воронка, засасывая в себя последние проблески света в Лорике. Ардис почувствовал под пальцами, которыми он гладил голову сына, не тепло, а странную, неприятную гладкость, будто кожа теряла свою живую текстуру, становясь похожей на пергамент древнего свитка, готового рассыпаться.

– Это… твоя мама, солнышко, – прошептал Ардис, голос сорвался, став похожим на шелест высохших листьев под ногами Тенистого Странника. – Она любила тебя больше жизни. Больше самой Вечности. Помнишь, как она… – он замолк, подавленный волной горя, пахнущего прахом истлевших надежд и горькой пылью забвения. Лорик смотрел на портрет не с печалью, а с вежливым, отстраненным любопытством, как на чужую, незнакомую икону в храме далекого, безразличного бога. В его глазах не было ни боли, ни узнавания, ни искры тепла. Только чистая, леденящая, прожорливая пустота. Лиходейка не просто пожирала его прошлое; она выгрызала фундамент его души, превращая в чистый, хрупкий лист, готовый рассыпаться в прах при первом же дуновении ветра из Бездны. Ардис ощутил, как холод от сына проникает в его собственные кости, заставляя их ныть.

Этот момент стал точкой невозврата. Разумные доводы Совета, предостережения о целостности реальности, древние пророчества, высеченные на Стене Предостережений кровавыми рунами, страх перед неведомыми, чудовищными последствиями – все рассыпалось в прах перед лицом абсолютного, животного ужаса потерять его. Потерять свет. Потерять смысл. Ардис решился на Неназываемый Ритуал. Ритуал Ока Вечности. Акт святотатства и отчаяния, за который его собственная душа могла быть растерзана Вечным Колесом.

Подготовка была адом, растянувшимся в вечность за несколько недель. Каждый шаг был походом по лезвию бритвы над Бездной, где внизу клубились не тени, а Сущности, жадно следящие за его безумием. Ингредиенты добывались в местах, где сама реальность истекала гноем безумия. В Поющих Пещерах Бездны, где время текло вспять, оставляя на стенах кровавые сгустки несостоявшихся будущих – видения мертвых городов под чужими солнцами, искаженные лица тех, кого никогда не будет. Тени здесь не просто шевелились – они кусались, имея зубы из сгущенного страха и когти из осколков сломанных судеб. Одна вцепилась Ардису в лодыжку, и холод ее прикосновения оставил на коже не рану, а черную, зияющую отсутствием, точку, из которой сочился ледяной вакуум. Он вышел оттуда с глубокими, дымящимися царапинами на душе, которые не заживали, наполняя его сны криками не родившихся детей.

Он выменял у Древнего Духа Реки Снов – существа, чье тело было соткано из кошмаров утонувших и последних вздохов захлебнувшихся, – каплю Первозданной Памяти. Ритуал обмена проходил на зыбком берегу из пепла сожженных грез. Дух говорил голосами утопленников, его форма постоянно менялась, как кошмар наяву. Капля дрожала в хрустальном сосуде, похожая на жидкое серебро с радужным отливом, но пахла невыносимо сладко: детским смехом и первой грозой, смешанными с запахом расплавленного воска умирающих свечей. Этот запах вызывал тошноту и ностальгию одновременно, разрывая сердце, заставляя Ардиса рыдать кровавыми слезами, которые тут же застывали на щеках черными жемчужинами скорби.

Он проник в Святилище Вечного Круга, место, охраняемое Безликими Хранителями, чьи пустые капюшоны скрывали вакуум, втягивающий свет и звук. Они не видели, но чувствовали нарушение гармонии. Ардису пришлось проползти по потолку зала, как пауку, сливаясь с тенями, пока внизу безликие фигуры скользили бесшумно, их присутствие ощущалось как давление на барабанные перепонки и лед в желудке. Он украл лепесток Цветка Зари – единственного растения, чьи корни уходили в саму Сердцевину Вечности, питаясь чистой энергией начала времен. Лепесток обжигал пальцы невыносимым холодом абсолютного начала и пульсировал в руке, как живое, израненное сердце, испуская тихие звуки – стоны первозданной материи, от которых кровь стыла в жилах. Его свет резал глаза, оставляя временную слепоту, наполненную видениями Большого Взрыва – не созидающего, а разрывающего.

Последним компонентом была его собственная кровь, смешанная со слезами отчаяния (слезы оставляли на щеках не влажные дорожки, а тонкие, серебристые шрамы, похожие на трещинки в фарфоре души) и выпаренная над синим, холодным пламенем души самоубийцы, пойманной на грани Перехода. Пламя горело без тепла, лишь с леденящим свистом втягивая в себя окружающий свет. Крики души, запертой в этом пламени, были едва слышны, но вибрировали в костях, как звук ломающейся струны в бездне. Получился концентрат – густая, чернильно-фиолетовая субстанция, пахнущая горечью полыни и обожженной плотью, квинтэссенция боли и безумной, самоубийственной любви. Она мерцала в колбе, словно живой, недобрый глаз, следящий за Ардисом с немым укором и… голодом.

Ритуал проводился в Башне Шепчущих Черепов – месте силы, где граница между "здесь" и "после" была тоньше паутины, сплетенной из последних мыслей умирающих. Воздух внутри звенел от нарастающего напряжения, насыщенный запахом озона, горящего кедра (дерева мертвых, чей дым клубился, как призрачные руки) и сладковато-приторной горечью гниющей амброзии – пищи богов, ставшей ядом. На полу, выложенном черными, обугленными костями неведомых существ, чьи полые глазницы следили за каждым движением Ардиса (и он чувствовал этот взгляд – тяжелый, липкий, как смола), был вычерчен сложнейший круг. Не кровью, что было бы слишком просто и смертно, а светом угасающих звезд, вытянутым из глубин космоса и сплетенным в рунах Запрета и Призыва. Руны светились тускло, как угли в пепле, и шипели, соприкасаясь с костями, оставляя на них светящиеся ожоги, похожие на открытые рты, издающие беззвучный крик. В центре круга, на ложе из свежих Лунных Лилеев, источавших умирающий аромат (лепестки уже начинали чернеть по краям), лежал Лорик. Он был бледен, как лунный камень под черным покрывалом ночи, дыхание поверхностное, прерывистое, как у пойманной птицы. Глаза, еще сохранявшие остатки лазури, смотрели сквозь отца, в какую-то невидимую, ледяную даль, затягивающую его. На его тонкой, почти прозрачной груди лежала Игла – не просто инструмент, а Сердцевина его личного Компаса Душ, кристалл, выточенный из слезы Вечного Колеса при его рождении. Она была якорем его души в Элидоре, ее пульс слабо мерцал синеватым светом, едва различимым, как биение сердца мотылька в паутине.

Ардис начал. Его голос, обычно спокойный и властный, как голос самой Судьбы, теперь звучал как скрежет ржавых ворот в Преисподнюю, как лязг разрываемых цепей. Он выкрикивал Имена. Не богов. Не духов. А Сущностей, обитающих в Пустоте между мирами, в той самой Щели, откуда пришла Лиходейка. Сущностей, питающихся сломанным временем, забытыми клятвами, обрывками утраченных реальностей. Их Имена были не словами, а каскадами дисгармоничных звуков, режущих слух и разум – скрежет металла по стеклу, визг рвущейся плоти, бульканье утопленника, слитые в один кошмарный аккорд. Звуки заставляли шевелиться и скрежетать челюстями черепа на стенах. Черная смола – смесь тлена и озона – сочилась из их глазниц и ртов, стекая по стенам, шипя и оставляя дымящиеся борозды, как слезы ада. Он не молил. Он требовал. Силой своей воли, превращенной в стальной клинок отчаяния, силой своей неистовой, обезумевшей от горя любви, он пытался разорвать невидимую, липкую паутину Лиходейки, вцепившейся в душу сына. Он предлагал сделку, крича в нарастающий вой магических вихрей, рвущих его легкие изнутри: свою силу, свои оставшиеся века, часть своей собственной, искореженной дарами души – в обмен на чистый лист для Лорика. Пусть он забудет все. Имя отца. Элидор. Саму память о свете. Но он будет жить. По-настоящему. Дышать, смеяться, чувствовать солнце. Не этой полуживой тенью, угасающей в его руках. Он вливал концентрат своей боли в круг, и фиолетовая субстанция закипала, испуская клубы удушливого дыма, в котором мелькали искаженные лица – его собственные возможные будущие страдания.

Магия взорвалась в Башне. Свет звездного круга вспыхнул ослепительно, выжигая тени до костей. Черепа на стенах закричали в унисон – немым, леденящим душу воплем. Казалось, сама Ткань Реальности натянулась до предела, готовая разорваться под напором его воли. И в этот миг между мирами он почувствовал это – ледяное, безразличное присутствие.

Они пришли.

Не телесно – их золотые маски Совета Вечности материализовались в самом воздухе Башни, окружая его и Лорика кольцом безмолвных судей. Их незрикие взгляды, тяжелее свинца, обрушились на него, и магический круг под ногами Ардиса затрещал, звездный свет померк, будто его душила невидимая сажа.

– Остановись, Ардис. Сие есть Последнее Предупреждение, – прозвучал в его сознании не голос, а сам акт приговора, отлитый в звук. Голос Старшего Магистра. Каждое слово било по разуму, как молот по наковальне, вышибая из него Имена Сущностей, заставляя кровь стыть в жилах. – Ты разрываешь Швы Мира. Мы не позволим.

Ардис, с трудом удерживая связь с Пустотой, закричал в ответ – не словами, а сплошным воплем отчаяния, ярости и мольбы. Он влил в ритуал всю свою боль, всю свою любовь, пытаясь протолкнуть сделку до конца. Но было поздно.

Совет не стал спорить. Они действовали.

Мощь, не имеющая ничего общего с магией Элидора – холодная, абсолютная, лишенная всякого смысла, кроме подавления, – обрушилась на ритуальный круг. Это не было заклинание. Это было отрицание. Отрицание его права, его воли, самого его действия. Звездные руны на полу лопнули, как перетянутые струны, ослепительная вспышка сменилась кромешной тьмой, а оглушительная тишина ударила по ушам больнее любого грома.

Удар пришелся не по нему, а по связи – по той хрупкой, сотканной из отчаяния нити, что протянулась к душе Лорика. Ардис физически ощутил, как ее рвут ледяными, безличными руками. Он услышал сухой, кошмарный щелчок – не в ушах, а в самой глубине души, там, где всегда теплилась искра связи с сыном.

И свет в глазах Лорика погас..

Пустота. Абсолютная. Но в этой ледяной пустоте, оставшейся после разрыва последней нити связи, его искалеченный ритуалом и вмешательством Совета дар Повелителя Мертвых, вывернутый наизнанку, уловил нечто. Не чистый свет души… а.… падение. Хаотичное, бесконтрольное погружение сквозь бескрайнюю, ледяную Пустоту между мирами. Его мальчик не перешел. Он провалился. Застрял в липкой, безвременной паутине Небытия… Но… там. Не поглощенный полностью. Тусклый, холодный, как угасающий уголь в пепле, но маячок его присутствия. Его следа. Его страдания. Ардис понял это через обломок Иглы Лорика, который все еще сжимал в руке. Вибрация следа отдавалась в нем ледяным эхом.