Оправданная жестокость. Танцующий ангел

Denis Noir

Оправданная жестокость. Танцующий ангел

Глава 1. До

«Моя жизнь никогда не будет такой, как раньше!». Как часто я это слышала. В кино, в книжках. Красивая фраза, которая, как бы должна так объяснить зрителю, или читателю, чтобы у него даже сомнений не осталось, что жизнь главного героя, точно была другой, точно была не такой, как сейчас, что жизнь изменилась на столько, что даже становится не понятно, а он ли был в той, в прошлой жизни. В той, которая была «до».

Я никогда не понимала, насколько жизнь может быть «до» и «после». Насколько это может быть «я» – прошлая и «я» – настоящая. Насколько та «я» – прошлая «я», может быть не мной.

* * *

Когда я была маленькая, лет десять, наверное, каждое лето меня отправляли в деревню, к бабушке. Я до сих пор помню это время. Это утреннее мычание коров, выгоняемых на пастбище. Местный пастух с пяти утра бредет по главной улице, единственной на которой есть, пусть брусчатая, но всё-таки дорога, и собирает полусонных коров и, бегущих за ними «хвостиком», маленьких бычков. Ничего себе, маленькие! С меня ростом! Но такие смешные – большие черные глаза и мокрый язык, пытающийся облизать моё лицо при каждой нашей встрече.

Коровы, недовольно мыча, вальяжно, как будто делая одолжение, слегка перекачиваясь, выходят из дворов и соединяются в одну длинную колонну, цокающую копытами по брусчатке и позванивая колокольчиками, висящими на шее. Колокольчики у всех разные: большие, с тяжелым, гулким звуком, и маленькие, с тонким и звонким перезвоном. А вечером, когда коровы возвращаются в дом, на вечернюю дойку, каждая хозяйка выходит встречать именно свою, узнав её по не похожему ни на чей другой звон колокольчика.

Бабушка, загнав корову в хлев, ставила под вымя ведро и, громко прикрикивая на неё, доила. Молоко пенилось, и в нём отражалась одинокая тусклая лампочка, висевшая на потолке.

Сколько себя помню, никогда не пила молоко, по мне, так оно противное, но этот ритуал – тусклая лампочка сквозь решетчатую калитку хлева, пенное молоко, переливаемое через марлю в трехлитровые банки, для отстаивания сливок и сметаны – он всегда так занимал меня, что я не могла и пошевелиться, наблюдая за бабушкой, это была какая-то магия, чудо.

Теперь я смотрю на этот граненый стакан с магазинным молоком, воняющим на всю палату. Не могу понять, как, пахнущая свежей травой, большеглазая корова, может давать такую гадость. Сегодня на завтрак молоко, хлеб с маслом и сыром. Надо попросить медсестру, чтобы не носила мне молоко, а лучше стакан воды, но врач говорит, что надо пить молоко. Чтоб кости срастались лучше, нужен кальций. Ерунда, всю жизнь всё как на собаке и без вашего молока.

Инвалидка. Беспомощная кукла! Тебе даже еду приносят в палату. А самое страшное – это утки. Стыдно. Стыдно не мочь сходить в туалет. Стыдно и гадко. Медсестра, выносящая утки. Ей это противно, но она делает вид, что всё в порядке. Наверное, она святая. Ангел.

Ноги на растяжках висят в воздухе. Чешутся. Как же они чешутся. Если бы не этот гипс. Я бы в кровь их расчесала, содрала бы всю кожу, до сломанных костей, стянутых стальными болтами, или как их там? Винты? Болты? Никогда не понимала в чём разница. О, боже, как же они чешутся. Да ещё это молоко. Девушка! Унесите молоко, пожалуйста, а то меня вырвет! Пожалуйста.

* * *

Это был обычный день. Не лучше, не хуже. С утра такой же, как и всегда, звонок будильника. Сборы в институт. Сестра опять первая заняла ванну! Ну, блин! Как всегда. Нет, нет. Не совсем, как всегда. Светка такая сегодня нервная. У них сегодня предзащита диплома. Счастливая, а мне ещё четыре года учиться. Вчера не могла уснуть, мешала мне, всё крутилась на своей шуршащей кровати.

– Дашка, а если я завтра провалюсь? А вот если скажут, что диплом полная чушь, а?

– Да спи ты уже! Достала! Ни днём, ни ночью…

– Да не ворчи. Посмотрела бы я на тебя. Только бы не проспать! Ты будильник завела?

– Спи уже, кукушка!

– Сама ты. Вот знаешь, что бы я хотела после института?

– Спи!

– Я хочу недельку на море. Или две! Да, две недели лежать на пляже и ничего, понимаешь, ничего не делать. В топку телефон, ноут, вай-фай. Всё в топку! Только солнце в морду и песок ….

– В жопу! Спи уже!

– Ну, тебя. Спокойной ночи.

– Ага. И тебя…

Светка старше меня на четыре года, но в нашей семье, почему-то по жизни старшая была я. Мама рассказывала, что, когда мне было три года, а Светка пошла в школу, я ей на первое сентября выбирала банты в магазине. Смешная, что сейчас-то переживать, всё у тебя получится. Спи давай.

Да, это был обычный день. Суматошный, но обычный. Теплый, даже жаркий. Солнце разбудило раньше будильника. Ну и зачем, спрашивается, я его заводила? Солнце разбудило, Светка так вообще, похоже, не ложилась – вон, уже вода в ванной шумит.

– Мам, постучи там в дверь. Пусть Светка поторапливается.

– Вы уже завтракать должны. Ты сегодня вечером не забывай, у вас сборы.

– Да! Помню! Как же я забуду!

Да, как же я забуду! Это моя жизнь. Танцы! На следующей неделе едем в Новгород на фестиваль. Ой-ой-ёюшки… Сессию бы успеть закрыть. Вышку сдать осталось. Ааааа. Как же я её боюсь, эту математику.

– Дашка! Принеси полотенце для головы, в комнате забыла!

– А голову для полотенца ты не забыла? Кукушка!

– Мааам!?

– Чё она!!!

– Обе цыц! Давайте быстренько.

Вот такой у нас гарем. Без султана. Как-то с мужчинами нам пока не везет. Даже кот – и тот кастрированный.

Эх, Светка, Светка, третий десяток, а всё как двенадцать лет.

– Девчонки, ну что вы копаетесь?

– Безотцовщина, мам, это проблема социума, накладывающая свой отпечаток, как на личную жизнь, так и на способ поведения…

– Не груби матери, и быстро умываться, сестра вон твоя уже одевается.

– Вот, нормально, нет? Она час в ванной прихорашивалась, а теперь я ещё и ….

– Дашкааа, где моя дипломка?

– Ну, ё-моё. В коридоре на дверях, на ручке, в пакете, в синем!

– Ты лучшая.

– Я знаю. Всё, я мыться. Меня нет!

* * *

Да, это был обычный день. Какой бы не был, но обычный. Обычный, теплый, суматошный.

– Дашка, ну вот зачем ты на права сдавала? Всё равно на маршрутке ездим.

– Ну, вот ты институт закончишь, пойдёшь работать и купишь младшей сестренке машинку.

– Ага, маленькую красненькую?

– Не, жёлтый Шевроле Камаро, эль-эс-три, V-образный, шестилитровый, восьмицилиндровый, тридцатидвухклапанный, четыреста двадцать шесть лошадей, пятьсот семьдесят ньютон-на-метр, р-р-р-р-р-р-р-р-р….

– Ты всё?

– Дааааа!

– Как ты быстро….

Мы перебежали двор, сквозь цветущую белыми бабочками яблоню. Перескочили через знакомую с детства и облазанную вдоль и поперек площадку, свернули к магазину, у которого останавливались маршрутки. Пешеходный переход. Зебра. Загорелся зеленый свет, и шагающий светофорный человечек, как бы приглашая дам вперед, начал маршировать на месте. Мы дернули, к только что подъехавшей ГАЗельке….

Дальше…. Дальше не было ничего. Только темнота и оглушительные крики. Зачем вы так кричите? Мне больно!

Дальше я ничего не помню. Сквозь обливающую меня боль и темную пелену перед глазами, лишь на мгновение, услышала визг тормозов. Или мне это показалось…

* * *

Моя жизнь уже никогда не будет такой как раньше. Такой как до этой аварии.

Она уже никогда не будет такой, как до наркоза, до операции. Второй. Третьей. Да, бог её знает, какой по счету. Доктор сказал, что меня собрали по кусочкам. Что я должна жить и радоваться. Радоваться, что жива.

Моя жизнь никогда не будет такой, как до того дня, когда в палату вошла мама.

Она была черного цвета. Сильно постаревшая. Опухшие глаза.

Я хотела спросить, где Светка, но не могла. Я всё поняла сама, но знала, пока не спрошу, пока она не ответит, это всё не правда. Это всё не с нами. Она жива. Она защищает диплом. Это только я…

Горло сжалось, словно кто-то невидимый, схватил меня и начал душить. Вот уже нечем дышать, в глазах темнеет. Это всё, конец, смерть. Я больше не могу.

* * *

Медсестра зашла ближе к вечеру. Подошла, положила свою теплую и мягкую ладонь мне на лоб. Да, она точно – ангел, такая ладонь может быть только у ангела.

– Ну как ты себя чувствуешь?

Как я себя чувствую? Я себя не чувствую. Это не я. Я умерла. А мне говорят, живи и радуйся, радуйся, что жива.

Она рассказала, что у меня была истерика. Я орала на всю больницу. Мне поставили укол. Держали. Я сорвала бинты. Пошла кровь. Сделали перевязку. Вкололи наркоз. Хирург матерился, столько работы псу под хвост. Были порваны швы. Была операция. Я проспала больше суток. Укол ставили и маме. Я ничего этого не помню. Вы врете. Это было не со мной. Я сейчас проснусь и пойду в институт. Светка, я первая в ванну….

От этой мысли, что в ванну я теперь всегда буду первая, стало страшно. Страшно и больно.

Медсестра поставила укол. Стало тепло. Стало тихо и спокойно. Наверное, я уже никогда не проснусь.

* * *

Ночью у меня была остановка сердца. Практически клиническая смерть. Меня срочно повезли в реанимацию. Делали массаж сердца. Что-то кололи. Вот так новости. Зачем? Я же не хотела.

Медсестра сидела рядом и рассказывала. Как в детстве, когда мама читала книжку на ночь, чтобы мы быстрее засыпали. Рассказывала, что если бы реаниматолог не был на дежурстве, то меня могли не спасти. Я слушала, как ту сказку, которую читала мама. Я понимала, что это сказка, пусть страшная, но сказка, а значит не правда, значит не про меня. И было так спокойно, что сон накрывал как-то неожиданно, не заметно, тихо….

* * *

Во сне, я была, почему то, в деревне. Мужчины рано утром уехали на покос, а мы с бабушкой готовили окрошку. В сенках, на полу в трехлитровой банке, покрывшись темной коричневой пенкой, бродил квас. Запах ржаного хлеба, чуть с горчинкой, разлетался по избе.

Ветер подёргивал кружевные занавески, сгоняя назойливых мух, слетевшихся на запах кваса. Мы уже резали картошку мелкими кубиками, спине было жарко от топящейся печи, прикрытой железной закоптившейся заслонкой, за которой, облизываемый языками пламени, томился чугунный горшочек с похлебкой.

– Ба?

– Чего?

– А почему на покос рано утром едут, можно же было вчера вечером уехать?

– Чтоб в дороге на ночь ничего не случилось.

– А что может случиться? Волков у нас в лесу вроде нет.

– Волков-то нет, да всякая нечисть может делов натворить.

– Какая нечисть, сказки всё это.

– Ну не скажи. Вот, говорят, в наших лесах танцующий ангел обитает.

– Что? Какой ещё ангел?

– А вот такой. Девушка, красивая такая, в белом платье. Выйдет путнику на встречу и начинает в танце кружить. А путник-то если безгрешный, плюнет, перекрестится и своей дорогой домой. А если плохой человек, греховный если, то уж она его в танце-то так закружит, так закружит, что так и сгинет он.

– Как это сгинет?

– Ну, пропадёт. Иногда находили, косточки одни, а порой ни слуху, ни духу.

– Ой, Ба, так ангелы-то хорошие?

– Да всякие бывают, и хорошие, и не очень. Она ж своё дело делает – грешные души собирает, а светлые-то, чистые души-то, не трогает. Вот справился с искушением – ступай своей дорогой. Не сумел одолеть – не обессудь. Сам виноват.

– Всё равно не понимаю. Ну, ангелы же, должны людям помогать?

– Должны, так ведь и дьявол-то, он же то же ангел, падший только, но ангел. Есть ангелы-хранители, а есть вот-таки – по земле ходят, души собирают. Как этот – танцующий ангел.

* * *

Новое утро. Такое же, как вчера, или позавчера. Сколько я спала? Надо будет спросить у медсестры. И узнать, как её зовут.

Так же чешутся сломанные ноги, чешутся швы. Болит спина. Доктор говорит, что, если спина болит, значит, хороший знак.

Приходила мама. Впервые мы с ней поговорили. Впервые с того утра. Как странно и страшно. Вроде ещё вчера, она ворчала, что мы не успеем позавтракать, а сегодня ….

Она сидела рядом на кровати, а я, прижав голову к её ногам, ревела. Она сидела молча. Наверное, ей уже нечем плакать. Или она боится сделать мне больно. Ещё больнее.

Давай поплачем вместе. Давай поревем. Я не могу одна, как будто это только мне больно….

Они похоронили сестру без меня. Я больше её не увижу. Никогда. Я даже не сказала ей на ночь «Спокойной ночи», а только «Ага». «Ага» и всё, и её уже больше нет. И не будет. И больше никогда. Спокойной ночи.

* * *

Говорят, приходил следователь, но его ко мне не пустили. Придет позже. Вроде как завели дело. Мама молчит, не рассказывает. Зачем? Какое дело? Светку не вернуть. А накажут, не накажут. Посадят, не посадят. Кому это надо? Разрушена одна жизнь, одна семья, не надо разрушать другую. Это случай. Несчастный случай. Я не хочу. Ни мести, ни крови чужой. Ничего. Не хочу.

* * *

Ночью разбудил стон женщины, лежащей на соседней кровати. Она звала врача. Плакала. Стонала.

Её привезли два дня назад. Вчера вечером перевели из операционной в мою палату. В мою….

Когда интересно она стала моей? Смешно. Уже привыкла к этим больничным стенам. Моя палата.

Пришла медсестра. Не та. Другая. Зашёл дежурный врач. Включили верхний светильник. Свет резанул по глазам. Блин, мало того, что поселилась в моей палате, так ещё и спать мешает. Ей сделали укол. Наверное, обезболивающее. Спустя минут десять она уснула. Интересно, что с ней. Авария? Но не поскользнулась же летом?

Медсестра выключила свет. Сон не шел. Заныли ноги. Мои ножки, как же теперь я выйду на сцену, ноги все в шрамах. Как же я теперь буду танцевать. Придется переходить в русские народные танцы. Там юбки в пол. Не смешно. Как же теперь? Я же танцую всю жизнь. Мне было шесть лет. На следующий день после дня рождения. Я точно это помню. Это был подарок. Мой лучший подарок. Мама привела меня в танцевальную группу в нашем местном ДК. Женщина в голубом легком костюме, спросила меня, давно ли я танцую.

– С детства!

Она засмеялась. Она же не знала, что в шесть лет я была уже совсем взрослая. Не то, что Светка. Я покружилась под музыку, подергала, как умела, руками и ногами. Я думала, что это танец, что я уже умею.

Женщина в голубом костюме улыбалась. Сказала, что нынешние дети слишком много смотрят телевизор, и что у меня хорошее чувство ритма. Чувство ритма. Что это? Не знаю. Не знала. Тогда не знала.

Уже через два дня я пришла на первое занятие. Я не спала всю ночь. Как мне казалось. Я бежала впереди мамы, только бы не опоздать.

Женщина, ну та, в голубом, в тот день была в черном спортивном костюме. Разве в таких костюмах танцуют? Нет, нет, танцуют в блестящих платьях, в юбках, расшитых бисером и блестками. Её звали Ирина Владимировна. Она стала нашим хореографом. Хореограф. Какое странное слово. Мы что будем петь хором? Но я пришла танцевать! Мне нужен не хореограф, а «танцеограф».

Сколько ей тогда было лет? Она ведь и сейчас молодая. Она и сейчас показывает нам такие движения…. А тогда она показалась мне женщиной. Не старой, но и совсем не молодой. Тётенька. Она же сейчас моложе, чем была тогда, в первый день.

Да ей же лет двадцать было, чуть старше, чем я сейчас. Ой, это для кого-то я сейчас – тётенька? Какой кошмар.

Потом я узнала, что все мои дёргания перед зеркалом – это именно дергания, а не танец. Потом, я узнала, что танец можно не только танцевать, но и жить. Да, да, танец можно жить. Прожить от первого движения, до последнего. От первого звука, до последней ноты. Что в танце можно умереть и родиться заново. Или не родится, а просто умереть. И не захотеть дышать после остановки музыки. Что в танце можно любить и ненавидеть, плакать и смеяться, летать и падать. Летать. Да, в танце можно летать. Так высоко и так долго, как захочешь. Не слышать никого вокруг, ни голосов, ни музыки, ни ударов собственного сердца. Ничего. Просто летать. Полет. Свободный полет. Свобода.

* * *

– Доброе утро, просыпаемся. Ставим укол, готовимся к завтраку. Полякова? Сегодня гипс снимаем.

Анечка, приносящая добрые вести. Мою медсестру зовут Аня. Я узнала. Мне важно было знать, как её зовут. Медсестер много. Они все на одно лицо, особенно, когда в повязке. А Анечка…. Она как ангел. Добрый ангел. Ангел-хранитель. В тот день, когда она первый раз выносила из-под меня утку, я от стыда, боли и какой-то брезгливости зажмурила глаза и отвернула голову к стене.

– Успокойся. Мне не впервой. Не ты первая, не ты последняя. Это моя работа, а ты…. Тебе на ноги надо встать.

Она сказала это как-то, так спокойно, но в тоже время жестко. Она не жалела меня, но…. Но сказала это так, что я поняла, что я встану. Всё будет хорошо.

Потом она зашла в палату опять, уже с чистой уткой. Поставила под кровать. Улыбнулась.

– Ну, вот видишь. Я жива. Со мной всё в порядке. Твоя утка меня не убила. Успокойся. И давай будем обедать.

А сегодня она сказала, что снимают гипс. Господи, спасибо. Как же чешутся ноги. Со спины сняли половину швов. Но спина до сих пор болит. Сильно болит. Засыпаю только после укола. Доктор говорит, что если бы не болела, если бы я её не чувствовала, то это было бы очень плохо. Ладно, доктор, поверю вам. Пусть болит, если это хорошо. Пусть болит. Только поставьте укол. Пожалуйста.

* * *

– Здравствуйте, мои звездочки, как вы все за лето-то выросли. А кто-то ещё и отъелся. Максимка! Это тебя бабушка так откормила. Ты как прыгать-то будешь.

Мы целых два месяца не видели друг друга, и конечно, нашу Ирочку. Нет, ну конечно, Ирину Владимировну, но мы между собой её звали Ирочка. Она уже не казалась такой не молодой тётенькой. Да и нам было уже не по шесть лет. Конечно, ребята из старшей группы считали нас мелкими. Так и говорили – наши мелкие. Когда-то и им было по двенадцать-тринадцать лет. Но они всегда были для нас старшие. Пока мы отдыхали, они привезли гран-при из Харькова. Как же классно. Их показывали в новостях, как они входили в зал для встречающих в аэропорту. Веселые, уставшие. Как олимпийцы. Триумфаторы олимпийских игр. Чемпионы. Мы тоже будем такими. Обязательно будем.

– Ирина Владимировна. Это у меня кость широкая. Зато я поддержки делаю лучше всех.

Да, уж. Максику нашему придётся худеть. Никаких пирожков и конфет.

– Ладно, звёздочки. Давайте сегодня я вам расскажу, как мы в Харьков слетали, вы расскажите, как отдохнули, а в среду начинаем пахать.

«Звездочки». Да, да. «Звездочки». Она нас так называла с первого дня. Ирочка сказала, что мы либо «звездочки», и сияем на небе ярче всех, либо нам не надо этим заниматься. Потому что танцевать нужно либо всем телом, всем организмом, каждой клеточкой, всей душой, либо не танцевать вообще. Это как петь со сцены и петь в караоке. И мы знали – мы «звездочки». Мы должны мерцать на небе ярче всех.

* * *

Меня привезли на каталке в перевязочную. Доктор стоял ко мне спиной, выкладывал на марлю какие-то инструменты.

– Ну что, Полякова….

– Даша.

– Хорошо, Даша. Снимаем эти модные сапоги?

– Снимаем, Владимир Владимирович. Слово президента – закон.

– Юморишь? Ну, это же замечательно! Хотя мне больше другой В.В. по душе. Как там? «Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, а я вам открыл столько стихов шкатулок, я – бесценных слов мот и транжир».

– Маяковский?

– Да. Странно.

– Что странно?

– Я думал, сегодняшняя молодёжь поэзией не увлекается. Особенно такой.

Доктор взял какую-то пилу. Ножницы с загнутыми краями. Гипс поддавался легко, но доктор старался снимать его аккуратно, чтобы мне было не больно.

Куски грязного гипса падали в эмалированный тазик. Кусок за куском.

То, что было под гипсом…. У меня закружилась голова. В животе стянуло. Тошнота подкатила к горлу. Ноги были в мокрых язвах. Кожа была синего цвета. Швы заплыли зеленой коркой. Это не мои ноги.

– Ну, ну. Спокойно. Кости заросли, а это мы почистим. Будут как новые.

– Как новые? Как же я с такими ногами танцевать буду?

– Танцевать? Знаете, Даша. Вам про танцы пока надо забыть. Вам бы на ноги встать.

– Как это забыть? Что вы говорите, доктор? Я же танцую. Всю жизнь танцую!

– Я понимаю. Но…. Давай сначала ходить научимся. Самостоятельно.

«…а во рту

умерших слов разлагаются трупики,

только два живут, жирея —

«сволочь»

и еще какое-то,

кажется, «борщ».

* * *

И снова «до» и «после». «До» – я танцевала, «после» – я не могу даже ходить.

«До» – жизнь, «после» – смерть. «До» – «звёздочки», «после» – беспомощный инвалид с изуродованными ногами, с непослушной спиной.

Они разрушили мою семью, убили сестру и отняли мою жизнь. Сволочи, ненавижу.

* * *

После обеда приходил следователь. Уставший, немолодой. В форме. Интересно, а им можно не в форме. В своём, домашнем. Как они это называют – в гражданском, что ли. Он был бы симпатичным, но этот запах пота от его тяжелого пиджака. Или он у них называется не пиджак?

Когда привыкаешь к этим больничным запахам. Запах лекарства, хлорки, прокварцованного воздуха, утки…. И тут появляется новый, неприятный запах. Он врывается, как вор в твою квартиру. Неприятный.

Стараешься дышать через раз, слегка, чтобы не обидеть, отворачиваешься в подушку, чтобы меньше чувствовать этот запах.

– Даша? Можно к вам так обращаться?

– Да, пожалуйста.

– Я по поводу вашего дела.

Дéла. Вашего дéла. Какие у меня раньше были дела? Домашка, помыть посуду, танцы, пропылесосить. Вот это дела! А смерть сестры! Это что, тоже делá!?

– Какого дела?

– Авария. Сейчас пока, конечно, рано говорить…. Идет проверка…. Но, вы же понимаете, это не административное дело, погиб человек. Извините, если….

– Ничего. Вы говорите – проверка.

– Ну, да, это обычная процедура. Перед заключением о возбуждении дела. Надо собрать все факты, опросить свидетелей. Я и хотел с вами….

– Какие свидетели. Вам что мало что человека убили.

– Ну, говоря строго, не убили….

– А как это называть?

– Это, пока, ДТП со смертельным исходом. А убийство – это другая статья.

– Как у вас всё сложно. Смерть она и есть смерть. Что теперь с ним будет?

– С кем?

– С водителем.

– С ней.

– Что? Это была женщина?

– Да, женщина. Молодая девушка.

– А какая была машина?

– А вы не помните?

– Я вообще ничего не помню. Я даже удара не помню. Только визг тормозов.

– Визг? Странно. Визга там не было.

– Она что не затормозила?

– Затормозила. Но через почти двести метров. Даже следов торможения не было.

– Дура. А всё-таки, машина какая была?

– Лэнд-Крузер. Белый.

– Насосала.

– Ну, зачем вы так.

– А как? Лэнд-Крузер. Белый. Она молодая. Купила? Или накопила? Хорошо, что не Камаро….

– Что, простите?

– Да так. Личное. Что с ней будет?

– Ну, что с ней будет – решит суд, я только веду дело и при положительном решении передаю в суд.

– А что, может быть другое решение.

– Давай не будем торопиться. Время покажет.

– А с ней-то всё в порядке?

– С кем?

– Ну, с этой…. Автоледи.

– Да, конечно, не царапинки. Только истерика. Странно, что вы спросили.

– Почему?

– Ну, обычно, пострадавшие жаждут крови.

– Мне достаточно крови. Так что вы хотели спросить? Вы же для чего-то пришли?

– Я хотел от вас услышать, ну, может какие-то факты, что может нам помочь составить картину происшествия.

– Картину? Да вы художники. Какая картина? Мы дорогу переходили на зеленый свет, по зебре. Что тут ещё? Всё и так понятно.

– Но, вы Даша, сами сказали, что ничего не помните. А эта девушка, которая была за рулем, утверждает, что вы перебегали дорогу на красный.

– Что? Она что, совсем? Какой красный. Там же люди были. Загорелся зеленый. Мы все пошли. Только мы с сестрой впереди были.

– Вот она и говорит, что вы не дождались включения зеленого и побежали на красный, впереди всех.