Сказка для взрослых. Книга первая

Его метафора была на удивление точной. Именно так она себя и чувствовала – почти полностью разряженной.

– А что наполняет? – рискнула она спросить, повернув к нему голову.

Впервые за время их короткого знакомства он улыбнулся по-настоящему. Улыбка не сделала его лицо добрее, оно стало более проницательным, более заинтересованным.

– Вот мы и подобрались к самому интересному. К городу мечты. – Он произнес это снова, и у Юли перехватило дыхание. – Ты ведь не отсюда, да? Я имею в виду, не из этого города в душе.

Она снова почувствовала тот же мистический трепет. Как он мог знать? Это было невозможно.

– Почему вы так решили? – спросила она, пытаясь сохранить остатки самообладания.

– О, это просто. По глазам. В твоих глазах есть тоска по другому измерению. Ты смотришь на эти улицы, – он кивнул вперед, на промокший, унылый пейзаж, – но видишь что-то другое. Что ты видишь, Юля? Когда закрываешь глаза в своем «обычном» офисе, куда ты улетаешь?

Это было второе вторжение сегодня. Первым была дверь его машины, вторым – дверь в ее душу. И она, к своему собственному ужасу, позволила ему войти.

– Петербург, – выдохнула она, словно совершая признание в самом страшном преступлении.

Он медленно кивнул, не выражая ни малейшего удивления.

– Петербург, – повторил он. – Город на костях. Город туманов и белых ночей. Город, который сводит с ума одних и возносит других. Почему он?

И тогда ее прорвало. Словно плотина, державшаяся годами, не выдержала. Она говорила сбивчиво, горячо, почти бессвязно. О Достоевском, о Раскольникове, о его мучительных вопросах, на которые она и сама искала ответы. О Блоке и его Незнакомке, являющейся в дымке ресторанных окон. О бальных залах, которые она представляла, об интеллектуальных беседах под сводами высоких потолков, о шелесте платьев на набережных, о том, как туман обволакивает фонари и превращает город в театральные декорации для ее внутренней драмы. Она говорила о том, что здесь, в этом городе, она чувствует себя призраком, а там, в Петербурге, ей кажется, она сможет наконец обрести плоть и кровь, стать реальной.

Он слушал. Не перебивая, не комментируя. Просто слушал, и в его молчании была странная, подавляющая сила. Он дал ей выговориться, выплеснуть наружу всю накопленную годами боль, тоску и надежду. И когда она замолчала, запыхавшись, сгорая от стыда за свою искренность, в салоне снова воцарилась тишина, но теперь она была иной – тяжелой от обнаженных нервов.

– Романтично, – наконец произнес он, и в его голосе не было насмешки. Была констатация. – И очень наивно. Ты представляешь себе музей под открытым небом, этакий «Диснейленд для интеллигентов». Но Петербург – не музей. Он – живой организм. Холодный, циничный, прекрасный и беспощадный. Он не обнимает приезжих, он их проверяет на прочность. Ломает слабых. А сильных… сильных он закаляет и делает своими хозяевами.

Его слова звучали как предупреждение и как приглашение одновременно.

– А вы… вы его хозяин? – рискнула она спросить.

Он усмехнулся коротко, беззвучно.

– Я один из тех, кто знает его правила. И кто умеет ими пользоваться. У меня там есть интересы. Бизнес. Связи. – Он намеренно оставлял все размытым, туманным, создавая ауру загадочности и могущества. – Я бываю там часто. Можно сказать, что один мой дом здесь, а другой – там.

Юля слушала, завороженная. Для нее Петербург был абстракцией, мифом. А для него – реальностью, повседневностью, местом, где он ведет дела. Это делало его в ее глазах почти божеством, проводником.

– Я тоже хочу там жить, – сказала она, и в ее голосе прозвучала давно знакомая ей самой жалость к себе. – Но это невозможно.

– Почему невозможно? – он повернул голову, и его темные глаза снова впились в нее. – Мир полон возможностей, Юля. Для тех, кто готов их взять. А не ждать, пока они упадут с неба. Твоя проблема не в том, что ты не можешь уехать. Твоя проблема в том, что ты не можешь решиться.

Он снова попал в самую точку. Ее глаза наполнились предательскими слезами. Она быстро отвернулась к окну.

– Не плачь, – сказал он, и его голос внезапно смягчился, но в этой мягкости была не жалость, а что-то иное, более опасное. – Слезы – удел слабых. А в твоих глазах я читаю силу. Неразбуженную, спящую, но силу.

Машина плавно катила по мокрым улицам, и Юля уже потеряла ориентацию, не знала, куда они едут. Ее мир сузился до теплого салона, до звука его голоса, до запаха его парфюма.

– Я не просто так подвезти тебя хотел, – сказал он, переходя к главному. Его тон снова стал деловым, предлагающим. – Я сделаю тебе предложение. Забудь про слово «подбросить». Я могу показать тебе Петербург. Не тот, что видят туристы с их зонтиками и картами. А тот, каким его знаю я. Город за закрытыми дверями. Город, где рождаются настоящие страсти и принимаются настоящие решения. Тот город, о котором ты читала в своих книжках, но не верила, что он существует на самом деле.

Сердце Юли замерло, а потом забилось с такой силой, что ей показалось, он это слышит. Это было именно то, о чем она мечтала. Не просто приехать и побродить по Невскому, а увидеть изнанку, проникнуть в саму суть города. И он, этот загадочный Виктор, предлагал ей ключ.

– Но… почему? – прошептала она, пытаясь найти логику, хоть какую-то опору в этом стремительно несущемся потоке соблазна. – Почему я? Мы же незнакомы.

– Потому что в тебе есть огонь, – ответил он просто. – А я коллекционирую все необычное. Все, что выбивается из серой массы. Мне интересно посмотреть, во что может превратиться этот огонь при правильном подходе. Искра может потухнуть, а может разгореться в пламя. Рискнешь узнать?

Его слова были одновременно лестью и вызовом. Он говорил с ней не как с провинциальной девочкой, а как с потенциально равной, с человеком, в котором скрыт нераскрытый потенциал. Это было в тысячу раз приятнее, чем любая похвала от коллег или родных.

Внутри нее бушевала настоящая буря. Разум кричал, что это опасно, что нельзя доверять незнакомцу, что ее могут обмануть, украсть, убить. Но ее душа, изголодавшаяся по чуду, рвалась навстречу этому риску. Он предлагал не просто поездку, он предлагал инициацию. Переход из одного состояния в другое. Из серой мышки в… во что? Она не знала. Но это «незнание» было теперь не пугающим, а манящим.

И вот, в кульминационный момент ее внутренней борьбы, он совершил действие, которое перевернуло все с ног на голову.

Он медленно, без суеты, протянул правую руку через разделяющее их пространство. Он не смотрел на нее, его взгляд был устремлен на дорогу. Его пальцы, длинные, ухоженные, коснулись ее волос у виска. Она замерла, превратившись в соляной столб. Его прикосновение было не грубым, не властным, а… исследующим. Он провел пальцами по мокрой прядке, отодвинул ее за ухо, его кожа на мгновение коснулась ее щеки. Это было стремительно, длилось всего пару секунд, но в этом жесте было столько интимности, столько молчаливого права на нее, что у нее перехватило дыхание.

Это не было прикосновение спасителя или доброго самаритянина. Это было прикосновение хозяина, который только что приобрел себе новую, интересную вещь и проверял ее качество. В нем не было ни капли сексуальной агрессии, но было абсолютное, непоколебимое собственничество.

Он убрал руку, вернув ее на руль, как ни в чем не бывало.

– Мокрые, – просто сказал он, как будто констатировал факт.

Но для Юли это прикосновение стало точкой невозврата. Оно было физическим воплощением всей той силы, что исходила от него. Оно было одновременно и нарушением ее границ, и поглаживанием по ее изголодавшемуся по вниманию самолюбию. Оно было опасно. Оно было запретно. И оно было невероятно сладостно.

Внутренняя борьба стихла. Буря улеглась, оставив после себя странное, головокружительное спокойствие. Страх никуда не делся, но он превратился в острое, щекочущее нервы предвкушение. Соблазн был слишком силен. Сильнее голоса разума, сильнее инстинкта самосохранения.

Он предлагал ей билет в другую жизнь. И она, вся дрожащая от переполнявших ее эмоций, уже мысленно его взяла.

– Хорошо, – тихо сказала она, глядя прямо перед собой. – Покажите мне ваш Петербург.

Она не видела его лица в этот момент, но почувствовала, как атмосфера в салоне снова изменилась. Напряжение спало, уступив место удовлетворению. Он получил то, что хотел.

– Умная девочка, – произнес он одобрительно. – Первое правильное решение за долгое время.

Машина ехала вперед, унося ее прочь от старой жизни. А Юля сидела, все еще чувствуя на своей коже жгучий след его пальцев, и понимала, что сделала самый важный выбор в своей жизни. И что обратного пути нет.

Глава 4

Тот вечер, тот самый, последний вечер в ее старой жизни, растянулся в бесконечную, мучительную пытку ожидания. Все было как всегда – ужин, сериал, разговор родителей о пустяках, – и одновременно все было совершенно иным. Каждый звук, каждое движение, каждый взгляд казались ей преувеличенно громкими, значительными, прощальными. Она сидела за столом, пытаясь есть мамины котлеты, которые вдруг стали на вкус как опилки, и чувствовала, как вина тяжелым свинцом наполняет ее изнутри. Они ничего не подозревали. Мама жаловалась на боли в спине, отец рассказывал о планах на выходные – поклеить на кухне новые обои. Их мир был таким маленьким, таким понятным и таким прочным. А она готовилась взорвать его изнутри.

«Уехала искать свою жизнь». Эта фраза, прозвучавшая в салоне машины Виктора как заклинание, теперь гудела в ее ушах навязчивым, неумолкающим рефреном. Она искала свою жизнь. А что была эта жизнь здесь, если не ее? Существование серой мыши в лабиринте, все ходы которого были давно изучены и не вели к выходу.

После ужина она помыла посуду, как делала это всегда, ощущая тепло воды на коже и ледяной холод внутри. Каждое движение было механическим, будто ее тело уже знало, что это в последний раз, и торопилось попрощаться с привычными ритуалами. Мама заварила чай, и они сели в гостиной перед телевизором. Юля устроилась в своем углу дивана, поджав ноги, и сделала вид, что смотрит очередную мелодраму. Но на экране мелькали лишь размытые пятна, а в голове стоял оглушительный гул.

Она украдкой смотрела на родителей. На отца, уставшего и погруженного в газету, на его руки с проступающими венами, которые столько лет работали, чтобы обеспечить эту скромную, но стабильную жизнь. На маму, вяжущую очередной носок, ее лицо, испещренное морщинами забот, которые Юля видела каждый день и почти не замечала. Сегодня она видела. Видела каждую морщинку, каждый седой волос, и сердце ее сжималось от невыносимой боли. Она предавала их. Самых близких людей. Она собиралась нанести им удар, от которого они, возможно, никогда не оправятся. Мысль об их смятении, их слезах, их страхе чуть не заставила ее отказаться от всего. Просто остаться. Смириться.

Но тут ее взгляд упал на окно, за которым лежал спящий город. Темный, безмолвный, укутанный в ночь. Где-то там, за его пределами, был Петербург. И был Виктор. Человек, который видел в ней не просто провинциальную девочку, а «огонь». Искру, которую можно раздуть в пламя. Он предлагал ей не просто побег, он предлагал ей рождение. Рождение новой Юлии. Той, что не боится, не сомневается, не прозябает. Цена была чудовищной – причинить боль тем, кто любит ее больше всего. Но разве не ради великих целей идут на великие жертвы?

Эта мысль, эгоистичная и жестокая, придала ей решимости. Да, она причинит им боль. Но, возможно, однажды, когда она станет успешной, счастливой, когда найдет свою настоящую жизнь, они поймут и простят ее. А если она останется, то горечь несбывшихся надежд и тихое угасание отравят ее изнутри, и она начнет винить в этом их, своих родителей, их маленький, безопасный мирок. Лучше уж чистый, резкий разрыв, чем медленное, мучительное умирание души.

Когда родители наконец разошлись по спальням, пожелав ей спокойной ночи обычными, ничего не значащими фразами, она осталась одна в темноте гостиной. Сердце колотилось так, как будто хотело вырваться из груди и умчаться прочь без оглядки. Она подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Город спал. Огни рекламных вывесок были погашены, лишь кое-где тускло горели фонари, отбрасывая на асфальт длинные, рваные тени. Это был пейзаж ее тоски. Последний раз. Больше она не увидит этого окна, этой улицы, этого неба. Мысль была одновременно и пугающей, и освобождающей.

Она знала, что не уснет. Не могла и не хотела. Эта ночь была ее порогом, и она должна была переступить его сознательно, с открытыми глазами. Она включила маленький ночник на кухне и села за стол. Перед ней лежал чистый лист бумаги и ручка. Она должна была написать. Объяснить. Хотя как можно объяснить необъяснимое? Как словами передать ту душевную боль, то отчаяние, что гнали ее прочь из родного дома?

Она взяла ручку. Пальцы дрожали. Первая строчка далась невероятно трудно. «Дорогие мама и папа…» Нет. Слишком банально, слишком обычно для такого прощания. Она скомкала лист и взяла новый. Нужно было просто и ясно. Без оправданий. Без слез на бумаге.

Она выдохнула и начала писать, стараясь выводить буквы ровно, хотя почерк все равно вышел неровным, срывающимся.

«Уехала искать свою жизнь. Не ищите. Люблю. Юля».

Вот и все. Всего десять слов, которые перечеркивали восемнадцать лет, проведенных под этой крышей. Десять слов, которые разбивали сердца ее родителям. Она перечитала их, и комок в горле сдавил так, что стало трудно дышать. Это было жестоко. Бесчеловечно. Но иначе она не смогла бы. Любые подробности, любые попытки объясниться лишь усугубили бы их боль и ее собственную неуверенность. Это был чистый разрез. Быстро и безжалостно.

Она аккуратно сложила записку и поставила на нее солонку, чтобы ее сразу заметили. Пространство кухни, знакомое до каждой царапинки на столешнице, вдруг стало чужим, как сцена после окончания спектакля. Она погасила свет и на цыпочках прошла в свою комнату.

Теперь нужно было собраться. Еще накануне мысль о сборах казалась ей романтическим приключением – бросить в рюкзак самое необходимое и умчаться в закат. Теперь это было похоже на приготовление к казни. Каждая вещь, которую она брала в руки, была частью ее прошлого. Плюшевый мишка, подаренный на десятилетие, потрепанный дневник с юношескими стихами, фотография с выпускного вечера. Она смотрела на все это и понимала, что не может взять с собой ничего из этого. Это был балласт. Груз памяти, который потянет ее на дно.

Она взяла свой старый, потертый рюкзак, тот самый, с которым ездила в походы с классом. И начала складывать. Минимум. Самое необходимое. Две пары простых джинсов, несколько футболок, свитер. Нижнее белье. Косметичка с самым базовым набором – тушь, помада, тональный крем. Потом она остановилась перед полкой с книгами. Рука сама потянулась к тому самому, зачитанному «Преступлению и наказанию». Она провела ладонью по шершавой обложке. Эта книга была ее талисманом, ее проводником. Без нее она как без части души. Она положила ее в рюкзак, ощутив странное успокоение. Пусть он, Виктор, думает, что она наивная девочка. Эта книга была ее щитом и ее оправданием.

Из денег у нее была лишь одна заначка – несколько тысяч рублей, отложенных с зарплаты на «черный день». Сегодня и был тот самый черный день. Она засунула купюры в потайной карман рюкзака.

Потом она села на кровать и стала ждать. Часы на тумбочке показывали три ночи. Город за окном погрузился в глубокий сон, и лишь изредка доносился шум проезжающей вдали машины. Эта комната, эти обои в мелкий цветочек, этот плакат с группой, которая уже давно распалась, этот запах домашнего уюта – все это было ее клеткой. И она, дрожащая от страха и вины, но не колеблясь ни секунды, готовилась распахнуть дверь.

Мысли путались. А что, если он не приедет? Что, если это была всего лишь жестокая шутка? Что, если он маньяк? Что, если она сейчас совершает самую большую ошибку в своей жизни? Эти вопросы жужжали в голове, как назойливые мухи, но она отмахивалась от них. Даже если это ошибка, это будет ее ошибка. Ошибка, которую она совершит сама, а не будет плыть по течению, как бревно, к предсказуемому и печальному финалу.

Она представила себе его лицо. Холодные, проницательные глаза, которые видели ее насквозь. Уверенность, с которой он вел машину. Его прикосновение к ее волосам. В этом было что-то животное, первобытное. Он был силой. Стихией. И она, как загипнотизированная крольчиха, шла на этот зов.

Когда за окном начало сереть, а часы показали без пятнадцати шесть, она встала. Самое трудное было впереди. Она надела джинсы, свитер, куртку. Взвалила рюкзак на плечо. Он показался невероятно тяжелым, хотя вещей в нем было немного. Тяжесть была не в вещах, а в решении.

Она на цыпочках вышла из комнаты и остановилась в коридоре. Из спальни родителей доносился ровный храп отца. Она прислушалась к этому звуку, пытаясь запечатлеть его в памяти навсегда. Потом подошла к двери, медленно, стараясь не скрипнуть, повернула ключ в замке. Щелчок прозвучал для нее громом. Она замерла, прислушиваясь. Храп не прекратился.

Она вышла на лестничную клетку и так же тихо прикрыла дверь. Не заперла ее. Пусть они решат, что она просто вышла рано и забыла запереться. Это подарит им несколько лишних часов неведения.

Утро было холодным и туманным. Воздух пах влажным асфальтом и дымом из труб. Город только просыпался, и в его сонной тишине было что-то зловещее. Она быстрым шагом пошла по знакомой дороге к тому месту, где он подобрал ее вчера. С каждым шагом адреналин заливал ее тело горячей волной. Ноги были ватными, в ушах звенело. Она чувствовала себя преступницей, сбегающей с места преступления.

И вот она на месте. Пустая остановка. Мокрый асфальт. Ни души вокруг. А что, если его действительно нет? Мысль была почти спасительной. Тогда она могла бы вернуться домой, сказать, что вышла на утреннюю пробежку, и забыть обо всем как о страшном сне. Ее сердце бешено колотилось, разрываясь между надеждой и страхом.

И тут из-за поворота, плавно и бесшумно, как призрак, выплыл тот самый черный внедорожник. Он подъехал к ней и остановился ровно в том же месте, что и вчера. Затемненные стекла не позволяли разглядеть лицо водителя, но она знала, что это он. Он приехал. Сомнения исчезли. Пути назад не было.

Пассажирская дверь бесшумно отъехала. Она заглянула внутрь. В салоне царил полумрак, и она едва различала его силуэт за рулем. Он не смотрел на нее, его лицо было обращено вперед.

Это был тот самый момент. Точка невозврата. Все, что было до этого – слезы, сомнения, угрызения совести, – оставалось позади. Впереди была только неизвестность.

Юля сделала последний, самый трудный шаг в своей жизни. Она переступила порог и снова опустилась на кожаное сиденье. Дверь закрылась с тихим щелчком, отсекая ее от прошлого. Запах дорогого парфюма и власти снова окутал ее.

Она не смотрела на него. Она смотрела прямо перед собой на утренний туман, застилавший улицы ее родного города. Она больше не плакала. Не дрожала. Внутри нее воцарилась странная, ледяная пустота. Принятие.

Только когда машина тронулась и плавно понесла ее вперед, в новую жизнь, она рискнула бросить последний взгляд в боковое зеркало. Там, в серой дымке, медленно удаляясь, тая, как мираж, оставался ее дом. Улица. Прошлое.

Она отвернулась и больше не оглядывалась.

Глава 5

Сначала они ехали в полной тишине. Город с его спящими кварталами, серыми панельными домами и редкими одинокими фонарями медленно оставался позади, словно тая в утренней дымке. Юля сидела, неподвижно уставившись в лобовое стекло, ее руки сжимали ремень безопасности так, будто от этого зависела ее жизнь. Каждый поворот колеса, каждый пройденный метр безвозвратно отдалял ее от всего, что она знала. В груди была странная, леденящая пустота, как будто кто-то выжег изнутри все чувства – и страх, и вину, и надежду. Осталась только эта неумолимая реальность движения вперед.

Она не решалась взглянуть на Виктора. Он казался воплощением сосредоточенности и спокойствия. Его руки лежали на руле расслабленно, но уверенно, его профиль был обращен к дороге, и в нем не было ни тени сомнения или волнения. Он выглядел так, как будто совершал эту поездку в тысячный раз, как будто все было предопределено и шло по заранее написанному сценарию, где он был и режиссером, и главным действующим лицом.

Когда последние пригороды остались позади и машина вырвалась на просторы заснувших осенних полей, окутанных предрассветным туманом, он наконец нарушил молчание. Его палец протянулся к панели управления, и в салоне, тихом и глухом, как склеп, разлилась музыка.

Это была не та музыка, к которой она привыкла. Не поп-хиты, не веселые ритмы, не романтические баллады. Зазвучало что-то сложное, многослойное, мрачное. Холодные, чуть меланхоличные электронные биты, скрипящие, как старые половицы, звуки, приглушенный, почти монотонный вокал, в котором сквозила бездна отчаяния и отстраненности. Это была музыка для размышлений, для погружения в темные глубины собственного «я». Музыка, которая не развлекала, а вскрывала. Она была идеальным саундтреком к ее внутреннему состоянию и, как она сразу поняла, к его миру.

– Нравится? – его голос прозвучал негромко, но ясно, перекрывая призрачные звуки.

Юля вздрогнула, словно пойманная на чем-то. Она не знала, что ответить. Правда заключалась в том, что музыка пугала ее своей сложностью и безысходностью, но признаться в этом значило признаться в своей несостоятельности, в своем провинциальном вкусе.

– Необычно, – уклончиво ответила она, чувствуя, как краснеет.

Он коротко усмехнулся, не отрывая взгляда от дороги.

– «Необычно» – это слово, которым люди часто прикрывают свое непонимание. Бойся обычного, Юля. Обычное – это болото, которое засасывает. А ты, кажется, только что из него выбралась.

Его слова снова были уколом. Точно рассчитанным и болезненным. Он снова читал ее как открытую книгу.

– А что вам нравится в этой… музыке? – спросила она, пытаясь перевести разговор в более безопасное, интеллектуальное русло.

– Мне нравится ее честность, – ответил он просто. – Она не пытается тебя обмануть, не сулит тебе счастья или легких решений. Она говорит тебе: мир сложен, боль реальна, и ты один на один со своей пустотой. Прими это. И стань сильнее.

Он говорил с ней как с равной, предлагая разделить его мрачную философию, и это одновременно льстило и пугало. Она чувствовала себя школьницей, допущенной до разговора взрослых.

– Вы всегда так… пессимистично смотрите на вещи? – осмелилась она спросить.

– Я реалист, – поправил он ее. – Пессимист – это разочаровавшийся оптимист. А я никогда им и не был. Я смотрю на вещи такими, какие они есть. А люди в большинстве своем предпочитают розовые очки. Как ты, со своим Петербургом из романов.

Он снова вернулся к этому. К ее больному месту. К ее наивности.

– Разве мечтать плохо? – в ее голосе прозвучала защитная нотка.

– Мечтать не плохо. Плохо – путать мечту с побегом. Ты не едешь в Петербург, ты бежишь от своего родного города. Это большая разница. Беглец всегда уязвим. Им легко манипулировать. Им легко воспользоваться.

Его слова повисли в воздухе, тяжелые и неумолимые, как приговор. Он прямо говорил ей, что видит ее слабость, и от этого ее охватывало жгучее чувство стыда. Она хотела доказать ему, что она не просто беглец. Что она сильная. Но как она может это доказать, сидя в его машине, полностью от него зависимая?

– А вы? – спросила она, пытаясь контратаковать. – Вы не бежите от чего-то?

Он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то хищное.

– Я уже давно на той стадии, когда не бегу, а преследую. Или позволяю себе догнать то, что представляет интерес.

Его взгляд скользнул по ней, быстрый и оценивающий, и у Юли перехватило дыхание. Он говорил о ней? Она была тем, что «представляет интерес»? От этой мысли по телу разлилась странная смесь страха и гордости.

– Вы всегда говорите цитатами? – заметила она, пытаясь скрыть смущение. – Как будто не вы сами это придумали.

Впервые за время их знакомства он громко рассмеялся. Звук был низким и приятным, но в нем не было тепла.

– Умно подмечено. Но, милая Юля, вся человеческая мудрость – это набор цитат, переосмысленных через призму личного опыта. Плагиат – высшая форма лести миру. Признай, ты сама строишь свою жизнь по цитатам из Достоевского. Просто твои цитаты пока что наивны.

«Милая Юля». Это прозвучало снисходительно, почти по-отечески, и от этого ее унижение стало только острее. Он снова поставил ее на место. Она – наивная девочка, играющая в сложные интеллектуальные игры, а он – взрослый мужчина, который давно знает все правила.

– А по каким цитатам строите свою жизнь вы? – не сдавалась она, чувствуя, как входит в азарт этого психологического поединка.

Он задумался на мгновение, его пальцы отбивали ритм той мрачной музыки по рулю.