Закулиса. Страстная Любовь смогла отбросить социальные Барьеры, но подчинилась Руке Предназначения

Отлежавшись в больнице пару дней, под видом солдата с фронта в серой шинелишке, под которой будет фирменная чекистская кожанка, взятая вместе с заблаговременно подготовленными документами в отряде Попова, с карманами набитыми деньгами, бланками подписанных мандатов и подготовленными заранее удостоверениями, чисто выбритый Яков железной дорогой направился в Екатеринбург. Путь туда не быстрый. Он остановится в Перми, чтобы проверить, что случилось с Михаилом Романовым. На вокзал города, куда сослали бывшего царя, прибудет только через неделю.

Екатеринбург

Пётр Войков, облегчённо вздохнул, узнав Максима Астафурова, выходящего из арки под башенкой вокзала. Уполномоченного ВЧК, наделённого особыми полномочиями, было трудно узнать в серой солдатской шинели, но Войков его ждал специально, предупрежденный зашифрованной телеграммой. Пётр, молодой ещё человек, с рыхлым лицом сладкоежки, выглядел с самого детства больным, много упражнявшийся в своём жизненном призвании, алкоголиком. Внешность деревенского учителя, пившего не просыхая, обеспечила ему кличку Интеллигент. Он ярко и персонально чувствовал несправедливость жизни. Хотел получить высшее образование, окончить университет.

Поступать в высшее учебное заведение удавалось, а завершить учёбу никак не доводилось. Мешала мечта убить видного сановника или ещё кого, чтоб отплатить обществу за относительно низкое положение родителей. Если самому не доводится получить наследство, то по крайней мере можно поубивать тех, кто поудачливей. Разбогатеть таким образом не удастся, но может добавить капельку справедливости в мир. Тут всё упирается в определение слов справедливость и относительность. Войков изучал физику и был в курсе новейших теорий Эйнштейна. Теория относительности говорит, что каждый наблюдатель равноценен. Значит всё, что с его, Петра Войкова, точки зрения, несправедливо, таковым и является. А несправедливость нужно искоренять. Эти мысли отвлекали от учёбы, толкая к идее революции, к индивидуальному террору. Попробовал сотоварищи убить полицмейстера, но не получилось.

Оказавшись в эмиграции, он учился в университетах Женевы и Парижа на химика. Видимо опыт несвоевременного взрыва самодельной бомбы не давал покоя. Хотел научиться делать надёжные орудия убийства генералов и губернаторов. В Европе ему было настолько комфортно, что Войков даже женился и родил сына. Писал публицистику и исторические очерки про тайны романов Дюма. Но началась революция 1917 и потянуло на родину, где открывался сезон безнаказанной ликвидации всех успешных по жизни граждан, которым Войков завидовал до слепой ненависти. Мечта детства вполне могла сбыться. Его жена, умная женщина, дочь купца, предпочла остаться с ребёнком в безопасной Швейцарии. Петр о ней особенно и не жалел, во время смуты, да ещё после войны, когда миллионы молодых мужиков остались гнить на полях бессмысленных сражений, оставленные удобрять поля Европы, в женской ласке недостатка быть не должно.

Карьера Войкова по возвращению в революционную Россию шла по нисходящей. Принадлежность к партии меньшевиков мешала продвинуться. Перешёл к большевикам и даже был избран председателем городской думы Екатеринбурга, но думу упразднили через месяц. Его оставили на руководящей работе, но пришлось именно работать – хлеб реквизировать. Это было почётно, отнимать плоды чужого труда ради счастья всех, но потом. Неприятно было то, что хлеб не драгоценности бывших хозяев, много не напасёшься, а главное, трудно припрятать в больших количествах для своего собственного светлого будущего.

Яков Блюмкин в Москве подбирал исполнителей для ликвидации царственного дома Романовых. Он приходил в наркоматы, которые теперь были вместо министерств, и требовал, чтобы к нему, Максиму Астафурову, сотруднику ВЧК с особыми полномочиями, направляли командированных из Екатеринбурга и Перми, городов куда сослали Царскую семью и великих князей. Он беседовал с каждым из пришедших. В теми, которые на вид не были полными идиотами, разговаривал больше пяти минут. Таковых, сколько-нибудь грамотных и соображающих, были единицы. Расспрашивал о настроениях. Составлял мнение о способностях человека, выбраковывая непригодных для деликатной работы. Ненависти к бывшим господам у всех руководящих товарищей было вполне достаточно. Было мало мозгов.

На Урале удалось отобрать только троих исполнителей для операции «Меморандум Кайзера». Это были Василий Иванченко в Перми, Яков Юровский и Пётр Войков в Екатеринбурге. Юровский перед самым началом операции доложил, что прежний комендант стал симпатизировать и бывшему царю и особенно дочерям. Ослабил режим содержания, а сам пил на взятки от царицы, которые брал с охотой, публично выражая благодарность и почтение. Коменданта дома Ипатьева, Авдеева по указанию специально уполномоченного Астафурова, сместили и поставили самого Янкеля Хаимовича Юровского, родившегося по иронии судьбы в городе, названном Каинск. В новом надзирателе за царём Максим Астафуров ясно разглядел садиста, выродка рода человеческого, что было лучшей, идеальной характеристикой для кандидата на исполнение приказа Ленина.

– За исполнением плана теперь присмотрит сам его создатель. – Скачущие мысли в голове Войкова успокоили дёрганый танец обрывков придумок про то, что делать, если из поезда никто не сойдёт.– Он подошёл к приехавшему слегка хромающему солдату, в котором узнал московского чекиста Максима Астафурова. Под этим именем скрывался разыскиваемый в Украине убийца немецкого посла графа фон Мирбаха, Яков Блюмкин.

– С большевистским приветом в Екатеринбурге, товарищ Максим. Что будем делать? Куда тебя?

– Меня никуда не надо. Я поеду в Алапаевск, доберусь сам. На поезде. Сейчас отойдём в сторонку. Поговорим. – Максим оглянулся. Вокруг, около вокзала, не было ничего, даже отдалённо напоминавшего укромный уголок для важного разговора. – Ты пешком?

– На телеге. – Ответил Петр.

– Тогда покатаемся. Мимо дома проедем. Потом привезёшь сюда обратно. Кстати, мне нужен бинокль.

– Хорошо.

Они пошли к телеге, стоявшей в трёх минутах ходьбы в стороне от вокзала. Войков, отвязал лошадь. Уселись рядом. Пётр взял в руки вожжи и слегка шлёпнул лошадь. Максим сначала сидел, но потом откинулся на копну сена в телеге и после ехал уже полулежа.

Повозка медленно катила по Арсеньевскому проспекту, который скоро вывернувшись, превратился в Вознесенский. Справа, невдалеке за деревьями, просматривалась гладь воды в городском пруде. Маленькая одинокая фигурка стояла около берега. Человек старой военной форме представлялся инородным предметом в этом мире. Казалось, что этот человечек был совершенно одинок и неприкаян. Что отрёкшийся царь был одинок, только казалось. За ним внимательно, но незаметно следили. Что неприкаян, это осознавал даже он сам, недалёкий русский полковник, и в добавок ещё и адмирал британского флота.

Астафуров мгновенно догадался, что это бывший царь. Хотя погон полковника на таком расстоянии разглядеть было невозможно, но характерная поза сугубо гражданского лица, на котором нелепо сидела форма боевого офицера, как надпись на плакате, выдавала бывшего верховного главнокомандующего разбежавшейся многомиллионной армии. Никаких особых чувств эта встреча у него не вызвала. Умозрительно можно вообразить, что найдётся романтик с извращённым воображением, у которого ледяные сосульки весной могут вызывать сострадание из-за знания об их скором исчезновении, но никому нормальному это и в голову не приходит. Всё живое трепеща ожидает прихода нового тепла, жизни и любви. Поэты воспевают капель, как возрождение жизни, а не как гибель сосулек, которым только желают скорейший уход. Николай был похож на старый, уже несъедобный гриб. Никому не нужен. Даже себе.

Они проехали Дом Ипатьева.

– Что там с Михаилом? Ты в Перми был?

– Был. С Иванченко говорил. Там всё в порядке, хотя вопреки всем расчётам и планам.

– Почему Михаила одного, почему не пришел приказ на Николая и остальных? Что там было?

– Самодеятельность и самоуправство бандитов во власти. Страх за свою задницу, поджаренный на корыстном масле. В общем, мы перестарались в Москве с угрозами, что, если поднадзорные князья сбегут, то охране отвечать по всей строгости революционной справедливости. – Начал рассказывать Максим. Он подумал про себя, можно ли передать подробности? Можно, решил чекист, даже хорошо. Слухов было столько, что среди них правда станет ещё одной из ничем не подтверждённых версий. Чем теорий больше, тем меньше веры в любую из них. Что и требуется. Теперь особой опасности, что Войков разболтает уже не было. Всё случится сегодня-завтра. Слухи на, то и слухи, что без доказательств никакой разницы не делают. Доказательств нет и не будет. Расскажу, пусть доверяет. Он продолжил.

– Иванченко перетрусил. Тут ещё и Феликс Дзержинский после меня сам лично позвонил. Эдак, спокойно, но, как он один умеет, до костей голос пробирает, сказал: Если князя Михаила похитят, то Вас, товарищ начальник милиции, расстреляем. На беду чехи как раз захватили Самару и организовали своё правительство. Вася совсем перетрусил. И это бы ещё ладно, но приехала дамочка, представилась женой князя Михаила, потребовала разрешить прогулку подольше. У нашего милиционера в мозгах помутилось. Он решил, что эта разодетая мадам явила новое воплощение Соньки Золотой ручки, которую послали князя похитить. А прогулку просит продолжительную, чтоб не хватились пока улепётывают. Он думал, что пусть лучше его пожурят за расстрел без спроса, чем приговорят за то, что упустил.

– Это точно. – Заметил Пётр, тихо, как бы про себя.

– Точно так. Правильное решение принял Василий. – Продолжил Максим. – Ну, вот. Собрал Вася сотрудников. Покумекали и постановили инсценировать похищение с ограблением. Мозгов не хватило, чтобы просто бросить трупы на улице. Мол, разбойники ценности взяли и всё, трупы им не нужны, вот и оставили на поругание. До этого не додумались. Перемудрили. Нет трупов и всё.

– А куда спрятали?

– В том то и беда, что говорит, что закопали и дёрном прикрыли для маскировки. Это ночью. Чепуха, конечно. Нашли бы на следующий день по свежей земле. Без следов не похоронишь.

– И куда дели? Ведь ничего не нашли.

– Крутит Василий. Как теперь доказать, что законный самодержец, хоть трон и не принявший, действительно не сбежал от нас? Нет прямых доказательств. Крутит, про детали расстрела, говорит витиевато и в общих словах. Куда тела дел, тоже врёт. Настаивает, глубоко зарыл и замаскировал. Это в темноте-то глубоко. Ага, вырыл при свечах глубокий колодец, без следов земли и всё дёрном прикрыл. Да-с. Врёт всё. Но, я догадался. – Задумчиво сказал чекист.

– Ну, не тяни.

– Сам прикинь. У него целый двор живности. Куры, корова, загон свиней. Он меня, когда всё рассказывал, потчевал всякими разносолами. Сало свежее предлагал с самогонкой. Сало мне в тарелку всё пытался подложить. Особенная свинина, говорит. Специальная. Соображаешь?

Оба собеседника происходили из еврейских семей. Оба прекрасно знали обычаи и запреты. Оба были марксисты, атеисты и совершенно не религиозны. Мать Якова Блюмкина, ныне под именем Максима Астафурова, при родах умерла. Отец в горе не озаботился сделать обрезание, а потом после прошедших вокруг многочисленных еврейских погромов и вовсе решил обойтись без этого ритуала. И хотя внешность у сына легко могла сойти за семитскую, но полной уверенности, что еврей, не было. Кто как поглядит. Так что предлагать свинину, это был намёк.

– Так, что, ты говоришь, что свиньям скормил?

– Он прямо не сказал. Но тел явно не найдут. И он мне часы особые показал. С князя снял. Тут не врёт. Это в его стиле. Он загодя готовился. Не кормил свинок три дня. Видел я у него этот загон. Те всё сожрали до ногтей и ещё чавкали от удовольствия. – Комиссара ЧК по особым поручениям чуть не вырвало от избытка воображения, но он сдержался. Его вдруг передёрнуло от отвращения, когда он припомнил подробности ужина в доме Иванченко. На его счастье еврейская бытовая кошерность тут сыграла счастливую роль. Не стал он есть мясо свежезарезанного хряка. Обошёлся хлебом, картошкой и капустой с луком.

– Главное, что там всё прошло по местной инициативе. – Заключил рассказ Максим.—Здесь надо то же самое. Никаких указаний от Ленина или Свердлова. Они на публику требуют устроить суд народа над венценосным кровопийцей. На деле надо всех Романовых извести под корень. Но спонтанно. Должно быть организовано решение Уральского совета. Пусть даже после дела. И трупы пусть найдут, особо прятать не надо. Важно, чтобы не было сомнений, что никого из Романовых больше нет. Хорошо ещё, что настоящий Михаил никогда не объявится. А найти похожего двойника такого роста как у него, жердина в коломенскую версту, не просто. Что сделано, то сделано, порезвились бесы пермские. Тут должно быть чище.

Купив небольшой артиллерийский бинокль в магазине Агафурова, название которого по причуде судьбы оказалось созвучно оперативному псевдониму Блюмкина, парочка заговорщиков поехала обратно в сторону вокзала. Подъехав к берегу пруда они дали лошадке напиться. Последние дни стояла сухая погода, облачка проходили по одиночке, северный ветер не позволял установиться жаре и ночами было вполне прохладно, можно сказать, не по-летнему холодно. Шинель Максима, надетая на кожанку, была очень даже по погоде.

Максим достал из внутреннего кармана кожанки, скрытой под солдатской шинелью, сложенный в маленький квадратик, конверт из пропарафиненной бумаги.

– Это предписание Свердлова предать гражданина бывшего царя Николая суду Советов и немедленно привести приговор в исполнение. Написано исчезающими чернилами. После открытия конверта через пару недель от текста и следов не останется. Состав на йоде и чего-то вроде коричневого крахмала. Я проверял. Надёжно. – Он посмотрел в глаза Войкова. Интеллигент – химик был весь на иголках, но держался храбро на одной ненависти к бывшим хозяевам. Справится.

– Сам не лезь на глаза больше необходимого. Лучше, чтобы твоих следов на месте исполнения вообще не будет. Тут слава сомнительная, а мы с Феликсом не забудем. —Продолжал Блюмкин. —Где спрячете тела?

– В заброшенных золотых шахтах. Я покопался в архивах. Такие есть. Одна на севере, неподалёку от города. Как раз по направлению к Алапаевску. И ещё есть около Алапаевска. О них сейчас мало кто знает. Золото находили на поверхности, чем глубже копали, тем меньше добывали. И бросили.

– Возьмёшь грузовик, когда избавитесь от тел, возьмёшь трёх-четырёх надёжных парней с опытом подполья и на нём ко мне в Алапаевск. У меня там особая задача. Пусть едут ночью, хорошо, чтобы добрались до рассвета. Грузовичок пусть стоит в центре города, но не людном месте, и чтоб я легко нашёл. Есть там такое?

– Кокуйская яма. Это выработанный рудник. Большое тихое место. Её там все знают.

– Скажи своим, что я особый уполномоченный центра… от Ленина… Всё ясно?

– Да. Только когда начинать?

– Не медля. Считай, прямо сейчас и начали. Завтра утром к Белобородову. Покажи ему бумагу от Свердлова. Пусть найдёт пару товарищей и проведёт суд над Николаем. Заочно. Если не найдёт никого свободного, никакой разницы, подпишет бумагу, что исполком приговорил и всё. Рассусоливать не надо. Чехословаки на подступах. Нельзя допустить бегства кровопийцы от народного суда – расстрелять. Пусть Белобородов позвонит коменданту, тот всё подготовит. Берёшь грузовик и к дому Ипатьева. Потом на нём катишь ко мне, в Алапаевск…

– Теперь ясно.

Максим Астафуров, по удостоверению специальный, с чрезвычайными полномочиями, сотрудник ВЧК, легко соскочил с телеги. Рана на ноге хоть и тревожила, нога по ночам ныла, а после долгой ходьбы он прихрамывал, но молодость взяла своё, уже зажила. В случае чего он мог и побежать быстро как атлет. Когда на кону жизнь, на боль обращать внимание нельзя.

Грозные, специально – чрезвычайные слова на мандате с его фотографией надёжно принуждали к подчинению любого неграмотного партийца случайно занесённого во власть, пусть и самозваную. Человек с ружьём будет делать, что прикажет предъявитель мандата, пусть даже никем не выданного, а напечатанного другом Петром Андреевым в его персональной лаборатории отдела контрразведки на Лубянке.

Яков не спеша, не привлекая ничьё внимание, пошёл обратно к вокзалу. Ему скоро предстоял самый трудный в его жизни разговор – вербовка Владимира Палея, с Бодей. Он знал, что тот поэт, Байрон российский, хоть и только в своих мечтах. Он знал про него многое, в том числе и то, что этот молодой поэт – выскочка, великий князь и граф немецкий в одном лице сам про себя не знал.

Яков знал, что внук Царя-Освободителя, оказался в жерновах революции совершенно случайно. Что его жребием сейчас играли нежные ручки двух его сестёр, которые тянули ниточки судьбы в противоположных направлениях. Единоутробная, а формально родная, Марианна подвела к смертельной пропасти за обидные стишки, а Таша, особенный человечек, которую он внезапно без памяти полюбил, была готова продать душу, чтобы спасти брата. Теперь всё держалось на волоске.

Сможет Яков убедить князя, что благородство понятие абстрактное, зависящее от обстоятельств. Что служение монархии не самое высшее предназначение. Что служение стране выше. Будет он достаточно убедителен, обосновывая вывод, который ему самому не казался логичным, или нет. Сам, Яков, благородство почитал за предрассудок, но князю Палею, с его жизненным опытом, это принять было слишком трудно. Для него надо предложить подмену самодержавия, на родину. Остались сутки, чтобы обдумать все возможные возражения.

Он даже не подозревал, что задача окажется гораздо проще. Месяцы унижений, ожидания смерти, хамство охраны из пленных австрийцев, всё это преобразует юношу из романтического мечтателя о славе поэта в беззащитное, трепещущее живое существо, которое имело только одно стремление, истовое желание – просто жить.

Алапаевские князья

Максим Астафуров, как на задании представлялся Яков Блюмкин, прибыл в Алапаевск за сутки до истребления всей семьи Николая Романова Екатеринбурге.

Новое имя, про запас, на случай действий инкогнито, он приобрёл полгода назад в селе Максимовка, Самарской области, участвуя в организации выборов в Учредительное Собрание. Его работой был тогда сбор сведений о населении и составление списков избирателей. Там половина села была Астафуровы. Максим Астафуров – это и без прямых признаков национальности и веско. Должен быть в Максимовке хоть один Максим?! Он сам себе выписал паспорт на это имя и оформил по всей форме, что не придерёшься. Настоящий. Ещё напоминает писателя Максима Горького, которого Блюмкин сильно уважал. А спросят, откуда он родом – из Максимовки под Самарой. Поди, проверь, какой он из множества тамошних Астафуровых. Пусть даже если кто из тех краёв случайно попадётся, уверенности, что Максим выдуманный, быть не может.

Максим предчувствовал, что убьют не только бывшего самодержца. Уверенности у него не было, да и особого значения остальным узникам Ипатьевского Дома он не придавал. Задача, поставленная Лениным три месяца назад, была совершенно конкретна – предотвратить возможность возрождения наследственного самодержавия дома Романовых. В группе, содержащейся в Ипатьевском Доме, непосредственную опасность революции, поставившей у власти партию коммунистов, представлял только бывший царь. Пренебрежимо малую угрозу олицетворял больной наследник Алексей. Судьба остальных Максима не заботила. О них позаботился случай.

Сойдя с поезда он оказался на пустой площади около низкого здания городского вокзала, который походил на грязный пакгауз. Перед ним было пустое пространство серой земли перед многочисленными железнодорожными путями. По случаю сухой погоды было можно пройти к Набережной улице даже в городских башмаках. Он был одет в солдатские кирзовые сапоги и грязную серую шинель, что идеально подходило к окружению. Особо уполномоченный революционной законностью решил спросить дорогу. Карты Алапаевска у него не было. Пока Максим выбирал подходящего пассажира из нескольких, сошедших с поезда, все они деловито направились через пустырь и растворились в зелёной листве обрамлявшей площадь. Вокруг сколь глядели глаза, живой душой был только один работник дороги, который продвигаясь по рельсам полотна постукивал по ним тяжёлым молотом, проверяя крепление.

– Как пройти к Напольной школе, товарищ?

– К князьям, что ли?

Максим замешкался с ответом. Он не ожидал, что Алапаевске все знали, что в Напольной школе содержатся сосланные Великие Князья. Между тем, их прибытие и заключение стали главными событиями городишки за всё время его существования.

– А, что тебе? Может и к ним. Какая разница?

– Запрещено с ними общаться. Контра освободить хочет. Так тебе, служивый зачем? – Рабочий дороги стал настойчив. Максим решил, что надо его успокоить, придумав историю.

– Как раз и прислали с Екатеринбурга, чтобы предупредить. На аэроплане хотят увезти. Сообщить надо как можно скорее.

– Тогда, конечно. Слушай. – Работник железной дороги подробно объяснил, как добраться до места заключения Великих Князей. Он понял, что за пустырём перед станцией следует сразу повернуть налево на Набережную и идти по ней до первой большой пересекающей улицы; увидев мост, направиться в его сторону и следовать по Соболевской пока слева не будет кирпичного дома, который ни с чем не спутаешь. Это и есть Напольная школа. Что, если пропустить Соболевскую, то упрёшься в большую реку, Нейвой зовётся, тогда вернуться сто саженей назад обратно.

Попрощавшись с рабочим, Максим, слегка прихрамывая, пошёл мимо унылых одноэтажных изб. Перейдя мост над железнодорожными путями и малюсенькую на фоне железной дороги речушку Алапаевку, он подошёл к Напольной школе через час после прибытия поезда из Екатеринбурга. Нашёл удобное место для наблюдения шагах в двухстах от кирпичного здания. Массивная Напольная школа по сравнению с бедным окружением разбросанных тут и там тёмных бревенчатых домов впечатляла и размерами и неприступностью. Здание школы продолжалось высоким, также каменным забором, образуя закрытый для посторонних глаз внутренний дворик. У двери выставлен караул из двух часовых в мундирах похожих на немецкие.

Серьёзно тут ведут дела, подумалось Максиму. Он достал бинокль, сел на землю прислонившись к широкому стволу дуба, который раздваивался у самого основания. Стал совершенно неприметен, слившись серой шинелью с деревьями Елизаветинского сквера. Стал ждать, когда из здания выйдет агент по кличке «Проныра». Максим, как всегда, впитывал в себя обстановку вокруг. Его первым шагом должно было быть установление доверительных контактов с агентами, приставленными к ссыльным князьям. Прошли часы. Агент Максим Астафуров, провёдший в пути почти неделю, чуть не уснул, прокручивая и перепроверяя в голове все обстоятельства выполнения плана окончательной ликвидации наследственной монархии в России.

Первым из династии Романовых, Великий князь Михаил, был убит в Перми. Он был официальным преемником, в пользу которого бывший царь Николай и отрёкся. Михаил был номинальным Самодержцем всея Руси. Михаил Романов представлял наибольшую угрозу, что его убедят, если не словами, то непереносимым психологическим давлением или даже пытками, или хуже того запугают, что надругаются над женой, мало ли способов заставить изменить решение и принять корону. Другого и просить бы не пришлось. Номинально легитимный, действующий самодержец был ликвидирован в первую очередь. Логично следующими по очереди были бывший царь и цесаревич. Тут всё ясно, без вопросов.