Искушение, или Зачем человеку адреналин

Алекс приглушил свет и постарался сконцентрировать его на мягком повороте головы Лизы с собранным, как это принято у балетных, пучком волос над высокой шеей. Линия перехода шеи в длинную узкую спину потрясла его. В ней было что-то трагическое, очень женское: беззащитность, излом, покорность, хрупкость. За них хотелось отдать жизнь. Руки! Это в них, то на колени брошенных, то вверх взметнувшихся, слышал Алекс сводивший его с ума голос с хрипотцой. Это они страдали, радовались и умирали в ее спектаклях, а сейчас покорно лежали на коленях, словно уставшие крылья Ангела. И взгляд, и осанка, и поза – все в ней было абсолютно орга- нично и совершенно. Но вот она повернулась, и все изменилось. Взгляд роковой, обжигающий, не оставляющий надежды на пощаду, спина пружинистая, влекущая, и опять эти руки – зовущие и оттал- кивающие одновременно.

Только ПЕРЕДАТЬ, молил он в страстном возбуждении, только суметь передать то, что открылось ему: этот взгляд, эти руки, это лицо…

Сеанс их творчества был настоящим откровением, озарением, ВДОХНОВЕНИЕМ, наконец! Все получалось само собой, они понимали друг друга по движению руки, взгляда, кивка, улыбки. Такого творческого подъема, такой легкости и радости от работы у Алекса не было никогда раньше. Он чувствовал себя творцом, почти богом, и был абсолютно счастлив.

А потом была любовь. Недолгая. Но самая настоящая. Самая ОНА. Та, которую в оставшейся жизни принято вспоминать и уже ни о чем не жалеть.

Потом Лиза уехала на гастроли, а когда вернулась, что-то уже погасло в них, что-то развело. Видимо, вычерпнуто было до дна это невозможное счастье. Сил больше на такой накал не было.

Вот они и расстались.

38

мы возвращались из вены

Мы возвращались из Вены. Солнце садилось, и от его угасаю- щего тепла всѐ вокруг было окрашено в тревожно-розовые тона. Ты взял мою руку, и у меня сразу повлажнели глаза. Мы прощались.

Я до сих пор не понимаю, как это было возможно и почему мы смеялись, шутили и даже, забываясь, на вопрос: «Ты счастлива?»,

«Счастлив?» – почти не раздумывая, отвечали: «Да. Очень». Ведь мы прощались. Каждый день нашего отпуска, каждый его час, минуту, каждое мгновение нашей общей, истекающей этими мгновениями жизни.

Было столько любви! И боли. Временами мне было так больно, что я уже молила о том, чтобы все кончилось скорей. Домой! Видеть тебя мне становилось невыносимо. А ты говорил о любви… Почти все время… самыми заветными словами… и упивался моими муками. Ты прощался со мной как-то шутя, не очень понимая, что проис- ходит. И только иногда, сжав меня в объятиях, ты вдруг замирал от ужаса и, не в силах разомкнуть руки, сначала нежно, а потом все сильнее вдавливал меня в себя, пока я не начинала стонать от боли и задыхаться.