Атомный призрак. Удар из прошлого

Атомный призрак

Удар из прошлого

Алишер Таксанов

Редактор ChatGPT

Иллюстратор ChatGPT

© Алишер Таксанов, 2025

© ChatGPT, иллюстрации, 2025

ISBN 978-5-0068-1848-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ловцы за сцерцепами

(фантастический рассказ)

Линия горизонта извивалась, как сжатая в нервном нетерпении змея, что рвалась куда-то прочь, но никак не могла уползти. Неискушённому путнику могло показаться, будто у него мутнеет в глазах или опьянённый мозг рисует зыбкий мираж: линии дрожат, предметы становятся мягкими, колышутся, будто плавятся, а небо медленно льётся в песок. Но на самом деле всё было проще и страшнее: горячий воздух, тяжёлый, как расплавленная смола, поднимался с раскалённых дюн плотными, тягучими столбами и искажал реальность. Сквозь эти волны мир казался прозрачным, как стекло, и столь же коварным: камни выглядели озёрами, тень – прохладой, а оазис – спасением, которое рассыпается в мираж, стоит лишь сделать шаг.

Иначе быть не могло – пустыня Эску, хоть и не столь известная, как Гоби, Сахара или Каракумы, по размеру почти не уступала им и таила в своих песчаных недрах немало ловушек для беспечных путников. Днём воздух дрожал от зноя, и стрелка термометра редко опускалась ниже сорока пяти градусов. Песок обжигал босую кожу, металл мгновенно нагревался до состояния, когда им можно было прижигать раны. Выжить здесь в одиночку было невозможно: даже караваны, отважные и привычные к лишениям, предпочитали обходить Эску стороной, как заколдованный остров, затерянный в океане барханов.

Местные бедуины с почтительным страхом говорили, что Эску проклята самим Аллахом, и правоверным не следует соваться туда, где не благословлена земля. Те, кто ослушивался, не возвращались: может, погибали от нестерпимой жары, может, от ветров, что поднимались внезапно и били песком в лицо так, что дыхание становилось болью, а каждая глотка воздуха – испытанием. Бывали такие бури, что песчинки, врезаясь в кожу, оставляли кровавую россыпь; лёгкие, переполненные ими, горели, словно их наполнили тлеющими углями. Голод и жажда здесь шли рука об руку с обманом миражей, и когда силы покидали путника, иссохшее тело мягко заглатывали барханы, скрывая всякий след, будто и не ступала здесь человеческая нога. Это ещё не считалось страшной смертью: пустыня знала иные, куда более жестокие способы – о них шёпотом говорили у костров.

Самым страшным наказанием для совершившего проступок считалось изгнание в Эску. Виновный, бледный и дрожащий, молил о том, чтобы ему отсекли руку или ногу, но не посылали туда, где нет прощения ни живым, ни мёртвым. Считалось, что само имя пустыни – шёпот духов, а пески – не просто песок, а высохшие души тех, кто в ней пропал. У очагов и костров, в длинные ночи, когда делать было нечего, люди пересказывали друг другу эти истории: одни – как предостережение, другие – чтобы пощекотать себе нервы. В эти часы дети жались к матерям, а старики с сухими, потрескавшимися губами медленно рассказывали легенды – о караванах, ушедших под песок, о чёрных тенях без следа, о голосах, что зовут по имени в ночной тьме. Молодые танцовщицы выводили неторопливые движения бедрами, создавая узор, будто песчаные волны, мужчины жарили мясо ягнёнка или верблюда, посвятив трапезу Аллаху, а над всем этим шёл упрямый, солёный, сухой ветер, в котором звенел смех пустыни – тихий, но вездесущий, как дыхание обречённых.

Эти истории говорили о чудовищах, скрывающихся в Эску с давних-прадавних времён, будто сама пустыня была их маткой. Согласно одной из версий, проклятый, согнанный с небес ангел, испепелённый светом, но сохранивший злобу, задумал отомстить Адаму и Еве – всему человеческому роду. Из своей черноты он вылепил армию жутких созданий, чтобы стереть с лица земли их потомков. Говорили, что он открыл адские провалы, выпустив оттуда исчадия мрака, поручив им уничтожить всех, кто дышит под небом. А вслед за ними он вышел бы и сам, чтобы стать хозяином планеты. Так, много тысячелетий назад эти порождения тьмы начали свой страшный поход, пожирая всё, что двигалось и дышало. Ничто не могло остановить их, ни сталь, ни огонь, ни молитвы; им было дано имя «сцерцеп» – «пожиратель» на языке бедуинских предков. Считалось, что их тела – это песок, скреплённый тьмой, глаза – две угольные дыры, а дыхание – горячий вихрь, сжигающий кожу и кости.

Люди молились и взывали о защите, и Творец услышал. Аллах, по преданию, собственной огненной тростью загнал этих созданий обратно глубоко под пески, запечатав их врата и запретив показываться. Но – и это знали бедуины – не навсегда. Иногда демон, хозяин подземного мира, выпускал их на поверхность, чтобы они насытились свежей плотью. Тогда горе тому, кто оказался на их пути: барханы сдвигались, становясь пастью, ветер вился в клубы, пахнувшие серой, а земля дрожала, как кожа загнанного зверя. Предвестниками их выхода были землетрясения – глухой рокот из-под ног, будто бились огромные сердца. Бедуины при этом сжимались в крошечные фигурки, шептали имена своих предков, перекладывали детей на плечи верблюдов и поспешно уходили как можно дальше от опасных мест. Племена, жившие в горах или на равнинах, никогда не отказывали им во временном приюте, даже если прежде у них были кровные конфликты. Перед лицом демона и его армии следовало объединяться, чтобы сцерцепы не сожрали всех и не воцарился мир ужаса и страха, в котором никто не сможет поднять головы.

Эти легенды могли бы остаться лишь страшными историями для ночных трапез и разговоров у костра, когда в чугунных котелках булькала похлёбка, жир трещал на вертеле, а танцовщицы, одетые в лёгкие шелка, медленно выводили узор танца, напоминающий движение ветра над барханами. Дети жались к матерям, старики, глядя в огонь, рассказывали, как пески проглатывают целые караваны, а юноши бросали быстрые взгляды в темноту, будто ожидая, что из неё выступит нечто шуршащее. И всё это, казалось, будет длиться вечно – до тех пор, пока в один день истории не заинтересовали белых людей.

Они пришли с севера, с того континента, где было тепло, но не жарко, где зимой падал снег, которого бедуины никогда не видели, и текли реки, полные воды, о которых жители пустыни могли только мечтать. В их представлении тот, кто владеет водой, – самый богатый человек. Белые пришли с лицами, обветренными морскими ветрами, и с глазами, в которых пустыня отражалась, как на старинной карте.

Первыми среди племён появились трое европейцев. Они были одеты в светлые, полувоенные формы цвета топлёного молока, с короткими стоячими воротниками, отливавшими медью пуговицами и кожаными ремнями с латунными пряжками. На головах у них красовались лёгкие шлемы-пробковые каски, а на ногах – высокие пыльные сапоги. Один, высокий и худой, с узкими скулами и вечно прищуренными глазами, походил на офицера или учёного-естествоиспытателя. Второй, коренастый, с медной бородой, таскал за собой ящики с приборами, колбы и металлические штативы, расправлял карты на коленях и чертил что-то остро заточенным карандашом. Третий был моложе, с улыбкой, чуть робкой, с глазами, цвета северного моря; он чаще остальных разговаривал с местными, пытаясь повторять их слова, и щедро раздавал подарки.

Они ходили по песку, что-то измеряли, всматривались в компасы и стеклянные тубусы, разговаривая между собой по-французски – язык, звучавший мягко и чуждо, как шелест бумаги. Европейцы не конфликтовали ни с кем, напротив, они явились как вестники нового мира: старейшинам принесли богатые дары – новенькие ружья с затейливой гравировкой, зонтики из прочной ткани с резными ручками, рулоны ярко окрашенного полотна, холодного и гладкого, будто вода; то, что ценилось среди африканских племён как знак великой дружбы. Племена позволили им шататься по своим землям, но строго предупредили – не уходите далеко в Эску, там вас поджидает смерть. Однако белые, наоборот, всё чаще указывали на юг, спорили между собой, размахивали картами – их интересовали пустынные площади, словно в них скрывалось нечто, что только они могли распознать.

Некоторые бедуины поговаривали, что белые интересуются нефтью или газом, другие уверяли, что Эску богата золотом и серебром. Но золото это, говорили старейшины, проклято, ведь его можно добыть только в нечистом месте, где Аллах отнял своё благословение. Такому золоту приписывали дурную силу: кто держит его в руках, тот теряет рассудок, болеет, а его семья распадается, словно песчаная глыба от ветра. Поэтому бедуины, даже самые бедные, отказывались от возможности владеть проклятым металлом – «пусть лучше рука останется чистой, чем карман полным», – говорили они, и отворачивались.

Но европейцев не интересовали рудники или месторождения. Они не были ни геологами, ни нефтепромышленниками. Их заботило другое.

В один вечер, когда воздух под шатрами уже остыл и пах обожжённой бараниной, они зашли к одному из старейшин и попросили совета. Тот, сохраняя достоинство, пригласил их присесть на расстеленные ковры. Внутри шатра горела низкая лампа из верблюжьего жира, её жёлтый свет бросал пятна на лица и поблёскивал на медных блюдах. Женщины внесли еду: плоские лепёшки, дымящиеся горшки с острым супом из чечевицы, миски с изюмом и финиками, густой йогурт с мёдом, крепкий сладкий чай с кардамоном. Ароматы тёплой пищи и пряностей смешивались с запахом нагретой ткани, шерсти и песка, занесённого ветром.

– Мы – учёные из Франции. Я – биолог Жан Луис, – представился самый главный. Имена двух других он не назвал, и те не стали возражать; для старейшины это было естественно: слуг никогда не представляли. – Мы не геологи и не ищем рудники, как думают ваши люди. На самом деле мы прибыли сюда в поисках редких и ценных животных…

Пришла очередь удивляться бедуину.

– Какие же редкие и ценные животные вы можете найти у нас? Мы располагаем только верблюдами, овцами, лошадьми…

– Это домашний скот. Но ведь другие живые существа вокруг вас, – мягко заметил Жан. Его спутники молчали, внимательно слушая, словно всасывая каждое слово.

– Вокруг нас только жуки, змеи да редкие птицы, – усмехнулся старейшина. – Вы ничего здесь не найдёте…

– А сцерцепы?..

Бедуин резко замолчал и с изумлением посмотрел на учёных. В его глазах вспыхнули искры раздражения и злости, губы дрогнули, будто он сдерживал крик:

– Не упоминайте мне об этих исчадиях ада! Эску проклята, и ни один правоверный мусульманин не пойдёт туда! Аллах запретил нам туда ходить…

– Но туда ведь кто-то ходит, – вдруг заговорил второй француз. – Несмотря на запреты Аллаха. Более того, приносит оттуда интересные вещи…

Старейшина ошеломлённо взглянул на него. Второй потянулся к сумке и достал оттуда тяжёлый предмет. Это был тридцатисантиметровый коготь неизвестного животного: загнутый, как серп, с ребристыми прожилками по бокам, буро-чёрный, с осколками песка, намертво вросшими в роговую ткань, и матово поблёскивающий, словно застарелая кровь. Жан бережно взял его из рук коллеги и поднял так, чтобы старейшина мог разглядеть.

Стоявшие по обе стороны бедуина молодые слуги, вооружённые саблями и кремнёвыми ружьями, испуганно отшатнулись, скосив глаза и прижимая оружие к груди. Один перекрестился по-христиански, другой пробормотал молитву – коготь будто оживил старые страхи.

– Вам знаком этот предмет, уважаемый? – спросил француз. – Вижу по вашей реакции, что знаком…

Старейшина молчал, губы судорожно шевелились, может, он читал суру. Лоб его покрылся испариной, в складках век зашевелились тени. Потом он глубоко вздохнул, словно вытесняя из груди тяжесть, и произнёс:

– Да, знаком. Это принёс Саид из проклятой пустыни… Но он не мусульманин. Он пришлый, всего лишь муж одной из женщин нашего рода, который в честной и благородной схватке с соперником получил право взять её в жёны. Но он до сих пор для нас чужак, так как не принял нашу веру; хотя говорит по-арабски, предпочитает больше общаться на суахили… Поэтому никто не может запретить ему ходить туда, куда правоверным запрещено вступать ногой…

Таких слов гости и ожидали.

– Этот Саид, видимо, был в Эску и нашёл этот коготь. Он продал его хозяину лавки в Бариге – городе, что в сорока километрах отсюда. Тот – французским туристам. Те, по прибытии в Париж, показали коготь нам, сотрудникам Института палеоорганизмов. Ни один из биологов не сумел установить, кому он принадлежит. На Земле нет таких животных, которые могли бы обладать таким грозным оружием. Даже динозавры имели другие очертания когтей – более плоские, с иными пропорциями и без таких глубоких борозд. – Жан провёл пальцем по изогнутому лезвию, показывая его особенность. – Кроме того, динозавры известны только по останкам, которым свыше шестидесяти миллионов лет. А этому когтю не более тридцати – таковы результаты радиоуглеродной экспертизы. Значит, он принадлежит существу, которое живёт поныне. Мы считаем, что это коготь сцерцепа. Да-да, того самого, что, по вашим легендам, обитает в Эску…

Старейшина молчал. Его морщинистое лицо словно окаменело, только жилка на виске едва заметно билась. Взгляд его метался между фотографиями и французами – тревожный, настороженный, как у зверя, загнанного в угол. Он чуть подался назад, опёршись на локти, пальцы перебирали бороду, то сжимая, то отпуская пряди, будто это помогало унять растущее раздражение. В глубине его глаз, тёмных и матовых, как обсидиан, прятались усталость, страх и что-то похожее на злость, но сверху всё прикрывалось маской вежливого безразличия.

– И что же вы хотите? – наконец выдавил он хрипловатым голосом. По тону было слышно: разговор ему всё меньше нравился, и если бы не статус французов как гостей, он прервал бы беседу и приказал им покинуть стан. Но на Востоке, в том числе и в Африке, к традициям гостеприимства относились трепетно. Хозяин, оскорбивший гостя, терял лицо и уважение, а если это старейшина – позор ложился на всё племя, будто тень, и ни один род не захотел бы такого остракизма. Поэтому, сжав зубы, он держался, но пальцы его выдали – костяшки побелели.

В этот момент второй европеец достал из сумки стопку фотографий и протянул Жану. Биолог принял их и стал раскладывать на ковре перед бедуином. Было видно, как старик внутренне сжался: ему и противно, и страшно, и в то же время неодолимо интересно разглядывать. На снимках было запечатлено нечто: тёмное, громоздкое тело, выглядывающее из песка, рядом – искорёженные останки верблюда, полузасыпанного барханом. Фотографии были нечеткими, расплывчатыми, словно их делали в спешке, дрожащими руками, или старой камерой. Границы расплывались, но от этого кадры выглядели ещё страшнее, как кошмар, выхваченный из сна.

– Это снимки, сделанные месяц назад французским патрулём с вертолёта, – пояснил Жан. – Они преследовали партизан, напавших на пост Иностранного легиона, и залетели частично в пустыню Эску. Сначала они заметили пятно и решили, что партизаны окопались, чтобы подстрелить «Пуму» из переносных зенитных ракет. Однако это было иное. Какое-то громадное животное копошилось в песке, унося с собой верблюда. Второй пилот пытался сфотографировать, но его вдруг стошнило, началась сильная головная боль. Руки дрожали, и снимки вышли некачественными. Первый пилот тоже почувствовал себя плохо и взял курс обратно. По дороге они облевали всю кабину, и лишь на базе пришли в себя и рассказали, что с ними произошло. Фотографии свидетельствуют: они не врали…

Старейшина, сдерживая себя, с неохотой произнёс:

– Да, не скрою, я слышал о нападении партизан на ваш пост. Мы никакого отношения к этому не имеем. Мы – племя, которое сейчас не ведёт ни с кем войну, в том числе и с французами. Они нас не трогают, а мы не суёмся в их дела. У нас мир со всеми. А то племя пытается отвоевать то, что по праву считает своим. Аллах оставил им эти земли, и плохо, что не все французы это понимают…

Жан недовольно тряхнул головой:

– Мы это понимаем. Но нас не интересует политика, мы учёные-биологи. Нам нужно только узнать, где Саид нашёл этот коготь, сумеет ли он провести нас к тому месту?..

Нельзя сказать, что бедуин обрадовался этому предложению. Он молчал, перебирая бороду, опустив взгляд. Его глаза оставались напряжёнными, в них горел странный, тусклый свет, как в углях, которые не могут потухнуть: тревога, недоверие, тень стыда – и всё это перемежалось с мимолётным интересом.

В этот момент сидевший третий европеец решил положить конец тяжёлым думам старика испытанным для этих мест методом: из сумки он вынул пачку купюр и бесцеремонно бросил на медный поднос между чашками с остывшим чаем.

– Это франки… Хватит вам для покупки целого стада верблюдов, – произнёс европеец, мягко придвигая к старейшине пачку купюр. – При возвращении обратно мы дадим вам ещё столько же…

Старейшина прищурился, будто хотел разглядеть не только деньги, но и намерения гостей. Несколько секунд он молча смотрел на банкноты, что лежали, как яркое пятно, на подносе. Потом кивнул, коротко и властно, и сказал своему слуге-охраннику:

– Возьми и спрячь.

Охранник, крепкий парень с выгоревшей кожей, молча скользнул вперёд, подобрал купюры обеими ладонями, словно брал что-то опасное, сунул в мешочек, прицепленный к поясу, и снова занял место у стены, не сводя внимательных глаз с европейцев. Движения его были быстрыми, как у зверя, который не хочет терять ни секунды.

Потом бедуин сказал второму:

– Позови Саида.

Тот, поняв, что разговор переходит на следующий этап, мгновенно вскочил, распахнул полог и выбежал из шатра, оставив за собой шлейф горячего воздуха пустыни.

– Так что вам это даст? – кисло спросил старейшина, чуть склонив голову набок. – Вы хотите приручить сцерцепа? Тысячи лет это чудище властвовало в Эску, никому не подчиняясь и уничтожая любого, кто проникнет на его территорию. Немало людей сгинуло там… И вы считаете, что это просто – поймать сцерцепа?

Европейцы переглянулись и усмехнулись:

– Мы ловили белую акулу, причём гигантских размеров. Она до этого сожрала около двадцати человек у побережья Мадагаскара. Но мы её отловили и доставили в наш Институт. Это мегалодон – акула, которая, как считалось, вымерла три миллиона лет назад. Теперь акула – наш один из лучших экспонатов. Сами понимаете, не так её легко было поймать.

Мегалодон, как вспоминал Жан, был чудовищем из глубин – пятнадцатиметровое туловище, широченный, как двери ангара, рот с зубами размером с ладонь, глаза без выражения, холодные, как сама бездна. Когда они подняли его из воды, стальная сетка трещала, как ржавое сито, а на палубе люди невольно отступали, чувствуя исходящую от него древнюю ярость океана.

– Мы охотились в Амазонии на анаконду, которая весит около тонны, и поймали, – хвастливо заявил второй европеец. – Так что опыт у нас есть. Есть и техника для ловли.

Анаконда была толщиной с бочку, тёмно-оливковая, вся покрытая блестящими кругами, как чёрные медали. Она могла обвить лодку, и та трещала под её тяжестью. В памяти европейцев до сих пор стоял запах раздавленных трав и тины, когда змею извлекали из мутной заводи, а её мышцы, живые канаты, извивались, пытаясь разорвать капроновые петли.

Но старейшину это не убедило.

– Не мне вам советовать, как ловить чудовищ, – сказал он, и в голосе его послышался металл. – Но вы идёте в пасть льва без какой-либо защиты. Сцерцеп – это вам не акула и не змея. Это страшнее.

– Но вы же не видели это животное. Откуда вам знать? – ехидно спросил Жан.

Бедуин не стал обижаться. Он опустил глаза, на лице проступила усталость, а взгляд затуманился, будто он смотрел сквозь века. Действительно, он никогда не видел сцерцепа, но историй о нём знал немало. А они не берутся из воздуха – их рассказывают люди, которые когда-то имели контакты с порождением демона. Даже если в этих историях есть примесь вымысла – а она есть, этого не стоит отрицать, – в них всегда таится крупица правды.

– Я знаю это от своих предков и родственников, что сцерцепы неуязвимы, – заявил он, желая показать, что не так уж несведущ в данной теме. – Мой троюродный дядя, будучи молодым и смелым моджахедом, сорок лет назад сопровождал караван купцов на восток, и они немного сбились с дороги и углубились в Эску. Было землетрясение, потом пылевая буря… Выжило только три человека, в том числе и дядя. Он рассказывал, что караван погиб не от бури – от неё можно было спастись. Он сообщил, как из песков вылазили сцерцепы и нападали на верблюдов и людей, терзали их своими когтями и пожирали огромными челюстями. Люди беспорядочно отстреливались, рубили саблями – в том числе и собственных лошадей, и друг друга… Они словно сошли с ума и не могли нормально сопротивляться. У некоторых пена шла изо рта, глаза налились кровью… Дядя сумел уйти на своём верблюде, пока сцерцепы разделывались с останками…

Старейшина замолчал. Он ушёл во воспоминания рассказа дяди: взгляд его помутнел, лицо стало неподвижным, будто вырезанным из песчаника. Тонкие пальцы невольно поглаживали края ковра, будто ощупывая невидимые нити прошлого. С каждым мгновением он всё глубже уходил в память – и вокруг шатра, казалось, тоже стало тише, даже ветер за стеной стих.

В этот момент полог шатра поднялся, и вошёл Саид. Он шагнул внутрь, заполнив собой узкое пространство, – не араб, а рослый африканец, в белом тюрбане и выцветшей, но чистой накидке. На поясе у него висела сабля с потёртой рукоятью, за спиной торчало ружьё. Судя по виду, это был гордый и смелый мужчина: свидетельства тому – узловатые шрамы на лице и руках, следы давних схваток и испытаний. В его чёрных, как ночь, глазах горел вопрос: «Зачем я понадобился вам?» – и в этом вопросе чувствовались и осторожность, и скрытая готовность действовать.

Старейшина сказал, устало поглаживая бороду:

– Эти люди интересуются Эску…

– Точнее, мы интересуемся сцерцепами, – мягко направил мысль в нужное русло Жан. – Мы знаем, что ты о них кое-что знаешь…

За шатром в полуденной тишине стояло раскалённое солнце. Оно не светило – палило. Воздух дрожал, будто натянутая прозрачная плёнка; ветер принёс в ткань шатра запах жжёного песка. Даже верблюды, привязанные неподалёку, молчали, прижав уши, а редкие мухи двигались вяло, как вязкие комки смолы.

Но Саид нахмурил густые брови и ответил:

– Я не знаю ничего о сцерцепах… Лишь те легенды, которыми полны все племена вокруг этой пустыни. Вам больше расскажет какой-нибудь старик или старуха, любящие сказки детям на ночь…

В этот момент француз вытащил из сумки и показал ему коготь. Лицо Саида оставалось бесстрастным, кожа – тёмная маска, губы – тонкая линия. Но все заметили, как в глубине его глаз на миг вспыхнул огонёк узнавания: будто короткий жар вспорол ледяную поверхность.

– Узнаёшь, Саид? – тихо спросил Жан. – Вижу, что узнаёшь…

Африканец не стал отнекиваться. Медленно, чуть заметно кивнул: да, знаю. Плечи его слегка опустились, и даже движения рук стали мягче, будто он перестал играть роль равнодушного.

– Можешь рассказать, как она попала тебе в руки?

Тот молчал. Словно тяжёлый груз лег на грудь. Он отвернулся к пологу шатра, и губы его чуть шевелились, но слов не было. Саид не особенно желал копошиться в памяти – это чувствовалось. Тёмная складка легла между бровей, пальцы перебирали край его пояса, как бы давая телу что-то делать, пока голова решает, говорить или нет.

– Мы заплатим за информацию, – произнёс Жан, и второй его спутник без слов бросил на поднос ещё пачку денег. Шуршание купюр прозвучало в душном воздухе, как вызов.

Тут вступил в разговор старейшина, которому понравилось получать большие деньги за пустяковые услуги. Голос его стал мягче, с ноткой подбадривания:

– Расскажи, Саид, чего они хотят… Ты ничего не потеряешь…

Пришлось Саиду подчиниться – со старейшинами не спорят. Он присел на застланную коврами землю, медленно, с чувством неизбежности, и начал глухо, будто изнутри сундука, говорить:

– Да, я видел сцерцепа… Это было пять месяцев назад… Я шёл на охоту. Зверья мало осталось вокруг, и пришлось мне направиться в Эску. Я не боялся сцерцепов, потому что мало верил легендам – сам я из других мест, а там свои сказки и о других существах. То, что было запрещено мусульманам, не было запретом для меня, язычника, поэтому я без страха вступил в пустыню…

Саид говорил ровно, почти монотонно, но в каждом слове была напряжённая память.

– Я шёл три дня, пока не устал. Моя лошадь тоже хрипела. Воды оставалось мало, и я уже собирался вернуться, как пески затряслись… Это было землетрясение. Барханы перекидывались друг на друга, и меня чуть не занесло песком с головой. Моя лошадь оказалась погребённой, она задохнулась. Я пытался её вытащить, спасти, но вдруг какая-то мощная сила стала её втягивать в глубину… Это меня изумило…

Он перевёл дыхание и продолжил, опустив глаза: