Тысяча поцелуев назад

«Что мы будем делать теперь?» – наконец спросила София, ставя пустую чашку на блюдце.

Максим посмотрел на нее, и в его глазах был тот же вопрос.

«Я не знаю, Соня. Я… я даже не знаю, есть ли у меня право что-то просить. Мама говорила…»

«Перестань говорить, что тебе говорила мама!» – резко оборвала она, и тут же пожалела. «Прости. Просто… это наша жизнь. Твоя и моя. А не твоей мамы».

Он кивнул, но было видно, что годы, проведенные в полной зависимости от воли матери, оставили глубокий след.

«Я хочу… я хочу увидеть тебя снова. Узнать тебя. Ты – другая. Я – другой. Мы – не те люди, что были десять лет назад».

Она смотрела на него – этого хрупкого, надломленного незнакомца с глазами ее Максима – и понимала, что он прав. Любовь, которую она хранила все эти годы, была любовью к призраку, к воспоминанию. А перед ней сидел живой человек, израненный, прошедший через ад, но живой.

«Я тоже хочу», – тихо сказала она. И это была правда. Под всей болью, обидой и шоком, под всем этим шевелившись что-то старое, теплое, что она давно похоронила. Любопытство. Жалость. И та самая, неподвластная времени связь, которую не смогли разорвать ни кома, ни ложь.

«Я живу недалеко отсюда, – сказала она, роясь в сумочке. Она нашла блокнот и ручку, быстро написала свой адрес и номер телефона. – Это мой личный номер. И адрес моей мастерской. Ты всегда можешь прийти. Или позвонить».

Он взял клочок бумаги, как величайшую драгоценность.

«У меня… у меня нет телефона. Точнее, есть старый кнопочный, для экстренных случаев. Мама…» Он запнулся, поймав ее взгляд. «Я куплю. Сегодня же. Я запишу тебя».

Он достал из кармана куртки потрепанный бумажник. В нем были несколько купюр и старая, выцветшая фотография. София узнала ее сразу – они оба, восемнадцатилетние, смеющиеся, на фоне моря. Она сидела у него на плечах, а он держал ее за ноги. Это было за неделю до его исчезновения.

Он хранил ее все эти годы. Пронес через кому, через реабилитацию.

София снова почувствовала ком в горле.

«Максим…»

«Я ношу ее всегда, – просто сказал он, глядя на фотографию. – Иногда, в самые трудные дни, я на нее смотрел и вспоминал, за что я борюсь».

Он аккуратно положил фотографию обратно и достал сложенную в несколько раз бумажку. Развернул ее. Это была выписка из больницы. Он протянул ее Софии.

«Мой адрес. И старый номер мамы. На всякий случай».

Она взяла бумажку, их пальцы снова соприкоснулись. На этот раз он не отдернул руку.

«Мне пора, – тихо сказал он, глядя на часы на стене. – Мама волнуется, если я задерживаюсь допоздна. У меня… есть час», – он усмехнулся, и это была горькая, невеселая усмешка.

Они оба поднялись. Стояли друг напротив друга, не зная, как попрощаться. Обнять? Поцеловать? Слишком рано. Слишком странно.

В конце концов, он просто кивнул.

«Я позвоню. Завтра».

«Хорошо, – кивнула она в ответ. – Я буду ждать».

Он развернулся и медленно, все тем же неуверенным шагом, пошел к выходу. Он не оглядывался. Звонок над дверью прозвенел, возвещая о его уходе.

София осталась одна. Она опустилась на стул и закрыла лицо ладонями. Тело ее снова затряслось, но теперь это были не слезы горя, а слезы катарсиса, освобождения и страшной, невероятной ясности.

Ее мобильный телефон завибрировал в сумочке. Она достала его. Артем.

«Соня, где ты? Мы опаздываем на ужин!»

Ужин. Миланский коллекционер. Ее успешная, блестящая жизнь. Все это показалось ей таким далеким, таким незначительным.

«Артем, прости, я не смогу. Я… я плохо себя чувствую. Очень. Передай мои извинения».

Она отключила телефон, не дожидаясь ответа.

Она сидела так еще долго, глядя в пустую чашку, держа в руке тот самый клочок бумаги с его адресом. За окном сгущались сумерки, зажигались огни. Город жил своей жизнью, не подозревая, что для двух людей время только что сдвинулось с мертвой точки, начав свой медленный, мучительный и такой желанный ход вперед. Глубокая заморозка десяти лет начинала таять, обнажая как старые, незажившие раны, так и хрупкие ростки чего-то нового, что боялось надеяться, но уже не могло не дышать.