Сантье

У неё перехватило дыхание. Она не слышала его с тех пор, как подписывала бумаги после… после всего. После похорон, после того как мир рухнул, и он появился, как воплощение холодной, неумолимой реальности, с папкой документов и выражением вежливого, непробиваемого безразличия на лице.

– Я рад, что застал вас, – продолжал он, не дожидаясь ответа, его тон не оставлял сомнений, что это не просто вежливость, а констатация факта. – Нам необходимо встретиться и обсудить некоторые невыполненные обязательства.

– Какие обязательства? – выдавила она, и собственный голос показался ей писклявым и слабым, голосом испуганного ребёнка.

– Обязательства вашего отца, мисс Хани. Перед компанией и передо мной, – он сделал небольшую, но ощутимую паузу, давая словам просочиться в сознание. – Вы же понимаете, такие вещи не исчезают просто так. Они… переходят по наследству, – в его голосе прозвучала лёгкая, ядовитая улыбка, которую она ясно представила себе – тонкие губы, чуть тронутые в уголках. – Обещания, данные им. Проекты, в которые были вложены значительные средства. «Сияющие башни», которые так и остались на бумаге всего лишь красивой концепцией. Вам ведь знакомо это выражение, не так ли?

Сердце у Хани ушло в пятки, а потом с силой ударило где-то в основании горла, заставив сглотнуть комок сухого ужаса. «Сияющие башни» – это была его старая, давно забытая, почти детская мечта – проект жилого комплекса, который должен был быть не просто коробками из бетона и стекла, а чем-то прекрасным, светлым, оазисом для людей, с висячими садами, автономной энергетикой и фонтанами, в которых играли бы дети. Она помнила, как он чертил первые эскизы с горящими, одержимыми глазами, развешивал их по стенам кабинета, говорил о «гармонии пространства и души». И она помнила, как эти глаза постепенно тухли, сталкиваясь с жёсткими, безликими цифрами, отчётами и циничными, «рациональными» советами Сирена «снизить издержки», «увеличить плотность застройки», «убрать эти архитектурные излишества».

– Я… я не имею к этому отношения, – прошептала она, сжимая телефон так, что пальцы побелели.

– О, ещё как имеете, мисс, – медленно, растягивая слова, проговорил он. – Вы – его единственная наследница. И сейчас вы, полагаю, занимаетесь разбором его… имущества, – он снова сделал паузу, и Хани почувствовала, как по спине пробегают мурашки. – Я думаю, нам с вами точно есть что обсудить. Встретимся завтра, в десять, в моем офисе. Не опаздывайте.

Он положил трубку, не попрощавшись и не оставив пространства для возражений. Хани стояла с телефоном у уха, слушая короткие безразличные гудки. В ушах звенело, а воздух в квартире, ещё минуту назад казавшийся стерильным, внезапно показался ей спёртым, ядовитым и невыносимым. Ей нужно было на улицу. Сейчас же. Иначе эти стены сомкнутся и раздавят её.

Она, почти не помня себя, накинула первое попавшееся пальто, схватила сумку, не глядя сунула в неё книгу, и выбежала из квартиры, чуть не забыв ключи. Спускаясь на лифте, ей казалось, будто стенки кабины сжимаются, зеркала искажают её бледное отражение. Ей казалось, что из динамиков доносится тот самый медовый голос. Это была паника. Чистая, знакомая, ужасающая паника, подползающая к горлу холодными щупальцами.

Улица встретила её оглушительным грохотом. Гудки машин, визг тормозов, отдалённый гул стройки, чьи-то крики. Обычный городской смог, который она всегда игнорировала, сегодня казался удушающим, ядовитым одеялом. Он лез в лёгкие, в горло, смешиваясь с привкусом собственной паники, оставшейся после того звонка. Смрад бензина, раскалённого асфальта и чужой пищи из соседнего кафе вызывал тошноту.

Она почти бежала, не разбирая дороги, пока не дошла до небольшого сквера неподалёку, того самого, где они с отцом когда-то кормили уток в крошечном пруду. Уток давно не было, пруд зарос тиной. Она почти рухнула на холодную металлическую лавочку, застеленную прошлогодними листьями. Дыхание сбилось, в глазах помутнело, сердце колотилось где-то в горле. Она схватилась за край сиденья, пытаясь удержаться в реальности.

– Ну да, конечно, – прошептала она, глотая ртом спертый городской воздух. – Идиллия не могла длиться вечно, – фраза вырвалась сама собой, горькая и колючая, как всегда, её верный щит и спутник. Она-то думала, что закрыла ту главу. Что смерть отца и медленное, мучительное угасание матери – это дно, от которого можно только оттолкнуться, начать новую жизнь. Но нет: система, машина, бездушная и беспощадная, частью которой он был и которую он в итоге не выдержал, не отпускала. Она протягивала свои щупальца и к ней, требуя долги, требуя расплаты за его мечты.

Пальцы снова сами собой нашли в сумке книгу. Она вынула её, положила на колени, поверх тонкой ткани платья. Старый кожаный переплёт казался живым, дышащим островком в этом море асфальта, стекла, бетона и чужих, равнодушных глаз. Она провела ладонью по обложке, ощущая её шершавость, тепло, реальность. Потом, сделав ещё один глубокий, прерывистый, почти судорожный вдох, открыла её.

И аромат ударил в нос, настоящий, плотный, сложный: запах старой, добротной кожи, просоленного временем дерева, тёплой, чуть пожелтевшей бумаги и чего-то неуловимого, того самого, что она не могла опознать в доме, что кружил в воздухе кабинета, но был слишком слаб, слишком перемешан с затхлостью. Это же благоухание было здесь, в этой книге, заперто, как в сосуде, сохранено в своей первозданной силе. Это был запах его кабинета. Тот самый, который она безуспешно пыталась вспомнить все эти годы, стоя на пороге той комнаты. Он был здесь.

Удивительно, какой силой порой обладают запахи. Они могут быть порталами в то время и те места, где нам уже не посчастливится побывать. И вот, стоило ей вдохнуть его глубже, и городской шум вновь отступил, а вместо него в ушах зазвенела тишина Моря Шепчущих Снов, в ноздрях защекотал солёный, сладковатый воздух, пахнущий неведомыми архипелагами. Книга пахла приключением. Она благоухала тем самым кабинетом, тем самым деревом и кожей, что были для неё когда-то синонимом слова «папа».

Она погрузилась в чтение. Сначала просто чтобы отвлечься, чтобы чем-то занять ум, чтобы перекрыть голос Сирена, который продолжал звучать у неё в голове, навязчиво и ядовито. Но уже через абзац что-то начало меняться. Ей уже не приходилось заставлять себя дышать ровно, судорожно ловя воздух, – дыхание выравнивалось само, становясь глубже, спокойнее, следуя ритму строк, как будто книга задавала ему новый, здоровый такт. Слова отца, его история, созданный им мир, были глотком чистого, холодного, свежего воздуха, который смывал и сладкий яд голоса Сирена, и горечь его угроз, и едкий, удушливый смог мегаполиса.

Хани перевернула страницу. Итак, на чём она остановилась в прошлый раз?

Глава 4: Лес Спящих Великанов

Ветер, что наполнял паруса «Бриза Мечты» над золотыми водами, сменился на берегу тихим, почти почтительным шёпотом. Он не пел морских баллад, а пересказывал древние саги, продираясь сквозь хвою и листву. Лео ступил на землю, и первое, что поразило его, – это тишина. Совсем не похожая не ту, что царила в утробе Змея, а глубокая, насыщенная, звенящая тишина великого, коллективного сна. Она была плотной, как мед, и в ней увязал слух. Он вдохнул воздух, густой от влажности, пахнущим сырой медью, мокрой глиной, остывшей золой костра и чем-то исполинским, словно само дыхание планеты, её глубокое, неторопливое «я».

Перед ним вздымался Лес Спящих Великанов.

Было бы оскорблением назвать их просто деревьями. Это были колонны, поддерживающие небесный свод. Каждое из них представляло собой колосса, ствол которого мог бы служить стеной для целого города. Они стояли нечасто, с достоинством, оставляя простор для тени и воздуха между своими исполинскими телами. Кора их была не коричневой, а цвета тёмной, окисленной меди, покрытой причудливыми, замысловатыми узорами, напоминающими чертежи неведомых машин, схемы забытых реакторов или письмена языка, на котором говорила сама материя. Ветви, толстые, как мосты ветхого города, терялись в вышине, поддерживая бескрайний, непроницаемый полог из листьев цвета старой бронзы и потускневшего золота. Свет сюда пробивался с трудом, редкими, косыми, почти священными лучами, которые выхватывали из полумглы свисающие с ветвей гирлянды серебристого, искрящегося мха и огромные, похожие на аметисты и хризолиты, лишайники, мерцающие мягким внутренним светом.

Лео вошёл под сень великанов, и его шаги по мягкому, упругому ковру из хвои и опавших листьев-чешуек казались кощунственно громкими, грубым вторжением. Он шёл осторожно: его взгляд, привыкший к точности карт и прямым линиям, с недоумением скользил по гигантским, изогнутым, не подчиняющимся никакой очевидной логике стволам, отыскивая путь, которого не существовало. Карта, которую он так тщательно изучал, здесь была почти бесполезна – она отмечала лишь приблизительные границы Леса, но не могла передать его подавляющий масштаб, его душу и его дыхание. Это было живое существо, и у него не было никакого плана.

Лес жил. Не так, как живут птицы и звери в обычных лесах, а медленной, вегетативной, почти геологической жизнью. Где-то высоко над головой с глухим, низкочастотным стуком, похожим на удар сердца горы, отламывалась ветка размером с корабельную мачту и, кружась в медленном, величественном падении, устремлялась вниз, чтобы с глухим стоном стать частью лесной подстилки, пищей для мхов и грибов. В воздухе плавали, переливаясь, искрящиеся споры, похожие на золотую пыль, они оседали на его тёмном плаще, придавая ему волшебный, мерцающий вид, словно он сам становился частью этого пейзажа. Из тёмных, глубоких расщелин в коре доносилось тихое, ритмичное урчание, словно внутри этих металлических гигантов дремали какие-то невидимые, теплокровные существа, согревавшие своими телами этих исполинов, и этот звук был песней их симбиоза.

Этот медленный, вегетативный ритм раздражал Лео. Его собственное сердце, привыкшее биться в такт дедлайнам и амбициям, бешено стучало в груди, пытаясь противостоять этому вселенскому спокойствию. Ему хотелось крикнуть, заставить великанов пошевелиться, доказать, что его время, время действия, важнее их вековой дремоты.

Лео углубился в чащу, и чувство направления начало изменять ему. Он искал признаки тропы, ориентиры, царапины на коре, но их не было. Только бесконечные, завораживающие ряды медных колонн, уходящих в сумрак, теряющихся в зеленоватой дымке. Он шел, полагаясь на смутную интуицию и на скупые, дразнящие указания в записке «Р.». Он искал «того, что носит его потерю на шее». Мысль о нём заставляла его стиснуть зубы. Каждый лишний час, проведенный в этом хаотичном, неподконтрольном месте, был для него пыткой.

Именно в этот момент его покой, его сосредоточенное раздражение, было нарушено.

Сначала послышался тихий высокий чистый звон, словно кто-то провел смычком по натянутой хрустальной струне. Звук был настолько нежным и мелодичным, что Лео остановился, насторожившись, приняв его за очередную странность Леса. Звон повторился, уже громче, и в нём послышались тревожные, вибрирующие нотки. И тогда он увидел источник: высоко на ветви одного из великанов, почти невидимый в кружеве теней, висел огромный, каменный, похожий на стручок или кокон плод. Он был размером с небольшой барабан и раскачивался с почти невидимой амплитудой, и с каждым движением его каменная, покрытая тончайшими трещинами оболочка издавала тот самый звенящий звук. Трещина, извилистая, как молния, только что пронзила его поверхность, и из неё сочился слабый, золотистый свет.

Инстинкт, тот самый, что спасал его в бурных морях и тёмных пещерах, кричал ему отпрянуть, бежать и искать укрытие. Но любопытство, эта движущая сила всех первооткрывателей, эта жажда знания, которая и привела его к Этерии, приковала его к месту. Он смотрел, завороженный, на это проявление незнакомой ему, чуждой биомеханики, пытаясь понять логику, структуру, предназначение этого явления. Его ум, воспитанный на чертежах и формулах, пытался классифицировать, анализировать и разложить на составляющие.

С оглушительным, сухим треском, который разорвал звенящую тишину Леса на клочья, плод лопнул.

Вопреки ожиданиям, плод не разорвался на семена и сок, из него не выпорхнули диковинные насекомые. Из него на Лео обрушилась лавина: не воды и не снега, а тысяч острых, мелких, отполированных до блеска каменных осколков, каждый размером с голубиное яйцо. Они летели с ужасающей скоростью и силой, словно их вытолкнула из чрева плода мощная, сжатая веками пружина. Это был оборонительный механизм, совершенный и безжалостный.

Лео едва успел поднять руки, чтобы прикрыть лицо, когда каменный град, звонкий и острый, обрушился на него. Осколки, ударяясь о его кожаный доспех, оставляли вмятины, больно впивались в незащищенные плечи, спину, бедра, оглушительно стучали по голове, заставляя мир плыть перед глазами. Он потерял равновесие, закричал от ярости и боли, но его крик был заглушен грохотом падающих камней, и его отбросило в сторону, как щепку. Он с силой ударился о выступающий, покрытый мхом корень другого первозданного исполина, и боль, острая и жгучая, пронзила его лодыжку, ту самую, что он когда-то уже повреждал в юности, занимаясь фехтованием.

Он попытался встать, опереться на ногу, но она подкосилась, не выдержав веса тела, отозвавшись такой пронзительной болью, что у него потемнело в глазах. Лео рухнул на мягкий, влажный мох, стиснув зубы не столько от физического страдания, сколько от унижения. Он, покоритель морей, картограф неизведанного, архитектор собственной судьбы, был повержен, обездвижен каким-то диковинным плодом, случайным сбросом природного механизма. Он лежал, слушая, как последние камешки докатываются до лесной подстилки, и вновь воцаряется та самая звенящая тишина, теперь полная безмолвной насмешки. Он был в ловушке своего собственного высокомерия.

И тогда из тени, отлитой медным стволом в два обхвата, вышла фигура в плаще.

Сначала он увидел сапоги из мягкой, тёмной, отлично выделанной кожи, ступающие бесшумно, как по бархату, не оставляя следов на мху. Потом – плащ, сшитый из лоскутов ткани цвета осенней листвы: багряного, тёмной охры, старого золота и выцветшего зеленого. Плащ был длинным, но не скрывал стройную, высокую, сильную фигуру. И наконец – лицо. Обрамленное медью рыжих вьющихся и собранных в небрежный пучок волос, оно было одновременно резким и прекрасным. Высокие скулы, прямой нос с лёгкой горбинкой, и губы, поджатые в выражении скептической, почти насмешливой улыбки. Но главное – глаза: зеленые, как самый глубокий мох на коре этих деревьев, и такие же проницательные, всевидящие, хранящие память обо всех, кто забредал сюда с высокими помыслами и разбитыми ногами.

Она остановилась над ним, склонив голову набок, изучая его, как редкий, но не особо ценный экспонат. Её взгляд скользнул по его перекошенному от боли и злости лицу, по неудачно подвёрнутой ноге, уже начинавшей распухать, по рассыпавшимся вокруг, все ещё поблескивающим каменным осколкам.

– Надо лучше смотреть под ноги, приятель, – произнесла она. Голос у неё был низким, немного хрипловатым, отдававшим дымом костров и долгими дорогами, и в нём явственно и без прикрас звучала издёвка. – Деревья здесь не любят незваных гостей. Считают их… сорняками. А сорняки, как известно, выпалывают.

Лео, пылая от ярости, стыда и боли, попытался снова подняться, опереться на локоть, но боль снова пригвоздила его к земле. Он только смог выдохнуть, с ненавистью глядя на неё:

– Кто… ты?

– Проходящая мимо, – парировала она…

«Проходящая мимо в лесу, где нет троп?» – подумал он про себя. Его мозг, уже восстанавливаясь после шока, зафиксировал несоответствие. – «В плаще, сшитом из лоскутов, идеально маскирующих её на фоне листвы?» Его раздражение боролось с внезапным профессиональным интересом. Это была либо ловушка, либо у него появился бесценный источник информации. И то, и другое заслуживало внимания.

Она не стала ждать ответа. Присев на корточки рядом с ним, она сдёрнула с его ноги сапог одним резким, профессиональным движением, не обращая внимания на его сдавленный стон. Лодыжка уже распухала, становясь багрово-синей. Незнакомка достала из складок своего плаща потёртую флягу из тёмной кожи и длинный, узкий шарф из тонкой, но прочной шерсти. Она плеснула ему на ногу жидкость, от которой воздух вокруг мгновенно заполнил резкий, горько-травяной, лекарственный аромат, и туго, со знанием дела, перевязала поврежденное место. Её движения были резкими, без лишней нежности, но точными и уверенными. Она знала, что делала, и делала это явно не в первый раз.

Именно в этот момент, когда она наклонилась ближе, чтобы завязать узел, он увидел это. На её шее, на тонком, почти невидимом в полумгле Леса кожаном шнурке, висел небольшой, изящный серебряный ключ. Он был простой, почти аскетичной формы, без изысков и украшений, но отполированный до ослепительного, лунного блеска. Он был точь-в-точь таким, каким Лео представлял себе ключ от Этерии. Его ключ. Его потерю. Украденную потерю.

– Ты… – начал он, голос его дрогнул от ярости и невероятного открытия, но она его перебила.

– Ищешь Этерию? – повторила она, завязывая последний, тугой узел. – Очередной мечтатель, что верит в сказки о вечной жизни и абсолютной власти? Мой дед был таким же. Провел двадцать лет, составляя карты, ища путь. А нашёл лишь собственную тень, увеличенную до размеров мира. Он вернулся седым и пустым. И завещал нам, хранителям распутья, отговаривать таких, как ты. Но вы никогда не слушаете, – она посмотрела на него поверх перевязанной ноги, и в её зелёных, бездонных глазах он прочёл не просто насмешку, а глубокую, старую, личную печаль. Она посмотрела на нашивку на его одежде, на которой было его имя, Лео. – Ты даже не представляешь, какую цену платят за эти сияющие башни, Львёнок. Какую цену платят другие.

Она встала, отряхнула руки, словно стряхнув с себя его проблему. – Нога срастётся. Если, конечно, не полезешь на рожон снова. Лес этого не прощает: у него долгая память.

С этими словами она повернулась и сделала шаг в сторону от него, собираясь раствориться в медных сумерках, унося с собой его ключ, его цель и его унижение.

– Постой! – крикнул ей вслед Лео, отчаянно пытаясь опереться на локоть, чувствуя, как боль пронзает его с новой силой. – Твоё имя!

Она остановилась, обернулась через плечо. Тень от ствола падала на половину её лица, делая насмешку ещё более загадочной и неуловимой.

– Роуз, – сказала она просто, без всяких предисловий. – Меня зовут Роуз.

И, прежде чем он успел что-то сказать или сделать, она сделала ещё несколько бесшумных шагов и исчезла за стволом великана, словно её и не было. Оставив его одного с больной ногой, жгучим унижением, пожирающим любопытством и с видением серебряного ключа, что висел на её шее, как вызов. Этот ключ обещал всё и одновременно усложнял все его будущие планы до невозможности. Воздух снова зазвенел тишиной, но теперь она была полна нового, тревожного смысла. Он нашёл ту, что носила его потерю. И она была совсем не такой, как он ожидал. Она была намного опаснее.

Глава 5: Игра в тени

Воздух в отделении банка «Аурум» был стерильным и мёртвым, выверенным до степени абсурда. Система климат-контроля не просто охлаждала или нагревала его; она выжигала все посторонние запахи, оставляя лишь сладковатый, химический аромат хлорки, смешанный с холодным, безжизненным дыханием кондиционера и едва уловимой, тошнотворно-приторной вонью свежей типографской краски от пачки новеньких бланков, лежавших на столе клерка. Ледяная атмосфера красноречиво напоминала – «Аурум» был не только банком, но и частью огромной корпорации, самостоятельно спонсирующей львиную долю своих проектов. Этот воздух был полной, абсолютной противоположностью тому, что Хани вдыхала в книге отца – теплому, живому, сложному, пахнущему деревом, кожей, тайной и любовью. И почему-то именно здесь, в этой ледяной стерильности, ей с особой силой вспомнилось описание другого, столь же безжизненного воздуха – разреженной, озонной атмосферы сияющих залов Этерии. Два разных мира, а правило одно: чем ближе к мнимому совершенству, тем меньше в нём остаётся жизни.

Она сидела на неудобном современном стуле с холодным пластиковым сиденьем, подписывая последний документ из толстой папки. Ручка – тяжёлая, металлическая, холодная – скрипела по глянцевой, непроницаемой бумаге, оставляя чёрные, бездушные закорючки её подписи. Каждый росчерк пера чувствовался как мелкое, но отчетливое предательство, как молчаливое согласие с системой, которая в конечном счёте сломала его. Она передавала права на распродажу всего имущества отца, всего, что не было заложено и перезаложено, для частичного погашения его старых, словно плесенью проросших долгов.