Журнал «Юность» №08/2025

Врач, молодая женщина с бровями, застывшими в легком удивлении, и красной ниткой рта надела перчатки и подошла ближе.

– Какой зуб у вас болит? – спросила она, включая лампу.

– Вот этот. – Алексеев указал на зуб, который изматывал его болью со вчерашнего дня.

Она начала осмотр, а Алексеев, пытаясь отвлечься, стал думать о проекте. В его голове проносились схемы и расчеты. Он представлял, с чего начнет свою работу в первую очередь – рассчитает нагрузки, проверит ведомости материалов.

– У вас глубокий кариес, – сказала врач, прервав ход его мыслей, – придется немного над ним поработать.

– А сколько это займет времени? – поинтересовался Алексеев.

– Минут тридцать, может, час, не больше. – Она взяла шприц с обезболивающим и повернулась к Алексееву. – Аллергия есть на лекарства?

У нас обезболивающее нового поколения, новинка из Германии.

– Не знаю. – Он задумался. – Вроде нет, никогда не сталкивался.

Врач сделала укол, и через несколько минут Алексеев почувствовал, как его сознание начинает плыть. Он пытался сфокусировать взгляд на оборудовании, но все предметы двоились и искажались, словно в кривом зеркале. Стены кабинета казались текучими, как расплавленный воск.

– Так, начнем шурфить. – Врач, потянулась к бормашине, чтобы ее включить. Ее голос приобрел странный оттенок.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Алексеев, чувствуя, как его охватывает паника.

– Шурфить, говорю, будем, – повторила врач, – надо удалить дефектный элемент.

Алексеев смотрел на то, как поднимался и опускался лоб врача, и чувствовал, как в его рту сменяются инструменты. В то же время все, что он видел, меняло очертания – казалось, что он на строительной площадке, где вместо привычных бетона и кирпичей были зубы и пломбировочный материал.

– Теперь опалубку поставим, – продолжала врач, – чтобы рабочую зону защитить.

– Какую опалубку? – Алексеев пытался сфокусировать взгляд.

– Временную, – ответила она, накладывая защитную матрицу.

Алексеев еще отчетливее различал, как у него во рту разворачивается масштабная стройка: здесь и бетономешалка с крутящимся барабаном, экскаватор, грузовик со строительными материалами. Миниатюрные строители укладывают опалубку стройными рядами и скрепляют поперечными брусками, выстраивая по периметру зуба.

– Сейчас будем фундамент закладывать, – говорила врач, а он уже представлял, как в его зубе поработал экскаватор, уложена арматура и формируется надежное основание, словно в многоэтажном здании.

– Коммуникации прокладываем, – продолжала она, и Алексеев чувствовал, как по каналам его зуба тянутся тонкие трубочки, похожие на инженерные системы современного небоскреба.

– Теперь отделка, штукатурить будем, – сказала врач, и он ощутил, как по его зубу скользит шпатель и он покрывается ровным слоем строительного раствора.

– Защитное ограждение, – продолжала работу врач, а Алексеев уже видел, как вокруг его зуба возводятся временные строительные леса, удерживающие свежий раствор.

– Теперь шпаклюем, – продолжала она, и он чувствовал, как мелкие неровности его зуба заполняются строительной смесью, словно трещины в стене.

Работа у него во рту шла полным ходом: слышался шум бетононасоса, монотонно гудящего при подаче раствора, раздавался треск перфоратора, врезающегося в зубную ткань, ощущалась вибрация инструментов, словно это действительно были строительные машины. Каждый работник выполнял свою задачу: кто-то подавал материалы, кто-то контролировал зубного герметика, другие занимались отделочными работами.

По строительной площадке, выпятив живот и слегка подпрыгивая, шагал мужчина. Судя по его белой каске, он был прорабом. В обеих руках у него были листы бумаги – должно быть, какие-то документы. Он остановился в центре площадки и, размахивая руками, начал говорить.

Алексеев из-за шума работающей техники едва слышал его слова, но постепенно голос прораба стал громче, как бы усиленный рупором, просачивался сквозь стены и шум стройки.

– Все, сворачиваем работу! Стройка замораживается! Ресурсов, стало быть, нет!

На площадке непонимающе загалдели строители: «Чего-чего нет?» Прораб обвел их взглядом и остановился. Алексеев чувствовал, что тот каким-то образом смотрит прямо на него. Рот прораба нарочито широко открывался, словно хотел пережевать сказанное. «Что непонятного? Ресурсов! Ресурсов нет! Кир-дык!» – влилось в его уши.

По затылку Алексеева пробежал ледяной холодок. Слова стали крутиться в его голове, как пластинка граммофона, периодически заедая на слове «кирдык».

Алексеев не пытался сопротивляться этому странному гипнотическому состоянию – наоборот, он полностью погрузился в него.

Когда врач закончила, Алексеев ощупал свой зуб языком. Боль полностью исчезла. Он попытался улыбнуться, но из-за онемевшей щеки улыбка получилась кривая и неуклюжая.

Алексеев осторожно потрогал пальцами уголки губ – они казались ватными и плохо слушались. «Ничего, – подумал он, – главное, что зуб больше не болит». Он еще раз провел языком по пломбе – ощущение было непривычным, но приятным.

Алексеев вышел из клиники и глубоко вдохнул прохладный воздух, чувствуя, как напряжение покидает тело. Зазвонил телефон – это был шеф. Как только Алексеев нажал «ответить», из трубки посыпались ругательства. Алексеев держал телефон у уха, не вслушиваясь в слова.

Он впервые не чувствовал привычного раздражения – вместо этого внутри поднималась странная волна спокойствия. По волне, используя каску вместо лодки, устало греб прораб и хрипел: «Ресурсов нет!» В этот момент Алексеев увидел в нем себя, вымотанного и издерганного, и испугался. Перспектива стать таким была невыносима.

Без колебаний Алексеев набрал в легкие воздуха, вклинился в речевой поток шефа и отчетливо произнес: «Я увольняюсь!»

Таисия Ишниазова

Родилась и живу в Москве. Окончила МПГУ по направлению «специальное (дефектологическое) образование». Выпускница магистерской программы НИУ ВШЭ «Литературное мастерство». Печаталась в журнале «Знамя» и онлайн-проекте писательницы Марины Кочан «Что я знаю о папе».

День большого дождя

Это был день большого дождя.

Я стоял под старой деревянной крышей. С нее зыбко бежала вода. Никто из нас не знал еще, что эта струя – нить из большого клубка воды, который распустится сегодня, и город накроет цунами.

Не то чтобы мы совсем не знали, что когда-нибудь это случится. Все знали. И все говорили «когда-нибудь наступит день большого дождя». Но знать и чувствовать – разные вещи. Сегодня все чувствовали, что вода здесь.

Я ухватился за высокий деревянный столб и выглянул из-под крыши. Холодные капли тут же побежали по лбу.

– Ты смешно морщишься, дядя, – сказала девочка.

– А тебя не существует, – парировал я.

Она фыркнула пятилетним носиком и отряхнула голубую юбку, как будто мои слова испачкали ее.

Серебряная паутинка воды тянулась все ниже и уходила в черную, с пятнами редкой зелени, набухшую от влаги землю. Капли стучали по крыше.

Наверное, эта паутинка спускается в ад. Но едва ли какой-нибудь грешник сумеет за нее зацепиться.

Горы вдалеке вязли в тумане. Девочка громко топала по деревянной веранде. Доски чернели от влаги.

Городу оставалось четыре часа.

Я пошел к Другу, Художнику. Что еще было делать?

Рубашка промокла насквозь. Ноги в ботинках хлюпали. Я подумал, что уже и забыл, каково это – быть сухим. Как будто я вообще никогда им не был. Впрочем, человек рождается мокрым.

Друг стоял лицом к мольберту. На холсте, как обычно, боролись бордовые и серые краски. Пахло мастикой.

– Всегда у тебя одно и то же – бордовые и серые, – не здороваясь, сказал я.

– Всегда, – ответил Друг.

Как был, мокрый, со стекающими с волос каплями, я сел в кресло. Рубашка тут же прилипла к спине. Холодно.

– Ты думаешь, что можно просто ждать? Ходить по чужим домам и ждать, когда все закончится?

Друг явно был не в духе сегодня. Хотя картина его удавалась, и, значит, не в духе был я.

– Я не думаю. Я просто хожу по домам.

– Вот я хотя бы рисую. Это реальное дело. А ты только ждешь, пока вода зальет тебя с головой.

Я откинулся на спинку и закрыл глаза.

– Было бы неплохо. Что у тебя на этот раз?

– Как обычно: моя душа. Серая и бордовая.

– Ты хочешь сказать, что все художники рисуют одну только свою душу?

– По мне – все.

Он повернулся: руки его дрожали и были испачканы красками. Бордовый подтек медленно полз по рубашке.

– А по-твоему, все люди просто ждут, когда придет вода?

– По мне – все, – ответил я.

– Что бы они ни делали?

– Что бы ни делали.

Я знал, что Друг не согласен со мной.

Мы вообще часто спорили, от этого, наверное, и были друзьями.

Он считал, что его живопись – дело, которое поможет не заметить дождя. Друг не понимал, что ругает меня не за то, что я делаю, а за то, кто я.

На картине стоял серый мутный силуэт в бордовых размазанных пятнах. Друг называл это борьбой. Я поежился.

Встал с кресла, посмотрел на серую стену помех за окном и ушел не прощаясь.

Оказалось, что вода уже мне по щиколотку. Улицы тонули, не находя дорог и прохожих. Легкие парусиновые брюки не успевали высыхать, и я мерз от любого дуновения ветра.

Городу оставалось три с половиной часа.

* * *

– Вообще-то, это может быть твоя паутинка, чтобы выбраться из ада, – сказала девочка, указывая на одну из струй, бежавших с крыши.

– Я не умею взбираться по воде.

Она скорчила мне рожицу.

Я шел к Врачу. У него было много дел: кто-то боялся, кто-то вовсе не умел плавать. Но почти никто так, как я, не хотел увидеть сегодняшний дождь.

Мимо провезли на каталке больного. Его стоны заглушали шум за окном.

Отжав рубашку, я стянул ее с себя и бросил при входе, оставшись в одной белой майке. Она давно не была сухой, но все равно стало легче. Никто не обратил на меня внимания – слишком большая суматоха. Двери хлопали, стонали и ныли каталки, недовольно гудели потолочные лампы.

С Врачом мы когда-то учились вместе, но я забыл его имя.

– Ты и свое забыл, – съехидничала девочка.

– Сегодня день большого дождя, зачем мне помнить чье-нибудь имя?

– У тебя вся жизнь – ожидание этого дня.

Я не стал спорить и поднялся по лестнице – посмотреть, как работает Врач. Белые кафельные ступени под ногами молчали. Влага в ботинках всхлипывала.

Врач действовал бессмысленно. Полы его халата трепал ветер. Синяя шапочка плотно сидела на голове. Из-под нее тек пот. Чем не вода?

Из оцепенения меня вывел телефонный звонок и крик женщины в трубке. Нужно было сходить к ней, но сначала я хотел увидеть, как работает Врач.

Он был здоровый. Высокий, с широкими плечами. Я вспомнил, как он насмехался над моим тщедушным японским телом. Он так и говорил – «японское тело». Но я не помню своей национальности и не думаю, что это имеет значение. Особенно сегодня.

Врач положил руки на грудь захлебнувшегося и стал делать искусственное дыхание. От нескольких толчков хлипкая грудная клетка заклокотала, заходила волнами, и человек закашлялся.

– Наглотался, бедолага, – сказал Врач, бодро хлопая по краю каталки.

Дело происходило в коридоре.

– Как насчет тебя? – обратился он в мою сторону.

Но я ничего не хотел. И смотреть на бодрого Врача – тоже. Я решил уйти из больницы.

Городу оставалось два часа.

* * *

Дорога к Мудрому шла через лес, но ее размыло в склизкую грязь. К Женщине идти было легче, и я решил сначала заглянуть к ней.

Она была из тех, кто боится воды, но что-то меня влекло в ее дом. Я всегда завидовал Женщине и потому оставался рядом.

Дом затопило, но не так сильно, как соседские. Голубая лачужка стояла на небольшом возвышении. Дверь оказалась открытой. Она ждала меня.

– Бедная, утешь ее, – потребовала девчушка.

– Сегодня? Не имеет смысла.

Я сказал так, как думал, но мне все же хотелось немного поговорить с ней. В испуге Женщина забралась на спинку дивана, держа на руках кота – самое дорогое, что у нее было. Рыжий толстый зверь шипел и скалился. За окном ревел дождь. Мне хотелось хорошо видеть ее лицо. Я взял стул и сел напротив. На лице Женщины был только страх, но я помнил, что она красива, и терпеливо искал ее красоту. Через несколько секунд я смог разглядеть ее. Наверное, Женщина боится потерять это: блеск глаз, линии тела, проступающие сквозь серое платье, каштановые волосы и очень мягкие губы. Я помнил их вкус. Женщина плакала. Но, несмотря на страх, она знала что-то, чего не знал я. Я заговорил с ней.

– Друг упрекает меня. Говорит, я только хожу по домам и жду, когда придет вода.

– Жаль, что я не могу научить тебя своему страху, – ответила Женщина.

И я видел, как мягкие ее губы дрожат и синеют от холода.

– А мне жаль, что я не могу забрать твой.

– Ты не понимаешь. У тебя уже есть собственный.

– Мне кажется, я понимаю больше других.

– Хотя бы раз в жизни всем так кажется. Но это не меняет того, что вода уже здесь, а ты до сих пор ничего про себя не понял.

Я посмотрел на ее слезы.

– Вода всегда здесь.

И снова ушел не прощаясь.

Городу оставался час.

* * *

Я упал. И опять. И еще раз. Глина размякла. Она блестела и хлюпала, ноги вязли. Дорога была необычайно скользкой, и я скатывался в огромную лужу, хватая размытую глину чуть ли не ртом. Чертов Мудрый жил слишком высоко и оказался выжившим из ума стариком. В конце концов, только когда вода была уже мне по пояс, он прикатил за мной на лодке.

– Ты злишься? – как ни в чем не бывало спросила девочка.

Мне казалось, она сидела на ветке и беспечно дрыгала ногами, пока я барахтался внизу.

– Да. Он мог бы помочь мне раньше.

– Хватайся хотя бы за соломинку из злости.

– Это не имеет…

– …смысла в день большого дождя, – договорил за меня ребенок.

– Именно, – ответил я и закинул ногу в лодку к Мудрому.

Старик улыбался и греб чем-то, что напоминало весло, но на деле было обыкновенной палкой. Я наконец сел и, отдышавшись, стал наблюдать за ним. На вид ему было лет восемьдесят, но он сохранил форму. Его темно-зеленая футболка под дождем мгновенно стала черной. Седые короткие волосы торчали вверх. Тело оставалось подтянутым и сильным, хотя кожа на руках висела. Он явно много времени проводил на солнце. Теперь его загар казался неуместным. Мудрый улыбался дождю, беспрестанно льющемуся с неба, и воде, которая окружала нас, и всем людям без разбору. Я не понимал, равнодушие это или любовь? Ненадолго мне показалось, что он догадывается, почему я жду воду. Но когда я посмотрел в его глаза, убедился, что это не так. На этом моя мудрость кончилась, если существовала вообще.