Портрет

Холст стоял там же, в нескольких шагах.

Она не решилась подойти.

<Глава 4. Лицо и тень>

Утро встретило её сыростью и тусклым светом. Анна вошла в мастерскую, стараясь убедить себя, что всё, что было ночью, – лишь переутомление. Но едва её взгляд упал на полотно, она поняла: ошибалась.

Анна медленно приблизилась к холсту. Сердце билось так сильно, что казалось, оно перекрывает все звуки. Фигура за спиной Елизаветы была размыта, словно её силуэт пытались спрятать в туман, но именно это и пугало: от неясности веяло чем-то намеренным.

Она вытянула руку, почти коснулась поверхности. Краска была сухой. Не влажная, не свежая, будто кто-то писал её не этой ночью, а месяц назад.

Анна резко отдёрнула пальцы.

– Нет… – выдохнула она. – Этого не может быть.

Она схватила тряпку, смочила её разбавителем и с силой провела по полотну. Но мазки не стёрлись. Наоборот – тёмный силуэт проступил ярче, как если бы растворитель подчистил дымку и сделал контур определённее.

Теперь фигура имела голову, плечи и длинные руки, спущенные вдоль тела. Лица у неё не было.

Анна отступила к стене, чувствуя, как дыхание перехватывает.

– Я не писала тебя, – прошептала она.

Тишина. Только лёгкий скрип пола где-то наверху.

И вдруг ей показалось, что на картине женщина – Елизавета – изменилась. Её взгляд теперь уходил не вперёд, а в сторону, в угол, где располагалась Тень. В этих глазах появилось напряжение, будто она тоже видела силуэт за своей спиной.

Анна сдавленно вскрикнула.

Она рванулась к двери, но на пороге остановилась. Уйти – значило признать, что картина живёт своей жизнью. Остаться – держать контроль хотя бы видимый.

Она вернулась к холсту и схватила кисть.

– Хорошо, – прошептала она. – Если ты думаешь, что сможешь диктовать мне правила… посмотрим.

Она обмакнула кисть в белую краску и попыталась закрасить силуэт. Но каждый её мазок словно проваливался в холст, растворяясь без следа. Белизна исчезала, а тень оставалась.

Более того – с каждым движением кисти фигура становилась плотнее, чётче. Теперь можно было различить складки длинного плаща.

Кисть выпала из её пальцев и покатилась по полу.

Анна прикрыла лицо руками. Внутри боролись ужас и странное, почти болезненное любопытство. Часть её хотела выбросить холст в окно, сжечь его, уничтожить. Но другая часть – художник – не могла оторваться: процесс завораживал, как живая плоть картины.

В этот момент дверь скрипнула, и в мастерскую вошёл Вересов.

– Превосходно, – произнёс он, словно ничего странного не видел. – Вот теперь она действительно оживает.

Анна резко обернулась к нему:

– Но я не писала этого!

Вересов улыбнулся, чуть склонив голову.

– Разве? Иногда мы творим в забытьи. Это лишь проявление вашей глубины.

– Это он! – Анна указала на тень. – Я к ней не прикасалась!

– Вы слишком серьёзно воспринимаете символы, – мягко возразил Вересов, подходя ближе. – Каждое настоящее произведение должно содержать тайну. Пусть вас не пугает, что оно живёт. Разве не к этому стремится любой художник? Чтобы его работа обрела собственный голос?

Анна стиснула зубы, но промолчала.

Вересов задержал взгляд на фигуре. Его глаза блеснули каким-то довольством, едва заметным, но пугающим.

– Продолжайте, – сказал он. – Чем дальше вы пойдёте, тем чище станет образ.

Он ушёл так же спокойно, как и пришёл, оставив после себя запах дорогого табака и ощущение чужой воли, нависшей над каждым мазком.

Анна снова посмотрела на холст.

Фигура теперь стояла ближе к Елизавете, и её рука почти касалась плеча женщины.

Анна осталась одна. Тишина после ухода Вересова давила сильнее, чем его слова.

Она подошла ближе к холсту, так близко, что могла различить каждую неровность мазков. Взгляд Елизаветы теперь казался почти живым, наполненным тревогой. Но больше всего её ужасал силуэт за спиной женщины.

Она протянула руку и провела пальцами по поверхности. Краска была шероховатой, как будто высохшей много лет назад. А в том месте, где находилась Тень, подушечки пальцев ощутили странное сопротивление, будто под слоем краски была плоть.

Анна вздрогнула и отдёрнула руку.

Я схожу с ума. Это просто игра света. Просто усталость.

Но разум не мог объяснить того, что видели глаза: фигура становилась всё чётче, плотнее, будто оживала прямо у неё на глазах.

Она схватила свой старый блокнот – привычку вести дневник она пронесла ещё с училища. Почерк дрожал, но она заставила себя записать:

«4-й день. На холсте появилась фигура. Я не писала её. Не понимаю, как такое возможно. Вересов ведёт себя так, будто это нормально. Но в его взгляде что-то есть. Я боюсь. И всё же – не могу оторваться. Кажется, картина тянет меня».

Её рука остановилась. Чернила потекли, оставив кляксу. В этот момент что-то глухо скрипнуло в углу комнаты.

Анна резко подняла голову.

На секунду ей показалось, что Тень на холсте сдвинулась. Её силуэт теперь был ближе к Елизавете, и одна длинная, неровная рука почти касалась плеча женщины.

Анна вскрикнула и выронила перо.

– Нет… нет, нет…

Она бросилась к холсту, как будто могла оттащить саму Елизавету от опасности, и в панике провела рукой по поверхности. Но мазки остались нетронутыми, будто прикипели к ткани. Только в её воображении движение было реальным.

Анна отступила, вжалась в стену и закрыла глаза. Но в темноте всё стало хуже – ей почудилось, что кто-то стоит рядом, почти касается её волос.

Она резко распахнула глаза и снова посмотрела на картину.

Тень застыла на месте. Но теперь её собственное отражение в стекле рамки выглядело чужим – лицо, чуть искажённое, будто на секунду оно принадлежало не ей.

В ту ночь Анна не сомкнула глаз. Она сидела в кресле, прислушиваясь к дому, и каждый скрип пола казался шагами, каждый порыв ветра – чьим-то дыханием. И всё время ей казалось: картина ждёт.

<Глава 5. Сны>

Утро пришло расползшимся светом и ощущением, что ночь растянулась на двое суток. Анна открыла глаза и какое-то время не понимала, где она – в кресле мастерской или всё ещё в том странном сне, где руки с холста хватали её за запястья. Горло было сухое, в голове – густой туман, а под лопаткой тянуло, будто там оставили лёгкий след от чужой ладони.

Она медленно поднялась, провела рукой по лицу. Кисть лежала на полу рядом с мольбертом – ровно там, где упала прошлой ночью. Но на ней были следы краски, которых, казалось бы, не должно было быть: не та палитра, с которой она работала, а… тёмный оттенок, как будто смешанный из серого и зелёного – какой-то чужой тон. Анна оттерла его тряпкой: красочная плёнка потёрлась, но под ногтями остался тонкий смоляной налёт.