Портрет

Василий Никитенков

Портрет

<Пролог>

Поместье Вересовых. Несколько лет назад.

Ночь встала над старым домом тяжёлым сводом, будто чернила разлились по небу. В окнах не горел свет – только редкие всполохи молний вырывали из темноты очертания крыши и каменных башенок. Казалось, само время в этих стенах застыло, как застарелая паутина в углу.

Елизавета сидела в гостиной перед большим зеркалом. Лампа на столике дрожала слабым пламенем, и её лицо отражалось то ясно, то размыто – будто само стекло пыталось скрыть её от самой себя. Бледная, с тёмными кругами под глазами, она вслушивалась в тишину.

Но тишина здесь никогда не была пустой. В ней что-то пряталось: шаги, шорохи, вздохи за стенами. Елизавета знала: стоит прислушаться сильнее – и услышишь.

– Александр… – позвала она, но голос её прозвучал глухо, как будто стены не пустили его наружу.

Её муж где-то в доме. Он всегда где-то рядом, но никогда не спешит на её зов. Последние недели он говорил странные вещи: о вечной жизни, о «возвращении», о картине, которую должен закончить один художник. Елизавета не понимала, но чувствовала – в этих словах есть яд.

Зеркало дрогнуло.

Она вздрогнула, отшатнулась, но взгляд невольно вернулся. Там, за её отражением, словно проступала ещё одна фигура. Не сразу понятно – человеческая ли. Тёмная, вытянутая, с пустыми глазницами и костлявой рукой, что тянулась к её плечу.

– Нет… нет! – Елизавета закрыла лицо ладонями.

Но в тот же миг лампа погасла, и в комнате осталась только ночь.

Она услышала дыхание за спиной.

Медленное, тягучее, как шипение угасающего огня. Она не решалась повернуться, лишь смотрела в зеркало – и там фигура уже стояла рядом. Череп с разинутым ртом, из которого исходил тихий рык, и тень пальцев на её плече.

Елизавета закричала.

Её крик разнёсся по пустым коридорам и заглох в каменных сводах. В эту же секунду зеркало треснуло, и вместе с осколками что-то рванулось наружу.

Когда в гостиную вошёл Александр, она уже лежала на полу, широко раскрытыми глазами глядя в потолок. Уголки её губ были искривлены, будто в беззвучном крике.

Муж наклонился, провёл пальцами по её холодной щеке – и едва заметно улыбнулся.

В треснувшем зеркале, в самом тёмном осколке, что валялся у ног, ещё мигало отражение – фигура с пустыми глазницами и костлявой рукой, всё ещё лежащей на плече Елизаветы.

<Глава 1. Поместье>

Карета шаталась на разбитой дороге, и каждый удар колёс отзывался в голове Анны. Она прижала ладонь к виску, пытаясь унять назойливую боль, и снова взглянула в окно.

Осень клонилась к зиме. Лес по обе стороны дороги стоял чёрный, обнажённый, лишь редкие клочья тумана цеплялись за сучья. Воздух был холодным и влажным, и в нём чувствовалась близость моря – солёный привкус, будто сама земля здесь вечно хранит сырость.

– Далеко ещё? – спросила она у кучера.

Тот пожал плечами.

– Уже рядом. Только дорога нехоженая, барышня. Здесь редко кто ездит…

Анна кивнула, хотя ответ был для неё скорее тревожным, чем успокаивающим.

Она получила письмо от Александра Вересова месяц назад. Богатый коллекционер, вдовец, заказал портрет покойной жены. Обещал хорошее вознаграждение, проживание в поместье и мастерскую. Всё выглядело слишком заманчиво, чтобы отказаться.

Но теперь, когда карета поднималась на холм, и за деревьями начали вырисовываться тёмные очертания дома, Анна ощутила – внутри всё сжалось.

Поместье возвышалось на скале, точно вырубленное из одного куска камня. Башенки, крыши, арочные окна – и всё это словно было выстроено не для людей, а для чего-то иного, более древнего. Дом глядел на приближающихся пустыми глазницами окон, и в этом взгляде не было тепла.

Карета остановилась у ворот. Железные створки скрипнули, впуская их во двор. Анна вышла, поправила плащ. Ветер сразу обдал её запахом гнили и прелых листьев.

Дверь поместья открылась прежде, чем она успела постучать. На пороге стоял мужчина. Высокий, в чёрном сюртуке, с лёгкой сединой в волосах. Его лицо казалось резким, словно высеченным из камня, но в глазах блестело нечто живое, тёплое – и всё же от этого тепла становилось только холоднее.

– Анна, – произнёс он низким голосом. – Добро пожаловать в мой дом. Я – Александр Вересов.

Она кивнула, чувствуя, что его взгляд скользит по ней слишком внимательно, словно он видит не только внешность, но и мысли.

– Благодарю за приглашение, – ответила она, стараясь говорить ровно.

Он отступил, пропуская её внутрь.

Вестибюль был высоким, с мраморными колоннами и тяжёлой люстрой. Но свет ламп был тусклым, и огромные тени ложились на стены, вытягиваясь в уродливые фигуры. Анна сжала ремень сумки, будто в нём было хоть какое-то оружие.

– Ваша комната готова, – сказал Вересов. – А мастерскую я устроил на верхнем этаже, где больше света. Уверен, там вам будет удобно работать.

Они поднялись по широкой лестнице. Половицы скрипели, хотя были из камня, и это смущало.

В коридоре висели картины. Анна задержалась у одной: портрет женщины с печальными глазами. Пламя свечей дрожало, и ей показалось – глаза следят за ней.

– Это Елизавета, – тихо сказал Александр. – Моя жена.

Анна вздрогнула.

– Она прекрасна…

– Она должна вернуться, – прозвучал его ответ слишком тихо, чтобы быть простым воспоминанием.

Анна ничего не сказала. Её сердце стучало громко, а за окнами глухо ухал ветер.

В этот миг ей показалось, что в зеркале на стене позади Вересова мелькнула ещё одна фигура – тёмная, вытянутая. Но когда она моргнула, отражение было пустым.

<Глава 1.5. (Флэшбек: Петербург)>

Далёкий шум дождя за окном. Петербург никогда не был щедрым на солнце, но в тот день казался особенно холодным и равнодушным. Анна сидела на подоконнике старой коммунальной квартиры, прижимая к коленям деревянную коробку с кистями.

Комната была пуста. Стол, покрытый пятнами масла, несколько холстов, прислонённых к стене. И фотография матери в рамке – всё, что осталось.

Анне было семнадцать, когда мать умерла. В тот день у неё дрожали руки, и казалось – кисть больше никогда не ляжет в ладонь. Но потом, через месяц, она всё же вернулась к краскам. Она сидела перед зеркалом и пыталась писать свой портрет. Только каждый раз на холсте выходило чужое лицо: бледное, с пустыми глазами, и с какой-то тенью за плечом.

Тогда она впервые осознала: в её жизни всегда есть кто-то третий – кроме неё и её отражения.

Соседки косились: «Девка странная, тихая, как привидение». Она и правда говорила мало. Учёба давалась легко, но денег не хватало, и школу пришлось бросить.

Первые заказы появились случайно. Одна купчиха попросила нарисовать дочь – Анна сделала, и та заплакала, глядя на портрет. Не от радости: лицо вышло слишком правдивым. «Ты, девка, души видишь…» – пробормотала женщина, и больше не позвала.

С тех пор Анна поняла: её дар не в красоте, а в том, чтобы вытаскивать наружу то, что человек хочет скрыть. Это пугало заказчиков, но втайне грело её саму.

В письме от Вересова она впервые увидела фотографию Елизаветы. И это было то же самое чувство: будто женщина смотрит не из прошлого, а прямо сейчас, изнутри, прося закончить её жизнь мазками краски.

Анна гладила край письма и думала: «Может быть, это мой шанс. Мой настоящий портрет».

Но в глубине памяти всплыл шёпот матери, произнесённый на смертном одре:

– Не рисуй то, что идёт за тобой.

Анна тогда не поняла. Но сейчас, держа письмо в руках, ей показалось – слова прозвучали снова, прямо в тишине комнаты.

Она вздрогнула и зажмурилась.

И всё же она согласилась.

<Глава 2. Заказ>

Анна проснулась от тишины.

Не от звука, а именно от тишины – она была слишком густой, словно накрывала с головой, душила. В её комнате в поместье стены казались не белыми, а серыми, в которых проступали разводы сырости. За окном клубился туман.

Она сидела на краю кровати, прислушиваясь. Где-то внизу хлопнула дверь. Медленно, осторожно, Анна вышла в коридор и спустилась по лестнице.

Вестибюль был пуст. Только шаги её отзывались эхом.

Вересов ждал в гостиной. Он сидел в кресле, в руках держал небольшую шкатулку. Когда Анна вошла, он поднял голову, и его глаза блеснули в полумраке.

– Доброе утро, Анна, – произнёс он. – Вы выспались?

Она кивнула, хотя сон был тревожным. Ей снились какие-то серые улицы, детский голос за спиной и зеркало, в котором отражалась не она.

– Я хотел бы поговорить о портрете, – продолжил Вересов. Он открыл шкатулку и достал фотографию.

Анна взяла её дрожащими пальцами. На снимке – молодая женщина в белом платье. Тонкие черты лица, чуть печальный взгляд. Красота, которая не бросается в глаза, а притягивает тишиной.

– Елизавета, – сказал он тихо. – Моя жена.

Анна всматривалась. Ей показалось, что взгляд женщины не мёртвый, как на большинстве фотографий, а будто живой, внимательный. И в нём было столько тоски, что сердце Анны сжалось.

Она вспомнила свою мать. Последний вечер: слабое дыхание, взгляд, полный мольбы – «не оставляй». В Елизавете она увидела то же самое.

– Я хочу, чтобы вы написали её такой, какой она была, – продолжал Вересов. – Но не просто копию. Я хочу, чтобы она снова дышала. Чтобы картина была не памятью, а присутствием.

Он наклонился вперёд.

– Вы понимаете?

Анна почувствовала, как по спине пробежал холод. Слова его звучали не как просьба художнику, а как приказ чародея.

– Попробую, – прошептала она.

Вересов улыбнулся.

– Я знаю, что вы сможете. Ваши работы… особенные. Они вытаскивают душу наружу.

Она вздрогнула. Откуда он знает? Её портреты не выставлялись, о них почти никто не говорил. И всё же он знал.

– Я слышал, – добавил он тихо, – что одна женщина плакала, увидев написанное вами лицо дочери.

Анна крепче сжала фотографию. Эта история была тайной, и он не мог о ней знать.

– Здесь, в доме, у вас будет всё, что нужно, – продолжил Вересов уже деловым тоном. – Светлая мастерская, краски, холсты. Вам нужно только одно – довести работу до конца.

Анна кивнула. Но в груди что-то протестовало. В словах «довести до конца» звучала угроза, которую она не понимала.

Она снова посмотрела на фотографию. Глаза Елизаветы будто умоляли её – не только написать портрет, но и… помочь.

И в тот момент Анна решила: она согласится. Даже если в глубине души знала – этот заказ изменит её жизнь.

Она ещё не понимала, насколько.

Вечером того же дня её привезли к дому – большой, серый, почти безликий особняк в стороне от шумных улиц. Дом стоял у старого парка, где деревья наклонялись так низко, что казалось, будто они держат его в кольце. В окнах горел тёплый свет, но Анну это не успокаивало.

Вересов шагнул первым, распахнув тяжёлую дверь.

– Добро пожаловать. Здесь вы проведёте столько времени, сколько потребуется. Я не тороплю, – произнёс он с вежливой улыбкой, но взгляд оставался цепким, оценивающим.

Анна вошла внутрь. Воздух был густым, пахнул маслом, старыми книгами и чем-то ещё – сладковато-гнилым, будто старые яблоки забыли в подвале.

Она заметила лестницу наверх, ведущую на второй этаж, и длинный коридор, уходящий во тьму. По стенам висели картины – портреты. Женщины, мужчины, дети. Все они казались слишком живыми, как будто вот-вот вдохнут и повернут голову.

Анна замерла напротив одного из них – девушки с чёрными волосами. В её глазах отражался свет свечей так, словно это был настоящий зрачок.

– Вам сюда, – сказал Вересов, прерывая её взгляд. Он провёл её в просторную мастерскую с высокими окнами. Внутри – холсты, мольберты, целые стопки чистых полотен. На столике уже стояла фотография Елизаветы в серебряной рамке.

– Всё для вашего удобства. Начните, когда почувствуете. Но… – он сделал паузу, – дом любит, когда работа идёт без перерыва.

Анна нахмурилась.

– Дом?

Вересов чуть улыбнулся, как будто сказал лишнее:

– Так иногда кажется. Привыкаешь.

Он оставил её одну.

Анна подошла к окну. Снаружи парк тянулся густой массой, и казалось, что в темноте между деревьями кто-то стоит. Она отвернулась и снова посмотрела на фотографию.

Лицо Елизаветы. Непостижимая тоска в глазах. Анна провела пальцами по стеклу.

Ты хочешь, чтобы я узнала больше, чем просто написала портрет, верно?

Тишина мастерской ответила эхом её мысли.

И в этот миг на столе дрогнула кисть. Она покатилась к краю и упала на пол.

Анна вздрогнула.

Она была уверена: в комнате больше никого нет.

Анна подняла кисть, стараясь не выдать дрожи в пальцах. Устала, воображение разыгралось, – убеждала себя. Но в глубине всё равно оставался холодок, будто кто-то невидимый только что прошёл рядом.

Она разложила краски, приготовила палитру, достала чистый холст и села. Лицо Елизаветы на фотографии будто смотрело в упор, требуя, чтобы её перенесли сюда – на белую ткань.

– Ладно, – шепнула Анна, – начнём.

Первая линия лёгла на холст. Потом ещё одна. Но кисть скользила неуверенно, словно её вели чужие руки. Анна замедлилась, прислушиваясь. Тишина мастерской была странно густой, в ней звенела каждая её мысль.

И вдруг раздался лёгкий стук. Сначала где-то далеко – будто дерево ударило по стеклу. Потом ближе, прямо за стеной. Ритмичный, негромкий, но настойчивый.

Анна замерла, держа кисть на весу.

– Вересов? – позвала она, но ответа не последовало.

Она отложила кисть и вышла в коридор. Половицы скрипнули под ногами, запах старого дома ударил сильнее. Стук повторился – теперь уже снизу, из-под пола.

Анна осторожно спустилась по лестнице. Первый этаж утонул в полумраке – только в холле горела лампа. Тени от картин тянулись вдоль стен.

Стук затих.

Она уже хотела повернуть обратно, когда заметила: одна из дверей чуть приоткрыта. Тонкая полоска темноты сочилась наружу.

Анна подошла ближе. На двери не было ручки, только старый металлический замок, изъеденный ржавчиной. Полоска темноты казалась слишком густой, будто за дверью не коридор, а пустота.

И тогда ей почудилось – нет, показалось почти наверняка – что из щели выдохнули. Холодный, влажный воздух скользнул по её лицу, как дыхание чьего-то рта.

Анна отшатнулась и поднялась бегом в мастерскую. Заперла дверь на щеколду, прижалась к стене. Сердце билось так громко, что казалось, его услышит весь дом.

Она снова взглянула на фотографию. И – клянусь – в глазах Елизаветы мелькнула искра: как будто она знала, что Анна только что видела.

Анна прижала ладони к лицу.

Нет. Нельзя останавливаться. Нельзя показывать, что я боюсь.

Она снова села за холст и продолжила рисовать. Но каждый мазок теперь отдавался внутри тревожным эхом.

А за стеной… послышался едва различимый шёпот.

Анна боролась со сном. Кисть всё ещё лежала в её пальцах, мазки превращались в бессмысленные линии. Веки тяжелели, голова клонится к груди. Она понимала: стоит сомкнуть глаза – и дом не упустит шанс.

Но сон всё равно подкрался.

…Она снова в мастерской. Только теперь окно раскрыто настежь, и за ним – не парк, а пустота, чёрная бездна. Ветер треплет холсты, но они не падают – висят в воздухе, словно подвешенные невидимыми нитями.

На мольберте – уже законченный портрет. Елизавета смотрит прямо на неё, живыми, жгучими глазами. Анна не писала его – но он есть.

– Ты пришла, – прошептала женщина с полотна. Голос был тихим, но звучал в голове, будто изнутри черепа.

Анна шагнула ближе.

– Ты… ты хочешь, чтобы я… помогла?

Лицо Елизаветы ожило. Губы дрогнули.

– Освободи.

И в этот миг руки вырвались из холста. Белые, тонкие, но с силой железа. Они схватили Анну за запястья.

– Освободи меня! – крикнула Елизавета, и её глаза наполнились тьмой.

Анна закричала – и проснулась.

Она сидела в кресле, кисть валялась на полу. Пот выступил на лбу, сердце колотилось так, что болело в груди. Холст был пуст – никаких рук, никакого портрета. Только первые, неуверенные мазки.

Анна схватила фотографию. Глаза Елизаветы смотрели на неё всё так же – печально, просящее.

Но теперь Анна знала точно: это не было игрой воображения. Женщина пыталась достучаться до неё.

И в ту же секунду в мастерской раздался тихий стук. На этот раз не снизу, не за стеной – прямо в окно.

Анна резко обернулась.

Снаружи, за стеклом, стояла женская фигура. В темноте не видно лица, только силуэт и длинные волосы, развевающиеся от ветра.

И когда Анна моргнула – фигуры уже не было.

<Глава 3. Шёпоты>

Анна проснулась с тяжёлой головой. Сон с Елизаветой всё ещё стоял перед глазами – такой реальный, что трудно было убедить себя: это лишь игра нервов. В мастерской пахло краской и чем-то едва ощутимо прелым, будто сырым подвалом.

Свет пробивался сквозь занавески резкими полосами. Анна поднялась, подошла к окну. Парк стоял неподвижный, деревья – как чёрные стражи. На стекле в отражении на миг мелькнул силуэт женщины – и тут же исчез, когда она моргнула.

Нервы. Просто нервы, – сказала себе Анна.

Она вернулась к холсту. Первые мазки выглядели неубедительно: тени расползались, будто сама краска не хотела ложиться. Анна вздохнула, взяла кисть.

И в этот момент в коридоре что-то глухо скрипнуло. Будто осторожный шаг по старой доске.

Анна подняла голову.

– Вересов? – позвала, но тишина ответила ей гулом пустоты.

Она постаралась не обращать внимания. Продолжала работать. Но краем уха ловила каждый звук. Лёгкий стук. Шорох, как будто по стене провели ногтями. Тихий вздох где-то за дверью.

Я устала, это всё галлюцинации от недосыпа, – пыталась убедить себя Анна.

Она пошла в ванную умыться. Вода зашумела в раковине. Анна подняла голову – и в зеркале на миг отразилось чужое лицо. Бледное, с длинными тёмными волосами.

Сердце ухнуло в пятки. Она резко обернулась – за спиной никого. Снова взглянула в зеркало – лишь своё, измученное лицо.

Анна с силой потерла глаза.

– Хватит. Я сама себя накручиваю.

Она вернулась в мастерскую. И почти сразу – новый звук: лёгкие, быстрые шаги в коридоре. Будто кто-то бежал, но останавливался всякий раз, когда она вслушивалась.

Анна вцепилась пальцами в подлокотник кресла.

Это усталость. Только усталость. Дом старый, доски гуляют, ветер играет в зеркалах.

Но когда вечером она выключила свет, в темноте ясно услышала шёпот. Слов было не разобрать, только ритм, будто кто-то шевелил губами прямо у самого её уха.

Она не выдержала и зажгла настольную лампу.

Мастерская снова наполнилась светом. Холст стоял нетронутый, но краска на палитре – подсохла, словно прошёл не день, а целая неделя.

Анна нахмурилась. Она была уверена: красила всего несколько часов назад. Но палитра выглядела так, будто краски лежат здесь давно, потрескались и поблекли.

Она тронула одну из засохших капель пальцем – она осыпалась крошками.

Я теряю время? – промелькнуло в голове. Но эта мысль была такой чужой, будто её вложили в неё извне.

Анна отступила, присела в кресло. Сердце билось неровно. Она снова посмотрела на холст – и вздрогнула: там, где утром были лишь слабые мазки, теперь намечались черты лица. Глаза. Они проступали сквозь слой краски, словно кто-то невидимый дорисовывал портрет за неё.

Губы Елизаветы начали складываться в едва заметную линию, похожую на слово.

Анна привстала, подошла ближе.

– Что ты… хочешь сказать? – шепнула она.

И тогда краска, ещё не высохшая на губах, дрогнула. И в комнате раздалось:

– Смотри…

Голос был тихим, женским, но звучал так, будто его произнёс сам холст.

Анна резко отступила, ударившись спиной о столик. Лампа качнулась, тени на стенах задрожали.

Она хотела выбежать, но ноги будто приросли к полу.

Голос повторил:

– Смотри сюда…

И пальцы Елизаветы на картине медленно поднялись – на мгновение, всего на миг, но достаточно, чтобы Анна увидела. Указующий жест – в сторону окна.

Она обернулась.

За стеклом – пустота. Тёмный сад. Но между деревьями что-то блеснуло – как отражение глаз.

Анна зажала рот ладонью, чтобы не закричать.

Анна не могла отвести взгляда. Там, за окном, в глубине парка, между стволами деревьев, действительно горели два огонька. Они были слишком высоко, чтобы это был зверь, и слишком неподвижны, чтобы оказаться чьими-то фонарями.

Глаза.

Она чувствовала это всей кожей. Эти глаза смотрели только на неё.

Анна резко дёрнула занавеску, отгородившись от темноты. Сердце гулко билось в груди, в висках звенело. Она опустилась на стул, прижимая ладони к лицу. Я не сойду с ума. Я не сойду с ума.

Но шёпот не утихал. Словно занавеска не помогла, а наоборот – впустила его внутрь. Он струился вдоль стен, касался её волос, лился прямо в уши.

– …помоги…

– …освободи…

С каждым словом становилось всё холоднее. Воздух в мастерской густел, лампа мерцала, будто её свету сопротивлялась невидимая рука.

Анна схватила фотографию Елизаветы и прижала к груди.

– Хватит! – выкрикнула она, сорвавшись. – Хватит!

Шёпот оборвался. Тишина накрыла комнату, звенящая и липкая.

Анна не знала, сколько так просидела, свернувшись в кресле. Она не заснула – просто ждала, пока наступит рассвет. И когда первые лучи солнца скользнули сквозь щели занавески, она заплакала – тихо, выдохнув весь ночной страх.

Утро встретило её запахом кофе. Анна вздрогнула: на столике у мольберта стояла чашка, из которой ещё поднимался пар.

– Доброе утро, – раздался голос Вересова от двери. Он стоял с лёгкой улыбкой, как будто ничего странного не происходило. – Вы хорошо устроились?

Анна молча посмотрела на чашку. Она не слышала ни шагов, ни дверей. Он появился так же, как и этот запах – будто из воздуха.

– Вы… были здесь ночью? – спросила она осторожно.

Вересов усмехнулся.

– Нет. Но дом иногда разговаривает с теми, кто к нему чуток. Вам стоит радоваться: он вас принял.

Анна похолодела.

– Принял?

– А разве не это вы хотели? – его глаза блеснули, но в голосе звучала мягкая ирония. – Чтобы работа вышла настоящей.

Он подошёл ближе, глянул на холст.

– Потрясающе. Уже есть взгляд. – Он кивнул в сторону Елизаветы. – Очень похожа.

Анна почувствовала, как внутри всё сжалось. Она знала: она не писала этих глаз.

Она медленно обернулась к холсту.

Глаза, глядевшие с полотна, были живыми – слишком живыми. В них отражался свет лампы, и на секунду Анне показалось, что зрачки расширились, будто реагировали на её движение.

– Я… ещё не касалась этой части, – пробормотала она.

– Разве? – Вересов прищурился, склонил голову. – Иногда художники творят бессознательно. Рука знает раньше, чем разум.

Анна покачала головой. Её рука дрожала, кисть лежала на столе – сухая, не тронутая краской.

– Это невозможно, – вырвалось у неё.

Вересов посмотрел на неё пристально, слишком пристально, будто изучал не её лицо, а то, что скрыто глубже.

– В этом доме многое возможно, Анна. – Он сделал паузу и почти шёпотом добавил: – Но только если не бояться смотреть в глаза.

Она почувствовала холод – лёгкий сквозняк прошёл по комнате, хотя окна были закрыты. На секунду ей показалось, что глаза Елизаветы моргнули.

Анна резко отвернулась.

– Мне нужно… отдохнуть, – выдавила она.

– Конечно, – легко согласился Вересов, и в его голосе снова мелькнула та мягкая ирония, от которой становилось тревожно. – Отдыхайте. Но совет: не закрывайте глаза слишком долго. В темноте образы любят оживать.

Он вышел, оставив её одну.

Анна обернулась к холсту. Взгляд Елизаветы не отпускал её – настойчивый, требовательный, полный какой-то нездешней просьбы.

И впервые у Анны мелькнула мысль: может быть, портрет пишет не она.

Анна долго не могла заставить себя вернуться к холсту. Она задернула шторы, оставила лампу гореть всю ночь и пыталась читать, но слова не держались в голове. Мысли снова и снова возвращались к глазам Елизаветы, к их живому блеску.

Под утро, когда усталость пересилила страх, Анна задремала прямо в кресле.

Ей снилось, что она сидит в мастерской, и с холста кто-то тихо стучит – сначала пальцем, потом ладонью, всё громче, пока звук не превратился в глухой, настойчивый тук-тук-тук. Анна дёрнулась и проснулась – лампа всё ещё горела, но воздух в комнате был тяжёлым, как после грозы.