Золотые осколки прошлого. Дневники и воспоминания

Здесь жил отец писателя Казакевича и сам Казакевич, ленинградский актёр С. Стругачёв, Ю. Шерлинг и многие другие известные люди. Западнее этих мест, но тоже в Амурской области (нас возили сюда на прыжки), где-то в районе г. Свободный, где тогда стоял парашютно-десантный полк, а теперь строят космодром, мы пробирались на учениях меж высоких, метра полтора болотных кочек. А сверху во время прыжков видна была необозримая зелёная и плоская страна. Долина реки Зеи.

В Белогорске нас всё же формировали, мы приехали туда ранним утром. Вечером, совсем уже в темноте, тянули нас из Облучья два тепловоза, впереди и сзади. Подъём, вероятно, был приличный, ехали медленно, и тепловоз сзади гудел громко и тревожно, как самолёт. Будто ночной прыжок…

Мы всё выше забираемся, и огоньки города всё мельче и мельче. Въехали в тоннель длинный, и огоньки по бокам, я видел их ещё долго: тоннель прямой, и огоньки сливались в один.

22 июня

Встали сегодня рано, до Хабаровска оставалось чуть-чуть. Вскоре проехали Амур. У него в этом месте один берег высокий, другой пологий. Представляю, как он разливается весной…

Ну вот прибыли, но Хабаровск‐1 проехали и попали в Хабаровск‐2, теперь, видимо, долго ждать, пока потянут к разгрузке. У проходящих железнодорожников Олег спросил, как долго это будет и нельзя ли как-то ускорить процесс. «Поможем, конечно!» – сказал один из них, и когда мы налили им по стакану водки и железнодорожники закусили пирожками, что были у них, они уже убеждённо подтвердили, что сейчас прямо пойдут и договорятся, чтобы нас побыстрей подтянули к разгрузке. Довольные, ушли между колышущимися в мареве железнодорожными путями – с концами, а мы долго-долго ждали, когда же нас разгрузят, потому что мочи уже не было…

Но случилось. И мы поехали уже своим ходом во Владивосток по шоссе, на нашей «ласточке» ГАЗ‐63, которую теперь можно увидеть только в музее. Вдоль реки Уссури, невысоких голубых сопок, мимо красоты невероятной и всяких городов по пути – Иман и Бикин, Уссурийск, Раздольное и пр., где-то около 700–800 км.

И приехали вскоре на нашу базу в Шкотово, где начался наш полевой сезон.

А это уже немного другая и короткая история.

О том, как я сопровождал машину с шофёром Витей на платформе из Владивостока в Москву 1–23 октября 1975 г

Мы грузились в центре Владивостока, рядом с портом, морским вокзалом в бухте Золотой Рог. Вдали виднелась Тигровая сопка, откуда в 12 часов стреляет пушка. А рядом на площади стоял (вероятно, и сейчас стоит) памятник героям гражданской войны – «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни». С нами грузились ребята из Улан-Удэ – Бурятский драмтеатр.

Вечером, уже закрепив всё, но ещё не отъехав, отмечали вместе с этими парнями и утром обнаружили, что деньги у нас эти «артисты» спёрли, а тронулись ночью неожиданно, конечно. Было у нас с собой много водки и несколько ящиков пристипомы холодного копчения – очень вкусной рыбы, которую я потом нигде не встречал.

А деньги были нужны, и через несколько дней мы продали бутылку водки каким-то солдатикам за 3 руб. (а стоила она в то время 3–17 или 3–51) и на вырученные деньги купили бутылку мерзкого грязно-красного вермута за 1 рубль 87 коп., и каждый отправил на родину телеграммы за 50 коп. Записи я тогда не вёл, но почему-то отразил стихами.

Вдруг затих тепловоза стон,Мы приехали в город Холбон,И теперь уже пятые суткиНа ветру стоим, как проститутки.А вокруг нас снуют холбонцы,Узкоглазые, как японцы.Мужики ищут радость в винеВ чудном городе Холбонé.А на нас глазами голоднымиСмотрят бабы и девки холбонные.А дежурные говорят:Мы уедем в нежданный час,Но останется после насМного маленьких холбонят.Без устали и печалиОзираем окрестные дали.И хоть деньги у нас украли(Или спьяну мы их потеряли),Не теряем присутствия духа,Набиваем покрепче брюхо.По утрам облегчаем душу,Иногда даже моем уши.Спим, как звери,И крепко верим,Что вернёмся мы наконец.Всё, кончаю на том. Писец.* * *По утрам лёд ломается звонкий,Белый дым стоит над трубой.Мимо нас проходят холбонкиС коромыслами за водой.На дороге заиндевелойДалеко слышен стук копыт,На пруду лебедь плавает белый,Притворяется, будто спит.Мы стоим, словно в землю врытые,На запасных, крайних путях,Грея рожи свои небритыеВ забайкальских осенних лучах.

А следующее стихотворение навеяно пятисуточным стоянием в забайкальском г. Холбон и написано в честь дня рождения дочери.

* * *Ты родилась – я был вдали.Тебя назвали Натали.Весною я уеду снова,Скажу тебе: – Ну, будь здорова,Играй в игрушки, маму слушай,Покрепче спи, побольше кушай,Когда ж приеду наконец,Куплю тебе я леденец,Куплю и куклу заводную,Сперва одну, потом другую.С сестричкой будете играть,Меня, быть может, вспоминать.А я буду грустить вдалиБез вас, Лидок и Натали!

Залез в интернет и спустя много лет прочёл, что Холбон, конечно не город, но посёлок городского типа, ж/д станция на р. Шилка в 18 км от административного центра, с населением 2500 человек. И из достопримечательностей – памятник Ленину, площадь им. Ленина, стела памяти жертвам Второй мировой войны (любопытно, что стела, а не памятник и не Великой Отечественной, а Второй мировой) и памятник жертвам гражданской войны (вероятно всем – и белым, и красным). Работает в посёлке спортивный зал, где проводятся районные соревнования по волейболу. Помимо железной дороги автомобильное сообщение с Москвой – 6479 км. Можно проехать за три дня 11 часов. А места здесь открытые всхолмлённо-степные, резко-континентальный сухой климат с очень суровыми зимами, к западу километров 150 – г. Нерчинск с богатыми рудниками, сюда ссылали декабристов, а позже, вероятно, и многих других.

И спустя почти месяц мы наконец приехали. Мы жили тогда в Зюзино, в трёшке с совмещённым санузлом типа «гавана» – то говно, то ванна, – но радовались, естественно, после коммуналки.

Оля подвела меня к кроватке, где лежала дочь, которой было почти два месяца, и сказала: «Смотри, какая красавица!» Я взглянул и ужаснулся: на маленьком, бледном личике торчал красной морковкой огромный нос, как у Буратино. Я сдержался и подтвердил красоту.

Но прошли годы, девочка действительно выросла красавицей и родила совершенно чудесных деток, мальчика и девочку – светленького, застенчивого Вениамина и темноволосую и шуструю Елизавету.

А я потом, с перерывами на полевые работы на Сахалине, Курилах и Камчатке, обошёл и объездил весь Приморский край от ср. течения Бикина и верховьев Кхуцина на севере до бухты Посьет и Славянки на юге, опробуя угольные пласты известных буроугольных месторождений или бродя по ручьям в поисках выходов угольных пластов, отмеченных в легендах старых съёмок масштаба 1:200000.

Работы эти закончились открытием нового германий-угольного месторождения и легли в основу моей диссертации с длинным названием «Закономерности редкометального оруденения бурых кайнозойских углей Приморского края». Я защитил её в МГУ в апреле 1982‐го и уже в конце апреля покинул нашу угольную 24‐ю партию (лучшие женщины в мире – в партии 24), перешёл в Ртутную и улетел в Среднюю Азию, где провёл семь чудесных полевых сезонов, занимаясь разработкой методик поисков сурьмяно-ртутных и золоторудных объектов.

А потом я перешёл в институт в отдел прогнозно-поисковой геохимии, провёл несколько сезонов в Карелии. Это было в 1994–1997 гг. Поля там были коротенькие, мы работали по договору с Северо-Карельской экспедицией. В Чупе, на севере Карелии, в 30 км от Полярного круга, закрыли шахты с пьезо-кварцем за ненадобностью, а он был после Маминского второй в стране. Народ сидел без работы. Небольшим доходом был сбор ягод – клюквы, голубики, черники, брусники. Приезжали скупщики на машинах из Мурманска, Ленинграда, Финляндии, народ выходил из леса и сдавал ягоды, получая деньги. Я как-то спросил у одного мужика: «На сколько сдал?» – «На четыре бутылки!» – был радостный ответ.

А мы искали золото, хотя понятно было и нам и местным, что его здесь нет и быть не может. Могучим движением ледника в древности всё золото (если оно имелось) снесено было на СВ и растворилось в пляжных песках и аллювии рек Костромской и других областей. А в Карелии золоторудные объекты остались на западе, на границе с Финляндией, где несколько иные геолого-морфологические и структурно-тектонические условия. Но мы искали, приезжая ранней весной, летом или поздней осенью, в октябре, топили печь в больших палатках, смотрели на северное сияние, собирали ягоды всякие – бруснику под снегом, морошку на болотистых кочках, опробовали канавы длинные магистральные, пробитые местными работягами, но пустые в смысле руды, плавая по реке Травяной собирали донные пробы и коренник, ловили рыбу, в общем, радовались жизни, удовлетворяя своё любопытство за счёт государства. Государство, впрочем, больших денег не платило, понимая всю бесперспективность наших трудов, но надо было хоть чуть-чуть поддержать народ из экспедиции и показать связь производства с наукой.

Постепенно всё это сошло на нет.

В 2002 году я завершил свою жизнь в геологии, дойдя до начальника отдела. Уйдя из геологии, но не дотянув до пенсии, я ещё два года проработал курьером в компании DHL – это было очень интересное занятие. Я много поездил и полетал, и этот кусок жизни ещё ждёт своего описания.

Если говорить о трудовой биографии времён молодости вообще, то она была забавна и вполне тянула на жизненный путь будущего писателя. После окончания школы, не поступив сразу в институт, работал токарем на заводе, лаборантом в ЦИУ врачей, потом три года отслужил в рядах Советской армии. Вернувшись, год проработал грузчиком в Моспогрузе, в 1969 году поступил на вечернее отделение МГРИ, окончив его в 1975‐м. С августа 1967‐го начал работать в геологии, сначала в производственной экспедиции при ИМГРЭ, а затем и в самом институте, где и пробыл, как уже писал, до 2002 года, т. е. 35 лет, защитив по дороге в 1982‐м кандидатскую диссертацию.

Писателем не стал, а биография подходящая.

«Эх, дороги… Пыль да туман, холода, тревоги да степной бурьян…»

Забавно: я по деду Бурьян.

Людей делят обычно по категориям: умный – дурак, весёлый – грустный, холерик – сангвиник – меланхолик – флегматик и т. д. Но есть ещё хорошее деление, не мной подсмотренное. Люди делятся на созидающих и созерцающих – проходящих по жизни, а не делающих её. Конечно, классического деления нет вообще. Один человек может сочетать в себе разные черты, но есть всё же превалирующая, определяющая.

Я себя отношу к типичным созерцателям. И чтобы не вдаваться в долгие философские выверты, скажу лишь, что путешествия – походы, поездки, любые передвижения в новые или старые места – это лучшее и самое приятное для меня. Мне повезло: я много полетал, поездил, поплавал, походил. Увы, многое уже забывается, детали, подробности, но остались воспоминания – от движения, мелькания дороги, воды, неба. Причём эти воспоминания и видения приходят совершенно неожиданно и часто не к месту. Одни стабильные и постоянные, другие покажутся вдруг – ясные, солнечные, чистые, цветные – и пропадут надолго. Они не связаны с какими-то важными жизненными событиями, ничего не происходило и не произойдёт потом, то есть воспоминания не становятся предвестниками чего-то – просто вдруг вижу себя идущим, летящим, бегущим, плывущим на корабле и т. д.

Вот из самых ярких…

Мы переезжали на двух нанятых ЗИЛах в Приморье – из одного лагеря в другой, километров триста, прорезая центральную часть Приморского края с юга на север. Солнце светило, но было нежарко – дело происходило в начале сентября, начиналась знаменитая приморская осень с ясным голубым небом, красными кленовыми листьями, плывущими по прозрачной и голубой от неба воде, с лёгкими заморозками по утрам, трубным протяжным криком изюбрей и «собачьим» лаем козлов.

Дорога шла лесовозная грунтовая и грейдерная – мы пересекали отроги Сихотэ-Алиня, бесконечные броды маленьких (безымянных или с названием) рек и речушек. Я по привычке часто засыпал и просыпался, а кругом была развороченная, местами пропиленная уссурийская тайга – сначала с обилием клёнов, маньчжурского ореха, пробкового дерева, которых по мере продвижения на север сменяли жёлтый от солнца кедрач (основной предмет рубки) и высоченные, толстые стволы светло-серого ильма – вяза. Зверей по дороге мы никаких не встретили. Я думаю, не только от того, что их выбили, но потому, что ходят они и охотятся по ночам, а днём отсыпаются, и даже если бродили где-то, то убежали от рёва и вони наших машин.