Коля и Люба

– Семнадцатый год степь выжигает! – замечает Андрей Вершинин.

– И в такую жару девчушка баран пасёт, – задумчиво говорит Кеша.

– И мы пасли в детстве, – усмехнулся Вершинин, внимательно вглядываясь в бледную степь, где уже появилось далёкое знойное марево, в котором он, будто, хотел увидеть кого-то. – Помнишь, Кеха? Чёрные, как головёшки, по степи бегали?

–‑ Почему не помню? Всё помню! – Рассмеялся Кеша. – И Даримка сейчас, такая же чёрная, за баранами бегает и играет. Телефон ждёт.

Они углубляются в воспоминания.

Вся их жизнь маялась и радовалась в одном колхозе, в бескрайней и знойной степи, возле озёр и маленьких речушек, где паслись тысячные отары овец, табуны лошадей, гурты коров. Их было так много, и в головах друзей до сих пор не укладывается, что неуёмная уйма животных и обустроенная жизнь враз могли куда-то исчезнуть. Как, куда, зачем? Кому это надо?

Постепенно беседа их переходит в спор, который тут же гасится более светлыми и греющими душу воспоминаниями. Уже и земляки в салоне проснулись, некоторые из них что-то подсказывают, дополняют. Каждому есть что вспомнить. Кешин микрик давно стал местом воспоминаний и новостей, иногда тут случаются настоящие сходы односельчан.

– Мало у Дамдинки скота. В зиму много животины в степи пало. Когда ещё на ноги поднимутся! – Вздыхает Вершинин. – Ты меня возле диагностической высади, Кеха. У меня с доктором строго по времени.

– В три я тебя заберу. Задержусь – звони, – подытоживает разговор Пушкарёв, въезжая на городскую улицу и пристраиваясь к потоку машин.

Обращаясь в салон, к пассажирам, он громко вопрошает:

– Ну, кому, куда?

Высадив земляков по разным адресам, дед Кеша за полтора часа выполнил все просьбы односельчан, потом вернулся на своё привычное место за углом автовокзала, которое никто из водителей давно не занимает. Это было неким признанием и знаком уважения шоферской братвы края.

Пассажиры уже ждали его.

На этот раз он только двух студентов забрал по адресу: ребята сдавали экзамены и опаздывали. Пришлось ждать возле института.

В три часа Пушкарёв забрал Вершинина, одиноко скучавшего на остановке у диагностической больницы.

– Поживёшь ещё, говорит доктор, если шунтирование сделаешь! – Сообщил Вершинин, усаживаясь на своё место и здороваясь с земляками, едущими из города в деревню. – Трубки резиновые вошьют?

Настроение у него было заметное приподнятое.

– А куда денешься? Поживёшь! – Одобрил решение доктора Пушкарёв, просматривая смятую бумажку и вычеркивая строки в списке поручений. – Студенты, где тут Цифроград?

В красивый, блестящий огромными стёклами, магазин, где должен быть телефон Даримки, Пушкарёв и Вершинин отправились вдвоём. Телефона за шестьсот рублей там не оказалось. И за семьсот не было.

В салоне микрика студенты подсказали следующий магазин. Там телефоны за шестьсот или семьсот рублей были. На отдельной витрине навалены.

Пушкарёв выбрал из этой кучи какой-то махонький, беленький, почти без экрана аппаратик. Был и другой, чуть побольше, но за семьсот и – чёрный. Старики заспорили – черный или белый телефон брать Даримке.

На нелепую униформу и грубые берцы Вершинина, сандалии на босых ногах, обвисшую футболку и замасленное трико Пушкарёва уже подозрительно посматривали молоденькие особы и юноши в белых рубашках, неслышно прохаживающие по отсвечивающему кафелю возле витрин, ненавязчиво обходя покупателей.

– Кеха, тут же одни кнопки, – шипел Вершинин. – Что ребёнок будет смотреть, какие здесь картинки?

– Вообще-то, да. Ребёнок же, ей смотреть надо! – Почесывал вспотевший багровый затылок в редких, рыжеватых волосках Пушкарёв, представив загоревшую под знойным степным солнцем маленькую бурятскую девчушку, пасущую баран у высохшего озера среди жёстких белых трав. – Дамдинка ещё сказал, что телефон будет ей подарком за хорошую учёбу.

– Такой? Она что, хуже других? – Голос Вершинина снова отвердел.

– Хоть такой. Денег-то у них нет…

В сверкающем магазине суетились белые люди, взрослые и дети, с нежной и ухоженной кожей, пахнущие благовониями, в лёгких почти кисейных одеждах из-за необычайной жары. Пушкарёв сипел всеми бронхами и равнодушно смотрел сквозь них на другие витрины, где были выставлены красивые телефоны с экранами. Они подошли к этим витринам.

– Кеха, надо выбирать что-то другой масти, – теперь уже осторожно сказал Вершинин, смотря, как молодая женщина покупает вертящейся возле неё девчушке с огромным синим бантом розовый телефон сверкающий большим экраном, на котором визжали и прыгали какие-то сказочные и разноцветные существа из мультика.

Пушкарёв тоже засмотрелся на телефон в руках женщины, потом неожиданно, взволнованно и хрипло, как человек, принявший единственно верное решение, сказал особе в белоснежной кофточке и узких чёрных брючках, подошедшей к ним:

– Нам другой покажите…

– С дисплеем? С большим? – участливо, с ноткой недоверия, спросила особа.

– Вообще другой, как у этих, – Пушкарёв уже уверенно ткнул в сторону молодой женщины и смеющейся девчушки, добавив, – с большим.

– Этот двенадцать тысяч, самсунг гэлэкси четыре джи! – Также участливо пропела особа, открывая маленьким ключиком витрину.

– Сколько?

– Двенадцать тысяч.

Вершинин странно посмотрел на Пушкарёва, потом долго и ожесточённо рылся за пазухой своей нелепой униформы и, выдернув оттуда старый бумажник советского образца, протянул другу новенькую пятитысячную бумажку, добавив к ней две помятые тысячные.

Дед Кеша, молча наблюдавший за другом, извлёк из своей китайской сумочки на ремне пять бумажек по тысяче.

Симку к телефону купили по паспорту Вершинина.

Выехав за город, Пушкарёв посмотрел на побледневшее лицо ровесника и, притормаживая, обеспокоенно спросил:

– Ты лекарство своё под язык положил?

– Не надо. Нормально у меня, Кеха, – слабо улыбнулся Вершинин. – Не поеду резину вшивать. Со своим сердцем доживу…

23 июля 2018 года

Кони Гефеста

1990 год. Зима. Город на Восточной окраине России. От угла дома на пересечении улиц Ленина и Островского до невзрачного магазина из белого кирпича получилась утоптанная по снегу тропинка-диагональ, пролегающая через площадь Декабристов с выходом на угол улиц Валерия Чкалова и Полины Осипенко. (Назовут же улицы!). По диагонали люди ходили за водкой.

По обе стороны этой тропинки первые бомжи перестройки собирали «бычки» махорочных самокруток, сигарет «Прима», «Астра». Но в магазинах порой и этого не было. Пакеты ещё не валялись, бутылок не наблюдалось, сами сдавали. Свалок тоже не припоминаю…

– Ты понимаешь, я – Гефест, – объяснял мне на диогонали, по пути в магазин, Юрий Анатольевич Круглов, затягиваясь самокруткой из крепчайшей махорки. – А Гефест – это урод. Вот послушай…

Мы остановились и разговорились, удивляя прохожих, тоже любителей этой диагонали. Дыша на меня табаком, внимательно смотря в глаза, Круглов стал рассказывать историю жизни урода Гефеста.

– Мы с ним люди одной судьбы. Впрочем, как и ты, не зря же мы вместе, – убеждённо говорил мой друг. – Родился Гефест тщедушным, хромым, щупленьким. В общем, не жилец… Как и я…

Началась эта история ночью.

Никогда не знаешь на что или на кого наткнёшься, собираясь в гости к художнику. Часа в два ночи я спешно набросал стихотворение. Это были впечатления: опять же Круглов, пейзаж – река, ивняки, отмель и лодка…

Еще немного! Первый лучик робко

Забрезжит сквозь извивы ивняков.

На отмели ссутуленная лодка

Все ждёт меня из глупых городов…

Взбрело, понимаете ли, в голову, бывает такое. Но меня мучило, что цвета пейзажа напоминали стиль Яна Ивановича Шплатова: что-то матовое, приглушённое, с едва заметным коричневым оттенком. Так я видел пейзаж. Хороший стиль, но не мой. Строки надо было показать Круглову. Сейчас ему, наверное, очень одиноко…

За окном общаги была густая темень, где-то далеко не то стреляли, не то били железом об железо, что-то ухало и бухало, кричали люди. Город жил страшной жизнью голодных и злых зомби, повсюду, как доты, стояли железные киоски с решётками и массивными стальными дверями. Квартиры становились хазами бандитов и бастионами напуганных горожан. В это время неплохо зарабатывали сварщики: нужны были тысячи дверей и решёток. Люди лихорадочно защищались.

По ночам часто стреляли, слышались пьяные крики и мольбы о помощи. Казалось, что сосед душит соседа, а в каждом переулке можно наткнуться на нож или убитого человека.

Но, независимо от этой страшной обстановки голода, холода и разгула бандитизма, через весь город пролегал незримый путь от моей общаги на улице Шилова до мастерской Круглова, окна которой светили, как маяк в ночи, на девятом этаже дома на углу улиц Островского и Ленина. Похмельно, красно, но светили.

Мы ходили напрямую, срезая все возможные углы. В тот раз я отправился Круглову в третьем часу ночи. Путь был неблизкий, ходьба по ночному городу стала делом привычным, к тому же согревало чувство, что среди этого жуткого разгула озверевших уродов, в любое время дня и ночи ждёт меня близкий человек, который вникнет в строки, написанные в каком-то полубреду. Да и вся жизнь в те годы проходила как в полубреду…

К четырём часам ночи я дошёл до мастерской. По пути наткнулся на толпу пьяных полулюдей, еле-еле отбился от них, перемахнул через забор и слышал за спиной крики: «Лови нерусского!» Для таких случаев я всегда носил подаренную мне офицерами-афганцами гранату без запала, иногда цепь или кастет. (Кстати, чтобы потом не повторяться: в те годы, Круглов носил за голенищем унта преострейший сапожный нож, которым он резал линолеум для гравюр и бумагу).

Юрий Анатольевич не спал. Он раздумывал перед натянутым холстом, на котором были изображены убегающие по каким-то ступеням (внутри Парфенона? здание в Афинах?) кони. За ними полз, протягивая руки, старый грек в красном хитоне, из-под которого выбегал кривой и кровавый, в алых пятнах, след. Круглов курил самокрутку, то отходил от работы, то снова приближался. И, наклоняя голову, рассматривал и размышлял о чём-то очень важном, будто силился вспомнить что-то произошедшее с ним давным-давно и забытое до поры до времени.

– Кони Гефеста, – коротко ответил на мой вопросительный взгляд Юрий Анатольевич. – Чай будешь?

У нас никогда и ничего не происходило просто так. Любая пьянка – проверка мастерства. В те годы наш друг Володя Литвинов замечал: «Я как новая машина. Проверяю себя на всех скоростях и режимах». Так вот, мы похлебали чай, я прочитал Юрию Анатольевичу стихотворение, он всплеснул руками и горячо заговорил об искусстве, бросив в паузе:

– Ты прав, тут Шплатовым припахивает… Это его стиль. Кстати, единственный и неповторимый…

Спали мы от силы часа три-четыре. Утром вспомнили, что надо отмечать событие: стихотворение и коней Гефеста. И вот теперь идём «в девятку» за водкой, стоим на протоптанной диагонали, ведущей в магазин. Я – метр шестьдесят четыре ростом, Круглов – много ниже. И он продолжает речь, начатую ещё перед рассветом:

– В общем, не жилец был Гефест. Как и я. Близкие даже не думали, что я выживу. Они всё время куда-то переезжали вдоль Шилки. Рассказывали, что возили меня в сундуке. И мать у меня была такая же, как и у Гефеста.

– Гера что ли? – недоумённо переспрашиваю я.

Прохожие на нас удивлённо оглядываются и перешёптываются: «Художник с поэтом. Пьяницы… За водкой попёрли. Да ещё в шинели».

– Ага, – кивает согласно Круглов. – Как могла эта Гера разглядеть, что из этого уродца получится Мастер? Пойми: любой земной огонь имеет небесное происхождение, но прячется он в недрах вулканов. Так и талант человека. Как могла Гера догадаться об этом? Она ужаснулась своего сына и сбросила его со своего сраного Олимпа. Также поступили и со мной. Примерно такова же и твоя судьба, и судьба многих художников – литераторов, живописцев, графиков, скульпторов. Простые люди всегда будут ужасаться непредсказуемости.

Он затянулся самокруткой и, выпустив в морозный воздух сизый дым, закашлял, намереваясь сказать что-то важное. Поправил на ходу воротник шинели, полы которой волочились за ним по тропинке, как королевская мантия.

Я оглянулся и заметил, что прохожих становится больше. Все они удивлённо, а некоторые откровенно весело, смотрели на нас. Оказывается, люди интересовались не беседами об искусстве, а шинелью Юрия Анатольевича.

На нём была настоящая генеральская шинель. Шинель высокого и осанистого генерала Л-ского. А Круглов был щупленький, невысокого роста. Лесовичок. В спешке он набросил на себя шинель генерала, который мирно храпел в маленькой комнате мастерской.

Генерал Л-ский пьянствал с нами уже неделю. Что-то случилось в его генеральстве, он запил, закуролесил. По пьянке, случайно, попал в нашу среду, где все дни были воскресеньями. Это ему так понравилось и настолько поразило, что он многократно увеличил дозу спиртного. Вследствие чего и спал в мастерской Круглова беспробудным сном, спал так, что даже мы начинали побаиваться.

Водку в те годы продавали по талонам. Но что значит для художника талоны? Всегда нарисует. И вот мы спешим по диагонали в магазин, но дойти нам мешает Гефест, который всё время напоминает Круглову о судьбе многих художников. И о его личной судьбе.

Видимо, ночью генерал улёгся спать, Круглов вытащил давно начатую работу. Ночной свет ему не мешал. Однажды он сказал мне: «Надо работать без естественного света, так лучше править при естественном…» В это же время я написал стихотворение и отправился через весь город в мастерскую Круглова, где спал генерал, а в прихожей висела его длинная шинель.

– Ты же знаешь, что Гефест – самый первый изобретатель, – не оставляет тему Круглов по дороге в магазин, продолжая подметать снег полами генеральской шинели. – Всегда помни, что за уродством может скрываться гений и светлый ум добрейшего человека…

Из провала поднятого воротника шинели выглядывает рыжая бородка Круглова и оттуда валит махорочный дым. Слышно:

– Когда мать сбросила Гефеста в море…

Февраль 2017 года

Гохуа

– Представляешь, покойник меня обнял и спрашивает: «Когда?» Требовательно спрашивает…

Ни о чём не говорит, ни к чему не обязывает? Это возможный разговор 1989 года в мастерских, где, на самом деле, должен быть один художник, но обитает всегда много всяких артистов. Отсюда и стиль.

В том году Юра заговорил о гохуа. Наши краски, наши цвета, наши картины, но всё – в непрерывном движении. Всё что относится к разным краскам нашей земли. Так объясняет. И пытается одним движением, не отрывая кисть от бумаги, изобразить это самое гохуа. День пытается, два пытается, вот и третьи сутки пытается.

Всё потому что границы открылись. И Китай хлынул к нам. А великий Ге Ша, отправившийся из Пекина в Мангышлак, завернул в нашу мастерскую.

До этого мы о гохуа и слыхом не слыхивали. Ленина на линолеуме вырезали, гуашью мазали, маслом писали. До Ильича заказывали «четверик», то есть Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, потом одного замазали, пошли заказы на «тройку» – Маркса, Энгельса, Ленина, а в последние годы, перед открытием границы, автоматически размножали только Ильича. Всех пережил.

В перерывах между деньгами, то есть заказами и пьянками, каждый выводил что-то своё. Но после «четвериков», «троек» и «ильичей» очень трудно оживить воображение и что-нибудь выдать. Как сказал Юра, это как жопа, затянутая паутиной. Видимо, так намекает на творческий застой, хотя ему намного легче, чем другим. Он – график, человек, владеющий острейшим ножом, которым вырезает всё, что необходимо, на линолеуме, а нужные заказы нарезал давным-давно и уже успел забыть о них. Теперь пытается заняться чем-то своим.

Руки его, по мере необходимости, могут превращаться в перья для туши, карандаши, кисти, флейцы.

– Вот, – потряс он однажды жилистыми руками, отмерив их по локоть, – до этих пор золотые, а дальше – платина.

Но вдруг всё эти фигуры завертелись и исчезли в какой-то вихрящейся красной мгле, переходящей в чёрную, пенящуюся, жуть, как в турбине. Куда их выбросило, неизвестно.

Но мы же остались. А Юра даже не заметил этих перемен. Он теперь занимался акварелью. Вот уже три дня вода привлекает его больше водки! Потому что гохуа это – вода и краски, не акварель, гохуа – это непрерывное движение воды и краски. Представьте себе, как объясняет этот процесс на русском языке китайский художник.

Мастерские занимают в многоэтажках верхние этажи или подвалы, а также нежилые строения в переулках и дворах. В одних и тех же мастерских можно принимать делегации иностранцев, а иногда – ставить пьесу «На дне». На дне стакана. Вполне можно представить.

Живописец, актёр, поэт, изгнанный из дома за неверность или спившийся начальник, подозрительная бездомная личность, директор чего-то, которому грозит тюремный срок за растрату – это неполная категория обитателей мастерских. Здесь происходят встречи невероятных и неправдоподобных судеб. У каждой свой случай и своя история.

Но однажды весь устоявшийся порядок нарушило неожиданное явление гохуа.

Было так. Бежит начальница культуры (тогда была остроносая и худая начальница), не хрен собачий. Вбегает со своими причиндалами в мастерскую Юры. Заказ на «тройку» или «ильича»? Нет, начальница рисует совсем другую картину:

– Иностранец со свитой! Желает видеть все русские знаменитости, особенно художников и поэтов. Пьянь и дрянь вон отсюдова, кроме… кроме, – мазнув взглядом по присутствующим, ткнула пальцем в меня, – Остаёшься на месте. Поэзий развлечёшь.

Бутылки, куски хлеба, полные банки окурков и пепельниц, хвосты селёдок – всё в мешок и на антресоли. Дежурный коврик на пол, на стол – белейший матовый ватман. Юра не воспринимает всё ослепляющее и глянцевое. На ватман водружается ваза, из которой много лет торчат высохший репейник и какие-то злаковые.

Толпа выметнулась по приказу начальницы в подъезд и сразу вернулась обратно.

Лица ополоснули, бороды причесали. Ободрились.

Ждём-с…

Делегация нагрянула, как стая изысканных и говорливых птиц. Одни китайцы. Но Ге Ша оказался евреем. В Мангышлак едет. По пути заезжает ко всем знаменитым русским художникам, которые в дальнейшем могут стать его рекомендациями в России, как и он сам – рекомендацией для них в Китае.

Грянули залпы, полетели пробки шампанских, зашипело в бокалах, забулькало в стаканах. Мастерскую озарили вспышки фотоаппаратов. Незаметно, но немедленно вспыхнула гулянка!

И в этой вакханалии Ге Ша показал Юре стиль гохуа. Он изящно взял рукой кисть и, обмакнув её в акварельные краски, одним замысловатым, каким-то круговым, движением вывел на матовом ватмане летящую в белом пространстве белку. Юра обмер и обвёл взглядом друзей, как бы говоря: «Это вам не полупьяных мужиков и медведей из чурки вырезать для детского садика!»

Так было сломано равномерное течение нашей жизни. Вопрос, который прозвучал в начале рассказа, отпал сам по себе… Некогда. Гохуа пленило всех.

Через несколько месяцев в мастерскую поднялся почтальон и торжественно вручил Юрию Анатольевичу бандероль. Там были номера цветных китайских журналов, на одном из разворотов – мы и мастерская Юры.

Теперь он время от времени отрывается от своего гохуа, тычет в иероглифы журнала и объясняет:

– Это про нас. Тут всё про нас. Это китайцы так пишут… В общем, гохуа.

Февраль 2017 года

Житуха

За огромным окном, кружась, валила с неба снежная арахна, В белой тьме города спешили куда-то мрачные люди. Утопая в продавленном диване художественной мастерской, уставленной вазами с высохшими злаками, подрамниками, мольбертами и размалёванными холстами, я упоённо беседовал с Бенвенуто Челлини, который рассказывал мне о себе со страниц своей книги «Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции». Шёл 1560-й год. Бенвенуто с жаром говорил об обороне Рима, убийстве ювелира, о том, как делал портретную медаль Франциска I, о бегстве из замка Святого Ангела, о видении им солнце с Иисусом Христом посередине и появлении за ним девы Марии с ребёнком на руках…