Товарищество БФБК

Андрей Коробкин

Товарищество БФБК

Глава 1

«Боклин»

Все началось год назад, десятого ноября в десять часов утра. Ко мне подбежал молодой сменный мастер, который даже на работе не расставался со своим приемником «Спидолой».

– Клавдий Иннокентьевич, сейчас по радио объявили, что Леонид Ильич помер! – прокричал он, перекрикивая шум работающих станков.

– Леонид Ильич Брежнев?!

– Да! Брежнев сегодня в восемь тридцать скоропостижно скончался! Только что сообщили от имени центрального комитета и правительства!

– Осиротели мы все, – произнес я, продумывая свои дальнейшие действия. – В комнате мастеров портрет товарища Брежнева висит, организуй траурную ленточку.

Все так прекрасно складывалось в моей жизни, и вдруг такой неожиданный поворот – смена главы государства. За мои тридцать шесть лет это случилось в третий раз. Когда помер Сталин, мне было всего семь лет, но я помню, как плакала бабушка. На мой вопрос, почему она так убивается, она ответила, что пенсию за погибшего на войне сына, моего дядю, летчика орденоносца, могут отобрать. Нашей семье, проживавшей в селе, и других денежных доходов не имевшей, эта пенсия была большим подспорьем. Впрочем, пенсию перестали платить, потому что бабушка через два месяца тоже умерла, а моей матери она не полагалась. Когда сняли Хрущева, мне было уже восемнадцать лет, и я проходил службу в рядах Советской армии. Вечером замполит собрал всех в ленинской комнате и зачитал из газеты «Правда», что Никита Сергеевич ушел со всех занимаемых постов в связи с преклонным возрастом и проблемами со здоровьем. Генеральным секретарем ЦК КПСС стал Брежнев на долгие шестнадцать лет. Теперь опять наступали перемены, а вся моя взрослая жизнь прошла при дорогом Леониде Ильиче. Как в народе говорится, придет новая метла и начнет по-новому мести.

После обеда нас, начальников цехов обувной фабрики, вызвал на летучку директор и объявил о траурных мероприятиях в стране и что нам надо их организовать на предприятии. Предложили выставить во всех цехах большие портреты в траурном обрамлении. После летучки все были какие-то радостные, только я грустил.

– А я портрет этого дурака приказал уже на мусорку отнести, – рассмеялся начальник цеха сандалий и босоножек. – Теперь надо возвращать.

– Сам ты дурак, Петрович, – зло отреагировал я. – Леня сам жил и другим давал пожить.

– Особенно тебе. Вся фабрика план по валу опять не выполнила и без прогрессивной премии осталась. Одни вы в цеху модельной обуви как сыр в масле катаетесь. На какие шиши ты «Волгу» черную, как у заместителя министра, купил?

– Я наследство получил – материн дом в деревне продал.

– В деревне Кукуево? Так там дома и половины твоей «Волги» не стоят. Я десять лет копил и только «Запорожец» купить смог.

Опять мне этой «Волгой» в глаза колют, надо было скромнее быть и покупать «жигули». Все из-за жены, пристала тогда как банный лист: «бери «Волгу», бери «Волгу»». Хотя просто так ко мне не подкопаешься: дом в деревне я продал за три тысячи, а в договоре записали, что за десять.

Вечером десятилетний сын меня спросил:

– Папа, а что же теперь будет?

– Война, скорей всего, сынок.

– Какая война?! – крикнула из кухни жена. – Болтаешь ребенку всякую чепуху!

С женой я жил последние годы больше по привычке, разводиться было лень, да и как член партии, я должен был быть примерным семьянином. Мои нетрудовые доходы составляли три тысячи рублей в месяц, и я спокойно содержал сейчас в любовницах девушку-студентку. Эта студентка была тоже ненадолго, как только начнет клевать мозги, заведу себе новую. Ведь подрастает красивое юное поколение, которое хочет модно одеваться, вкусно кушать в ресторанах и посещать культурные мероприятия, на которые простому смертному билетов не достать.

Возглавляемый мной цех модельной обуви работал на советскую экономику в две смены, а по факту – в три. Только в ночную смену люди выходили работать сами на себя. В третью смену мы выпускали самую модную обувь в стране, ставя на нее лейбл фирмы «Саламандер». Реализовывалась она не через магазины, а через сеть спекулянтов, и цена у нее была соответствующая. Всей цепочки реализации и поставок даже я не знал, но точно знал, что наша фабрика никак не могла выполнить положенный ей план по валу, и ее постоянно лишали прогрессивки. Но зато мой цех хоть чуть-чуть избавлял советских граждан от дефицита.

– Работаем как прежде, – сказал директор фабрики, вызвав меня одного в кабинет. – В министерстве, если что, прикроют.

Меня взяли через месяц после кончины дорогого Леонида Ильича, показательно, прямо на рабочем месте. Влетели сотрудники органов в штатском и заломили мне руки. Вместе со мной еще скрутили двух мастеров и пять рабочих. Бутырская тюрьма нас встретила с распростертыми объятиями. Андроповские чистки начались внезапно. Люди, думавшие, что все будет как прежде, глубоко просчитались. Меня не прикрыли ни директор, ни министерство, ни кое-кто повыше. Следователь пришил мне частнопредпринимательскую деятельность, спекуляцию, а главное – хищение государственных средств в особо крупных размерах. Особо крупные размеры – это пятнадцать лет лишения свободы или расстрел. Адвокат передал мне записку с просьбой никого больше не сдавать. Взамен мне обещалось, что я отделаюсь тюремным сроком и отсидкой на теплом месте. Я послушался и взял всю вину на себя.

– Гражданин Башмаков, не усугубляйте свою вину, – ломал меня на допросах следователь по особо важным делам. – Где вы брали заготовки для обуви? И должен признаться, хорошей обуви, если ваша обувная фабрика выпускала откровенную халтуру.

– Не надо клеветать на нашу фабрику, мы все выпускали согласно ГОСТа и номенклатуры, брак мы на прилавки не поставляли.

– Зато модели у вашей обуви, как в годы моей молодости, в середине шестидесятых годов.

– Это не ко мне, линейку моделей разрабатывает отдел технологов и их утверждает министерство.

– Ты мне зубы не заговаривай. Где кожу брал?! Подошву, где брал, тварь?!

– Кожу мы брали из отходов и некондиции, а подошву нам поставлял Егорович из подошвенного цеха, – ответил я, так как знал, что Егорович сидел в соседней камере и тоже шел за свой цех паровозом. – Он тоже из отходов и брака лил.

– Врешь ты все, Башмаков! Видел я вашу обувь – от фирменной не отличить! Рационализаторы хреновы!

– Вот именно, мы сберегали валюту для страны, давали гражданам дефицитную обувь.

– Не морочь мне голову, Башмаков, не давали, а продавали. Использовали для своей выгоды государственное сырье и станки.

Полгода шло следствие, в итоге, на суде я оказался главным организатором подпольного цеха по производству обуви. Директор типа ничего об этом не знал и отделался только переводом на периферию. В министерстве легкой промышленности только руками всплеснули, и все остались на своих местах. Я думал, что отделаюсь годами восьмью – максимум, десятью.

– Прошу для осужденного Башмакова исключительной меры наказания с конфискацией, – заявил прокурор в конце прений.

Меня после его слов всего передернуло. Исключительная мера наказания – это же расстрел.

– Прошу учесть смягчающие обстоятельства и ограничиться пятнадцатью годами заключения в колонии строгого режима, – попросил адвокат.

Судьи ушли на совещание, я был в полной прострации. Даже адвокат просил для меня максимальный срок отсидки по советскому законодательству. Оказалось, все меня бросили в беде.

– Башмаков Клавдий Иннокентьевич приговаривается к исключительной мере наказания, – объявил вернувшийся судья и принялся зачитывать остальные приговоры по обувному делу.

– Приговоры утверждались на самом верху, – зашептал мне через решетку адвокат. – Я ничего не мог поделать, но мы подадим апелляцию.

К горлу подступил ком, и я ничего не мог говорить. Пускай было бы даже пятнадцать лет, я же не убийца и не насильник, существуют же амнистии. Все равно я бы вышел раньше, а в тайнике бы меня ждали ювелирные украшения, которые я скупал. Квартира у меня государственная, дачу я только начал строить, подлежала конфискации только машина. Основной капитал был в золоте и брюликах, которые только дорожают.

Со времени суда прошло полгода. Я сижу в одиночной камере и жду исполнения приговора. Адвокат пишет свои апелляции, но положительного решения нет. Одиночка обрыдла мне неимоверно, хорошо хоть из библиотеки приносят книжки читать. Я готов читать, что угодно, лишь бы отвлечь свои воспаленные мозги. На воле я был высокий красивый уверенный в себе мужчина, одетый по фирме и имеющий под жопой автомобиль «Волга». После оглашения приговора и заключения в одиночку, я опустился: неделями не брился, некогда ровная спина ссутулилась, мне стало наплевать на себя. Три месяца назад из библиотеки перестали приносить художественную литературу, в моем положении это была трагедия. Для чтения мне были теперь доступны только классики марксизм-ленинизма. Я прочел «Капитал» К. Маркса и «Развитие капитализма в России» В. И. Ленина. Оказалось, что очень интересные книги. В институте нас пичкали этими книжками, заставляли конспектировать, а мы отбрыкивались. В тюрьме, в одиночке, нужна была хоть какая-то пища для ума или крыша могла потечь конкретно.

По ночам мне снилось детство в деревне, отец, у которого осколок с войны застрял в пояснице. Он ходил, опираясь на костылик, но инвалидность ему была не положена. Отец прожил после войны только пятнадцать лет, никакой работы он толком делать не мог, только шить и ремонтировать обувь. Меня он тоже учил ставить на сапоги набойки, менять подошвы и голенища. Он приговаривал, если наша фамилия Башмаковы, значит, все наши предки имели отношение к обуви. Вообще меня из-за моей фамилии и имени в детстве как только не дразнили: Башмачкиным, когда проходили в школе Гоголя, императором Клавдием, когда проходили Римскую империю, а в тюрьме мне дали кликуху Обувщик. В общем, я на клички с детства не обижался, а потом и сам научился их хорошо придумывать для других людей. Когда я пошел в армию, мне знание обувного дела очень пригодилось: весь батальон, включая офицеров, бегал со своими сапогами ко мне. А от этого были свои привилегии, как освобождение от нарядов и караулов, отпуск домой и досрочный дембель. Возвращаться в родной колхоз после службы в армии я не хотел и поехал в Москву. Пошел работать на обувную фабрику, подготовился к экзаменам и через год поступил учиться заочно в Московский технологический институт легкой промышленности. Все складывалось просто отлично: стал мастером, женился, родился сын, получил квартиру, стал старшим мастером, начальником цеха. Потом я придумал, что мы на новых чехословацких станках сможем делать обувь не хуже фргесовской. Пришел с рацпредложением к директору фабрики, а он мою рацуху развил в нелегальное производство. Самое интересное, что наша обувь была не хуже импортной, а по износостойкости подошвы даже лучше. На меня и работников, участвовавших в подпольном производстве, пролился дождь из советских рублей, но львиная доля доходов оседала где-то наверху.

Когда очередная апелляция была отклонена, я шепнул адвокату, что мы так не договаривались, я могу напроситься на допрос к следователю и рассказать ему все, что знаю. Адвокат заверил, что исключительная мера наказания будет в ближайшее время заменена. На миг в его глазах мелькнуло что-то ехидное.

– Подъем, немедленно покинуть камеру! – криками поднял меня в эту же ночь конвой.

– Что случилось?

– Переводишься в другой корпус! Быстрей, быстрей, не разговаривать!

Я плохо соображал, меня вели по темным коридорам, лестницам, вывели в тюремный двор и запихнули в специальный транспорт – «газон» с будкой и решетками на окнах.

– Куда меня везут? – спросил я конвоиров, но они молчали.

Ворота Бутырской тюрьмы распахнулись, мы выехали на улицу, но проехали несколько кварталов и, свернув, остановились. Меня вывели из «газона», пригнув голову, я успел ее немного вскинуть и увидел большое темное здание, похожее на церковь.

– Бегом! Бегом! Не осматриваться!

С заломленными за спину руками и пригнутой головой меня бегом ввели во входную дверь. Опять плохо освещенный коридор, лестница, а затем резкий удар света по привыкшим к мраку глазам. Прищурившись, я осмотрел просторную комнату, напичканную всяким электронным оборудованием, но мне не дали хорошенько оглядеться.

– Осужденный Башмаков, садитесь в кресло, – прозвучал голос находившегося в комнате маленького человека в белом халате с противным лицом в очках.

Это было скорее приглашение, чем приказ, и я остался стоять на месте. Меня подтолкнул конвойный, и тогда я уселся в кресло, похожее на стоматологическое. На запястьях клацнули наручники, кресло трансформировалось, и я оказался в полулежащем положении. Кроме конвойных и человека в белом халате в комнате был еще подполковник и прокурор.

«Мне что, собираются среди ночи зубы сверлить?» – подумал я.

Сверху на меня начала наезжать какая-то платформа.

– Осужденный Башмаков Клавдий Иннокентьевич, ваша просьба о помиловании отклонена, – объявил человек в прокурорской форме. – Исключительную меру наказания привести в исполнение.

– Расстрельная команда где?! – крикнул я.

– У нас все намного гуманней, – услышал я последние слова на этом свете.

На меня обрушилось сияние, я закрыл глаза, тело проткнули тысячи иголок, и я исчез.

Глава 2

«Боклин»

Я словно вынырнул из воды и сделал первый вдох, наполнивший легкие блаженным кислородом.

– Первый вдох в новой жизни, – произнес кто-то надо мной и накинул сверху простыню.

– Что за хрень? – тихо спросил я. – Тот свет все же существует? А нас всю жизнь учили, что Бога нет, черта нет, ада и рая тоже нет. Эй, любезный, я в раю или в аду?

– Нет, товарищ Башмаков, вы в тысяча восемьсот девяносто шестом году.

Я сдернул с лица белое полотнище и увидел противное лицо небольшого роста человека, провожавшего меня с того света.

– Ты что, архангел? Там провожаешь, здесь встречаешь?

– Нет, я такой же путешественник во времени, как и ты.

Я приподнял туловище и осмотрелся. Я лежал под кирпичной стеной, рядом проходили одетые по-старомодному люди.

«Не ад – это уже хорошо, варить и жарить не будут, – подумал я. – Но и не рай – в прекрасных кущах не гулять, райских птиц не слушать».

– Что за здание? – спросил я. – Что за место?

– Москва, Новослободская улица, храм Всемилостивого Спаса.

Мое тело начало приходить в себя, и я наконец ощутил, что сижу на мостовой, под стенами храм, голяком лишь накрытый простыней.

– Мне что-то холодно, дай одеться во что-нибудь.

– У меня для тебя припасены вот такие классные штаны с заплатой и рубаха.

– Это рубище какое-то, – возмутился я. – Поприличней ничего не нашлось?

– Сразу видно, что ты спекулянт-хапуга. На меня, когда я сюда переместился, хоть бы кто-нибудь простынку накинул. Монахини за мной с хворостинами гонялись, думали, что я сатана. Ты, Башмаков, барин –простынку накинули, штаны с рубахой дают, а ты нос воротишь.

Еще раз повертев штаны перед глазами, я натянул их на себя под простыней, затем одел серую, зашитую в нескольких местах косоворотку.

– А на ноги что обуть? – спросил я вставая.

– Вон лапти лежат, их и обувай.

Всунув босую ногу в поношенный лапоть, я ощутил покалывание со всех сторон. Одевшись, обувшись, я еще раз осмотрелся. Вокруг ходили монахи, монашки, мужики с бородами, женщины в платках и более прилично одетые, видимо, господа. Потом я рассмотрел получше своего собеседника. Маленький, худенький человечек с неестественным сглаженным лицом и подрубленным носом. Лет ему было пятьдесят, а может, чуть побольше или поменьше.

– Тебя как звать? – обратился я к нему. – И, наконец, объясни, как я сюда попал?

– Садись слушай, разговор будет долгим, а милостыню собирать надо. Когда монетку в шапку кинут, крестись и говори: господи помилуй, господи помилуй.

– Ты тут побираешься что ли?

– Нет, блин, милостыню прошу! Ты мог и через год прибыть и через два, а может, вообще никогда, тебя могло бы в какое угодно время забросить. А жить нам на что-то надо.

– Ладно, давай рассказывай, – уселся я на бревнышко перед кинутой на землю шапкой.

– Меня зовут Роман Иванович Епишев.

– В ЦК какой-то Епишев сидит, не родственник ли тебе?

– Нет, однофамилец, не перебивай. В семьдесят седьмом году нашего века я работал старшим научным сотрудником в «Станкине». К нам пришел запрос из КГБ СССР по разработке аннигилятора органики. У нас тогда в институте помимо кафедр преподавания в лабораториях шли солидные научные разработки. Моя лаборатория размещалась в здании этого собора, при советах он был передан «Станкину». Я думаю, такие директивы из КГБ пришли во многие профильные научные заведения, но только нашему сопутствовал успех. От живой органики, помещенной в аппарат, не оставалось и следа. Мы начали проводить опыты на крысах и собаках. Когда у руля страны советов встал Андропов, к нам привезли первого человека. Это был заматерелый преступник-рецидивист, последний раз осужденный за убийство, Михаил Анатольевич Боцман. Мы его аннигилировали без остатка, на нашем рабочем кресле осталась только его одежда и золотые коронки зубов. Неживая органика и инородные тела не разлагались. Потом привезли историка Владлена Александровича Калякина. Он работал в институте марксизма-ленинизма и что-то там неправильно накалякал, да к тому же пытался передать документы сорока пятилетней давности в иностранное посольство. Его осудили за измену Родине. По идее его должны были отправить в дурдом. Туда отправляли всех, кто вздумал на шестьдесят пятом году советской власти сомневаться в правильности верности учения Маркса и Ленина. Это мог сделать только клинический идиот, но его привезли к нам, и эксперимент тоже прошел успешно. Потом был ты. Про себя ты, наверное, все знаешь.

– А как же аннигилировали тебя, чокнутый ученый? – зло спросил я, узнав, что являлся подопытным кроликом для этого придурка. – Ведь это ты придумал этот чертов прибор?

– Над ним работала вся наша лаборатория. Я лишь осуществлял общее руководство и наблюдал за работой прибора во время человеческой аннигиляции.

– Кнопочку, значит, ты нажимал? – в сердцах отвесил я человечку подзатыльник.

– Ты что руки распускаешь, идиот?! Я тебя от расстрела, можно сказать, спас, а ты дерешься!

– От расстрела?! – продолжал возмущаться я.

– Да.

– Я в другом времени, как ты говоришь, оказался – это все равно, что помереть.

– Я тут уже четыре года живу и ничего, как видишь.

– Четыре года милостыню собираешь? Это разве жизнь?

– Помимо этого я здесь тебя дурака ждал. Сюда всех аннигилированных выбрасывает.

– А кто уже тут?

– Вместе с тобой уже все. Все четыре человека, которые прошли эту процедуру. Боцман на рынке подворовывает. Калякин выучился с ятями писать и недавно устроился помощником нотариуса, а раньше на рынке грузчиком работал. Все вечером в ночлежке соберемся.

– А тебя тоже к смертной казни приговорили?

– Нет, я сам себя приговорил. Я прожил в двадцатом веке больше вас всех. Через несколько месяцев, как тебя сюда отправили, Андропов помер. Людей на аннигиляцию отправлять перестали. Потом следующий генсек Черненко через год помер. А потом пришел Горбачев с новым мышлением, и через шесть лет Советский Союз перестал существовать.

– Как перестал? Ядерная война случилась, и мы проиграли?

– Нет, распался на пятнадцать независимых государств. По факту конечно на большее, но их мировое сообщество не признало. В девяносто четвертом мне приказали лабораторию закрыть, материалы исследований передать нашим американским друзьям. После развала СССР и прекращения финансирования я был в удручающем состоянии и решил покончить с этими экспериментами раз и навсегда. Документацию на прибор всю сжег. Выставил прибор на самую большую мощность и лег вместе с тумблером включения на рабочий стол. Замкнув тумблер, я должен был замкнуть аннигилятор и тот через несколько секунд работы взорваться. Так я хотел покончить счеты с жизнью и сделать так, чтобы результаты нашей работы не достались врагам.

– И что было дальше?

– Меня выкинуло из двадцатого века сюда в тысяча восемьсот девяносто первый год.

– Значит, ты по временной шкале удалился от нашего времени дальше всех?

– Да, вероятно потому, что настроил прибор на запредельную мощность, а вес у меня маленький.

– И ты сел собирать подаяния на этом месте, ожидая остальных?

– Я вообще никого не ждал: денег нет, работы нет, стащил у людей старую одежду и начал побираться.

– У тебя же высшее образование. Физмат, наверное, закончил?

– Я "Станкин"закончил.

– Тем более, мог бы тут новые станки внедрять, – не понял я его ненаходчивости.

– Кому я нужен без денег, без связей?

– Но со знаниями.

– И знания мои тут никому не нужны, – грустно сказал научный сотрудник. – Там я был кандидат наук, а здесь – нищий. Я пытался устроиться во всякие акционерные общества инженером, но меня ото всюду выгнали.

– Я бы тебя в такой одежде тоже бы выгнал.

– Да я брал на прокат хорошую, а что толку? Им нужен диплом, аттестат, сертификат. А я в каких словах ставить их гадские яти до сих пор не выучил.

– Шел бы простым рабочим, потом бы показал свои знания, больше бы стали платить. Выучил потихоньку яти, поступил бы потом в университет.

– Может, я бы так и сделал, но через два года разнесся слух что у собора голый мужик бегает. Оказалось, что это вора и убийцу Боцмана сюда забросило. Тогда я произвел расчет предполагаемой массы преступника, мощность прибора, а на вас всех выставлялась одна. Я высчитал предполагаемое прибытие остальных участников эксперимента. Взвешивание все преступники проходили за два дня до аннигиляции, и ваш вес врезался в мою память. Историк прибыл в расчетную неделю, а ты немного раньше срока, видно, за последние дни перед казнью похудел.

После рассказа Епишева я долго молча сидел, обдумывая сложившуюся ситуацию. Сидевший рядом ученый тоже молчал, изредка говоря: «спаси господи». То, что меня не расстреляли, было отлично, но то, что забросило в непривычное для меня время, на это надо посмотреть.

– В твоем эксперименте участвовало только четыре человека? – спросил я.

– Да, ждать больше некого.

– А вы вообще тут обжились?

– Да как сказать, живем в ночлежке, бытовые условия по сравнению с двадцатым веком, можно сказать, хреновые.

– А чего тут не хватает? Электричество есть, водопровод есть, канализация есть, ванны есть, ватерклозеты есть, телефон и телеграф есть, поезда есть, автомобили уже появляются, самолетов только нет. Чего вам не хватает?

– Все это есть, да не про нашу честь. Все, что ты перечислил, слишком дорого стоит, а мы зарабатываем копейки. Я на паперти в будний день копеек двадцать – тридцать собираю, в воскресение или праздник до пятидесяти иногда доходит. Вон в шапке одни мелкие медяки лежат. По четверть копейки и полкопейки в основном бросают. Можешь посмотреть.

Я достал из шапки маленькие медные кружочки с буквой А и цифрой III на одной стороне, надпись одна вторая копейки была на другой.

– Так нищие тоже бывает хорошо зарабатывают. У Конан Дойла был, по-моему, рассказ, как клерк в Лондоне забросил службу, переодевался нищим и собирал подаяний намного больше, чем его зарплата служащего. Как раз про это время написано. Он еще грим, уродующий лицо делал, чтобы больше подавали, а тебе и делать не надо, и так рожа страшная.

– Грешно смеяться над чужим уродством, а еще начальник цеха с высшим образованием. Когда я был младшим научным сотрудником в лаборатории, произошел взрыв прибора. Мне несколько пластических операций сделали.

– Пересадили кожу с жопы на рожу, – засмеялся я, не нравился мне этот изобретатель, придумавший прибор для уничтожения людей.

– Да, именно оттуда.

– Не обижайся, Рома, но ты на Фантомаса похож, – продолжал смеяться я. – Ты с такой рожей и по полкопеечки собираешь. Что на них купить то можно?

– Пирожок с лапоть величиной, с мясом и картошкой, на полдня наесться можно. Нищие в Москве и больше собирают, но надо возле более проходного храма сидеть, а там так просто не втиснешься. Я возле этого собора с самого строительства обитаю, меня тут каждая собака знает. А места не менял потому, что тебя, свинью неблагодарную, ждал. Забрали бы тебя в полицейский околоток голышом, как Боцмана. Он мужик ушлый, выкрутился, а тебя бы могли и в дурдом упечь или на каторгу.

– С чего это я глупей уголовника какого-то?

– Сам ты и есть уголовник – нарушал социалистическую законность.

– Обидно мне, Епишев. За что меня в расход пустить хотели? Я же не вор и не убийца.

– Вот из-за таких, как ты, Советский Союз и развалился. Жили вы, гады, не по правилам социалистической морали, а еще и партбилетом прикрывались.