Барсетширские хроники: Смотритель. Барчестерские башни

– Давлению! – воскликнул Болд. – Я не собирался на вас давить.

– А как еще это назвать, мой дорогой? Вы полагаете, что я могу повлиять на некоторые высказывания в газете. Ваши сведения, вероятно, неверны, как значительная часть слухов на подобные темы, но, так или иначе, вы считаете, что я обладаю такой властью, и просите меня ею воспользоваться – что это, если не попытка давления?

– Хорошо, если вам угодно так это назвать.

– А теперь допустим на минуту, что я обладаю такой властью и употреблю ее, как вы просите, – разве не ясно, что это будет злоупотребление? Некоторые люди пишут для общественной прессы; если они позволят себе писать либо не писать по личным мотивам, общественная пресса утратит всякую ценность. Сравните разные издания – и увидите, что залог читательского уважения – независимость. Вы упомянули «Юпитер»; безусловно, вы должны сознавать, насколько он весом и насколько невозможно отдельному лицу, даже куда более влиятельному, чем я, направлять его по личному желанию. Только подумайте об этом, и поймете, что я прав.

Том Тауэрс умел выражаться так, что ему невозможно было возразить, его доводы были столь убедительны, что не допускали сомнений.

– Если мы начнем принимать в расчет личные соображения, – продолжал он, – это будет обманом публики.

Истину глаголешь, о величайший оракул середины девятнадцатого века, сентенциозный радетель за чистоту прессы, – публику обманывают, когда сознательно вводят в заблуждение! Бедная публика! как часто ее вводят в заблуждение! сколько лжи ей приходится читать!

Болд распрощался и быстрым шагом вышел из комнаты, мысленно обозвав своего друга Тома Тауэрса вралем и лицемером.

«Я знаю, что он писал эти статьи, – говорил себе Болд. – Знаю, что сведения для них он черпал у меня. Он верил мне на слово, как Евангелию, пока это его устраивало, и публично обличал мистера Хардинга в воровстве, основываясь лишь на моих случайных фразах, а теперь, когда я предлагаю достоверное свидетельство, противное его взглядам, он говорит, что личные мотивы губительны для общественной справедливости! Какова наглость! Что такое общественный вопрос, как не клубок личных интересов? Что такое газетная статья, как не выражение однобокого взгляда? Истина! Да чтоб узнать истину хоть по одному вопросу, нужны века! Только подумать, Том Тауэрс вещает о публичном долге и чистоте намерений! Как будто он не сменит свои взгляды завтра же, если того потребует газета!»

Так восклицал про себя Джон Болд, шагая тихими лабиринтами Темпла, и вместе с тем всеми силами души желал оказаться на месте Тома Тауэрса. Самая неприступность позиции, заставлявшая Болда злиться на ее обладателя, делала это место столь вожделенным в его глазах.

Выйдя на Стрэнд, он увидел в витрине книжной лавки рекламный плакат, что здесь продается первый выпуск «Дома призрения», поэтому купил экземпляр и быстро зашагал к своим меблированным комнатам, спеша узнать, что мистер Популярный Сантимент имеет сказать публике на волнующую его тему.

В прежние времена великие цели достигались великими трудами. Когда требовалось исправить зло, реформаторы приступали к делу со всей возможной обстоятельностью и кропотливо исследовали вопрос; их философские изыскания составляли фолианты, столь же тяжеловесные, сколь и утомительные для читателя. Наше время ступает легче и торопливее. «Ridiculum arci fortius et melius magnas plerumque secat res»[8]. Шутка убедительнее доводов, воображаемые страдания трогают больше истинных, ежемесячные выпуски романов добиваются цели там, где не преуспели ученые ин-кварто. Если мир нуждается в исправлении, то средство его исправить – журнальные тетрадки по шиллингу.

Из всех таких реформаторов мистер Сантимент – самый влиятельный. Не поверить, сколько дурных обычаев он искоренил: есть опасение, что скоро он исчерпает острые вопросы, и как только отвоюет благоденствие для рабочего класса и добьется, чтобы горькое пиво разливали в правильные бутылки по пинте, ему нечего станет делать. Мистер Сантимент и впрямь чрезвычайно влиятелен; не в малой степени и потому, что его положительные бедняки уж так положительны, жестокие богачи уж так жестоки, а по-настоящему честные герои уж так честны. Патока в наше время не возбраняется, если она льется из правильных уст. Прекрасные герцогини нам больше неинтересны, будь они наделены всеми возможными добродетелями, но образцовый селянин или безупречный заводчик могут говорить те же благоглупости, что героини миссис Радклиф, а им все равно будут внимать. Впрочем, возможно, главное очарование мистера Сантимента заключено в его второстепенных персонажах. Если его герои и героини донельзя ходульны, их свита состоит из людей настолько же естественных, как те, с кем мы сталкиваемся на улице; они говорят, как обычные мужчины и женщины, они живут меж наших друзей шумной веселой жизнью; да, живут и будут жить, пока самые названия их профессий не позабудутся, а Баккет и миссис Гэмп не станут для нас единственными обозначениями полицейского инспектора и сиделки.

«Дом призрения» начинался со сцены в жилище священника, обставленном со всею роскошью, какую дает богатство; здесь были излишества, коими балуют себя только самые разборчивые богачи. В такой атмосфере читателю представляли демона книги, Мефистофеля драмы. Какая история без демона? Какой роман, какое повествование, какой труд, какой мир будет совершен без присутствия злого и доброго начала? Демоном «Дома призрения» был клерикальный хозяин роскошного жилища, дряхлый годами, но не утративший силы творить дурные дела; он злобно смотрел алчными, налитыми кровью глазами, его огромный багровый нос украшала бородавка, над низким, всегда насупленным лбом торчало несколько последних седых волосин, а дряблый двойной подбородок в припадке гнева надувался и твердел, как индюшачий гребень; он носил свободный шейный платок, белый и некрахмаленный, черную мешковатую одежду и большие черные башмаки, разношенные под многочисленные шишки и мозоли; сиплый голос говорил о приверженности к портвейну, а выражения, слетавшие с его мясистых губ, мало приличествовали духовному сану. Таков был попечитель в «Доме призрения» мистера Сантимента. Он был вдовцом, но с ним жили две дочери и тощий младший священник, личность до крайности бесцветная. Одна из дочерей обожала отца и высший свет, она, конечно, и была любимицей; другая питала такую же привязанность к младшему священнику и пьюзеизму.

Вторая глава знакомила читателя с другими обитателями богадельни. Здесь он встречал восьмерых стариков; четыре вакансии в заведении оставались свободными по злокозненности клерикального джентльмена с двойным подбородком. Участь этих восьми горемык была самая плачевная: шести пенсов и фартинга хватало на пропитание одного человека при создании приюта, на шесть пенсов и фартинг они перебивались в наши дни, хотя еда вздорожала четырехкратно и во столько же раз увеличилось жалованье попечителя. Речи восьми голодных стариков в убогой общей спальне являли разительный контраст разговору священника и его дочерей в роскошной гостиной. Пусть сами слова не отличались правильностью, а диалект оставлял читателя в недоумении касательно того, из какой части Англии они происходят, красота чувств с избытком возмещала несовершенства языка; оставалось лишь сожалеть, что эти восемь стариков томятся в жалком приюте, а не ездят по стране с нравственными наставлениями.

Болд дочитал выпуск и, отбрасывая его в сторону, подумал, что это, по крайней мере, напрямую к мистеру Хардингу не относится и что до нелепости сгущенные краски лишат книгу возможности произвести хоть какое-нибудь действие, худое или доброе. Он ошибался. Художник, творящий для миллионов, должен брать самые яркие краски, о чем мистер Сантимент, живописуя обитателей богадельни, знал лучше других, и те радикальные реформы, которыми охвачены сейчас такого рода заведения, обязаны двадцати выпускам его романа больше, чем всем подлинным жалобам за последние полстолетия.

Глава XVI. Долгий день в Лондоне

Смотрителю пришлось пустить в ход всю свою невеликую хитрость, чтобы ускользнуть от зятя и уехать из Барчестера без помех. Ни один школьник не сбегал с уроков в таком страхе, что его поймают, и с такими мерами предосторожности; ни один арестант, перелезая через тюремную стену, так не боялся увидеть надзирателя, как мистер Хардинг – архидьякона, когда ехал в коляске на вокзал в день своего побега.

Накануне вечером он написал архидьякону записку, в которой сообщал, что тронется в путь с утра, что намерен, если удастся, побеседовать с генеральным атторнеем и определит дальнейшие шаги в зависимости от услышанного. Он просил у доктора Грантли извинений, что не известил того раньше, и оправдывался внезапностью своего решения. Записку он вручил Элинор с невысказанной, но подразумеваемой просьбой не спешить с отправкой гонца, и отбыл на вокзал.

При себе у него была заранее подготовленная записка сэру Абрахаму Инциденту. В ней мистер Хардинг сообщал свое имя и объяснял, что выступает ответчиком по иску «Королева от имени барчестерских шерсточесов против попечителей по духовной покойного Джона Хайрема», как именовалось дело, и просил досточтимого юриста уделить ему десять минут для разговора в любой удобный час следующего дня.

Мистер Хардинг рассчитал, что в этот единственный день ему ничто не грозит: зять, без сомнения, поедет в Лондон утренним поездом, но не успеет поймать беглеца до того, как он, позавтракав, уйдет из гостиницы. Если получится в этот день увидеться с адвокатом, то дело будет сделано раньше, чем архидьякон сумеет ему помешать.

В Лондоне смотритель, как всегда, прямо с вокзала отправился в «Чептер кофехаус» неподалеку от собора Святого Павла. Последнее время он редко бывал в столице, но в счастливые дни, когда «Церковная музыка Хардинга» готовилась к печати, наведывался туда частенько. Издательский дом стоял на Патерностер-роу, типография – на Флит-стрит, так что «Чептер кофехаус» располагался как нельзя удобнее. Это было тихое клерикальное место, как раз для скромного немолодого священника, так что смотритель, приезжая по делам, всякий раз останавливался здесь. В нынешний визит он, вероятно, мог бы выбрать другую гостиницу, чтобы окончательно сбить архидьякона со следа, но не посмел из опасений, что решительный зять, не найдя его в привычном месте, учинит розыск и поднимет на ноги весь Лондон.

В гостинице мистер Хардинг заказал обед и отправился в контору генерального атторнея. Там ему сообщили, что сэр Абрахам в суде и сегодня, скорее всего, не вернется, так как из суда поедет прямиком в парламент. Клерк не мог обещать, что сэр Абрахам примет мистера Хардинга назавтра, однако был практически уверен, что весь завтрашний день у сэра Абрахама расписан; впрочем, сэр Абрахам точно будет в парламенте, и не исключено, что ответ удастся получить у него лично.

Мистер Хардинг поехал в парламент и, не застав там сэра Абрахама, оставил записку, присовокупив слезную просьбу об ответе, за которым сегодня вернется. В расстроенных чувствах он направился обратно в «Чептер кофехаус» и по дороге вновь перебирал свои горькие думы, насколько позволяли дребезжание омнибуса и зажавшие с боков попутчики – взмокшая престарелая дама и стекольщик, взгромоздивший на колени ящик с рабочим инструментом. Обед, состоявший из бараньей отбивной и пинты портвейна, прошел одиноко и нерадостно – да и что может быть безрадостнее такой трапезы? В сельской гостинице даже отсутствие компании бывает скрашено живым участием: коли вы известны в округе, трактирный слуга будет предупредителен, да и хозяин встретит с поклоном, а то и самолично подаст рыбу; здесь откликаются на ваш зов, здесь не чувствуешь себя покинутым. И лондонским трактирам не занимать живости, пусть других достоинств за ними не водится – общий гомон, суета, бойкая разноголосица, перестук тарелок развеют любую тоску. Но одинокий обед в старой, почтенной и мрачной лондонской гостинице, где тишину нарушает лишь скрип башмаков дряхлого слуги, где взамен тарелки, убранной медленно и беззвучно, так же медленно и беззвучно ставят новую, а немногочисленным постояльцам мысль заговорить с незнакомцем так же дика, как мысль ни с того ни с сего отвесить ему оплеуху; где слуги изъясняются шепотом и заказ, отданный в полный голос, грозит всеобщим переполохом, – что может быть безрадостнее, чем баранья отбивная и пинта портвейна в таком заведении?

Претерпев это все, мистер Хардинг сел в другой омнибус и вновь поехал в палату общин. Да, сообщили ему, сэр Абрахам здесь и сейчас выступает, ревностно отстаивая сто седьмую статью билля о надзоре за монастырями. Записку мистера Хардинга ему передали; если мистер Хардинг подождет часа два-три, сэра Абрахама можно будет спросить, собирается ли он дать ответ. Народу сегодня в палате немного, и, возможно, мистер Хардинг получит разрешение пройти на галерею для публики, каковое разрешение мистер Хардинг и получил, расставшись с пятью шиллингами.

Билль сэра Абрахама прошел два чтения и был передан в комитет. Сто шесть статей рассмотрели всего за четыре утренних и пять вечерних заседаний. Девять из ста шести приняли, пятьдесят пять сняли по общему согласию, четырнадцать изменили так, что их смысл изменился на противоположный, одиннадцать оставили для дальнейшего рассмотрения и семнадцать отклонили. Сто седьмая, допускавшая личный обыск монахинь пожилыми священниками на предмет выявления иезуитских символов, была, по общему мнению, ключевой для законопроекта. Никто не имел намерения принимать этот закон, но правительство не собиралось отказаться от него раньше, чем обсуждение достигнет поставленной цели. Все знали, что ирландские депутаты-протестанты будут яростно его поддерживать, а ирландские депутаты-католики – так же яростно осуждать, и после такого столкновения всякий союз между ними станет невозможен. Наивные ирландцы, как всегда, попались на крючок, и виски с поплином осели на складах.

Когда мистер Хардинг поднялся на галерею, краснощекий джентльмен с пышной шевелюрой, представитель южной Ирландии, как раз получил слово и с лихорадочным театральным жаром обличал кощунственное предложение.

– И это христианская страна? – вопросил он. (Громкие крики поддержки; глумливые возгласы с министерской стороны. «Можно поспорить!» – голос с нижних скамей, где сидят рядовые члены палаты.) – Нет, не христианская это страна, где юридицкий советник короны… – (хохот и выкрики), – да, я говорю, юридицкий советник короны… – (громкий хохот и выкрики), – может встать посередь этой палаты и предложить закон, дозволяющий непристойные посягательства на стыдливость религиозных дам! – (Оглушительные хохот и выкрики, не смолкавшие, пока досточтимый член палаты не вернулся на свое место.)

Мистер Хардинг слушал это и подобные выступления часа три, затем вернулся ко входу в палату и получил собственную записку, на обороте которой карандашом было нацарапано: «Завтра, 10 часов вечера, у меня в приемной. А. И.».

Итак, он преуспел, но десять вечера! Час, назначенный сэром Абрахамом для юридической консультации! Мистер Хардинг нимало не сомневался, что к этому времени доктор Грантли будет в Лондоне. Правда, доктор Грантли не знает о встрече и не узнает, если не сумеет раньше поймать сэра Абрахама, что представлялось весьма маловероятным. Мистер Хардинг решил уйти из гостиницы пораньше, сообщив лишь, что пообедает в городе. Тогда, если Фортуна не будет уж слишком к нему жестока, он не увидится с архидьяконом до возвращения от генерального атторнея.

Позавтракал он в девять, двадцатый раз проверяя по своему «Бредшо», насколько рано может приехать доктор Грантли. Проглядывая колонки расписания, смотритель внезапно окаменел: ему пришло в голову, что архидьякон мог прибыть ночным почтовым! Сердце упало; мгновение он уже воображал, как его тащат в Барчестер, не дав увидеться с генеральным атторнеем. Тут мистер Хардинг вспомнил, что в таком случае доктор Грантли уже давно разыскивал бы его в гостинице.

– Официант, – робко позвал он.

Старик подошел, скрипучий башмаками, но безгласный.

– Приезжал ли ночным поездом какой-нибудь джентльмен… священник?

– Нет, сэр, никто не приезжал, – прошептал слуга, наклоняясь к самому его уху.

Мистер Хардинг успокоился.

– Официант, – позвал он снова, и старик вновь подошел, скрипя башмаками. – Если меня будут спрашивать, я обедаю в городе и вернусь примерно в одиннадцать.

Старик кивнул, но на сей раз не проронил ни слова, и мистер Хардинг, взяв шляпу, приготовился скоротать долгий день подальше от архидьякона.

«Бредшо» двадцать раз сообщил ему, что доктор Грантли никак не доберется до Паддингтонского вокзала раньше двух часов пополудни, так что наш бедный друг мог бы без всякой опаски пробыть в гостинице еще несколько часов. Однако он нервничал. Кто знает, какие шаги способен предпринять архидьякон? Вдруг он телеграфирует хозяину гостиницы, чтобы мистера Хардинга не выпускали за порог? Или пришлет письмо, которого мистер Хардинг не посмеет ослушаться? Так или иначе, смотритель не чувствовал бы себя спокойно в таком месте, где архидьякон может его найти. В десять утра он вышел из гостиницы; ему предстояло провести в Лондоне двенадцать часов.

У мистера Хардинга были в городе знакомые, но он не чувствовал сил наносить обычные визиты и не хотел ни с кем обсуждать намеченный великий шаг. Как сказал он дочери, каждый сам лучше знает, где жмет его башмак. Бывают вопросы, по которым невозможно следовать чужим советам, – вопросы, в которых человек должен прислушиваться лишь к собственной совести. Наш смотритель решил, что для него будет благом любой ценой избавиться от этой беды, и дочь, единственная живая душа, чье согласие он считал необходимым, горячо его поддержала. В таких обстоятельствах он предпочитал по возможности не советоваться больше ни с кем, пока советы не станут бесполезны. Если архидьякон его настигнет, от многочисленных советов и обсуждений самого неприятного толка не уйти, однако мистер Хардинг надеялся на лучшее и, поскольку чувствовал, что не может беседовать на посторонние темы, решил ни с кем пока в Лондоне не видеться.

Он избрал убежищем Вестминстерское аббатство, вновь поехал туда на омнибусе и, найдя двери закрытыми (утренняя служба еще не началась), заплатил два пенса за право войти и осмотреть достопримечательности. Ему подумалось, что если ходить все двенадцать часов, то к вечерней встрече не останется сил, поэтому он сел на каменную ступень и устремил взгляд на статую Уильяма Питта, который смотрел с таким выражением, будто оказался в церкви первый раз в жизни и крайне недоволен тем, что сюда попал.

Мистеру Хардингу удалось просидеть так минут двадцать, но затем подошел причетник и спросил, не желает ли джентльмен пройтись по аббатству. Пройтись мистер Хардинг не желал, поэтому ответил, что ждет утренней службы. Причетник, видя перед собой священника, сказал, что дверь на хоры уже открыта, и проводил того до места. Итак, цель была достигнута: смотритель знал, что архидьякон точно не пойдет на утреннюю службу в Вестминстерское аббатство, а значит, никто не помешает ему отдохнуть и, когда придет время, помолиться.

Его тянуло встать и заглянуть в ноты хористов и книгу, по которой поют литанию, узнать, велики ли отличия в службе между Вестминстером и Барчестером, представить себя на регентском месте – заполнит ли его голос своды аббатства? Однако такое любопытство было бы неприличным, поэтому он сидел не шелохнувшись, глядя на величественные своды и готовясь перенести утомление наступающего дня.

Начали заходить люди: та самая взмокшая пожилая леди, что вчера едва не задушила мистера Хардинга в омнибусе, или очень похожая; две молодые дамы под вуалью, держащие в руках молитвенники с тисненными золотом крестами; старик на костылях; компания, зашедшая посмотреть надгробья и решившая, что за свои два пенса можно заодно послушать службу, и девушка с молитвенником в узелке, которая сильно опоздала, в спешке налетела на скамью и произвела столько шума, что вздрогнули все, включая каноника у алтаря, а у самой виновницы переполоха от смущения чуть не случился истерический припадок.

Нельзя сказать, что служба была для мистера Хардинга особо душеполезной. Каноник вошел быстрым шагом, чуть припозднившись, в стихаре, которому не помешала бы стирка; за ним шли хористы, числом около двенадцати, тоже не слишком опрятные. Они торопливо заняли свои места, и служба быстро началась. Быстро началась и быстро кончилась: музыки не было, на лишнее пение времени не тратили. В целом мистер Хардинг остался при мнении, что в Барчестере служат лучше, хотя и там, он знал, есть что усовершенствовать.

Для нас вопрос, может ли хоть один священник чинно отправлять службу одно утро за другим в громадном здании перед менее чем десятком слушателей. Лучшие актеры не могут играть перед пустым залом, и, хотя в данном случае, конечно, есть более высокая побудительная причина, даже лучшие священники не вполне свободны от влияния конгрегации; ждать, что они в таких обстоятельствах станут достойно исполнять свой долг, – значит требовать от человеческой натуры более чем человеческих сил.

Когда две дамы с золочеными крестами на молитвенниках, старик с костылем и все еще трепещущая горничная вышли, мистер Хардинг почел для себя невозможным остаться. Причетник поглядывал то на него, то на дверь, поэтому смотритель вышел на улицу и через несколько минут вернулся, заплатив еще два пенса. Другого такого убежища ему было не сыскать.

Медленно прогуливаясь по нефу, затем по проходу вдоль стены, затем вновь по нефу и по проходу вдоль другой стены, мистер Хардинг пытался серьезно размышлять о предстоящем шаге. Он собирался добровольно отказаться от восьмисот фунтов годового дохода и до конца дней жить на сто пятьдесят. Ему было ясно, что он еще не осознал этого обстоятельства, как следовало бы. Сумеет ли он сохранить независимость и содержать дочь на сто пятьдесят фунтов в год, никого не обременяя? Доктор Грантли богат, однако смотритель не мог, не хотел прибегать к помощи зятя после того, как поступил ему наперекор, – нет, что угодно, только не это. Епископ богат, но смотритель намеревался отринуть лучший его дар и тем в некотором смысле нанести ущерб патронату дарителя; он не мог ни ждать, ни принять от епископа чего-либо еще. Не заслуга, а постыдное лицемерие – отказаться от смотрительского места, если не готов обойтись без этих средств. Да, он должен будет с сегодняшнего дня соизмерять желания – свои и дочери – с мизерным доходом. Мистер Хардинг понимал, что не подумал об этом как следует, увлекся порывом и до сих пор не заставил себя прочувствовать всю тяжесть своего положения.

Естественно, больше всего он думал о дочери. Да, она помолвлена, и мистер Хардинг хорошо знал ее жениха, знал, что для того изменившиеся обстоятельства не станут препятствием к браку; напротив, бедность отца побудит Болда настаивать на скорейшей свадьбе. Однако смотрителю претило рассчитывать на Болда в крайности, вызванной его же действиями. Не хотелось говорить себе: Болд лишил меня дома и дохода, пусть теперь Болд избавит меня от необходимости содержать дочь. Он предпочитал думать, что Элинор разделит его изгнание и бедность – что они будут жить вместе на скромные сто пятьдесят фунтов.

Некоторые меры к тому, чтобы обеспечить дочь, мистер Хардинг предпринял давным-давно. Его жизнь была застрахована на три тысячи фунтов в пользу Элинор. Архидьякон несколько лет назад выплатил взнос и получил небольшую земельную собственность, которая должна была перейти к миссис Грантли после смерти ее отца. Таким образом, от этой заботы мистера Хардинга избавили, как, впрочем, и от других деловых забот, и беспокоился он лишь о доходе при жизни.

Да. Сто пятьдесят фунтов в год – очень мало, и все же в них, наверное, при должной экономии можно уложиться. Только как он будет петь литанию в соборе воскресным утром и одновременно совершать службу в Крэбтри? Да, от церкви в Крэбтри до собора меньше полутора миль, но не может же он быть разом в двух местах? Крэбтри – маленькая деревушка, там хватило бы и послеобеденной службы, однако совесть его такого не позволяла: неужто из-за его бедности прихожане лишатся того, что им положено? Разумеется, можно договориться и служить в соборе в какой-нибудь будний день, однако он пел литанию в Барчестере так давно и без хвастовства понимал, что поет так хорошо, что не хотел отказываться от этой обязанности.

Думая обо всем этом, перебирая мысленно маленькие желания и тягостные обязанности, однако и на миг не сомневаясь, что из богадельни надо уйти, мистер Хардинг час за часом бродил по аббатству или сидел на одной и той же каменной ступени. Утренний причетник ушел, пришел другой, но они не мешали мистеру Хардингу, только иногда подходили на него посмотреть, впрочем, со всей почтительностью, так что в целом выбор убежища оказался удачным. Около четырех часов его покой нарушил коварный враг, а именно голод. Надо было пообедать, и, очевидно, мистер Хардинг не мог сделать этого в аббатстве, поэтому он с неохотой покинул свое убежище и двинулся по направлению к Стрэнду в поисках еды.