Кит на отмели

– Что за работа? – спросила я.

– На селедочной фабрике.

– Поедешь?

– Только с тобой.

Он поцеловал меня в губы и перевалился на меня. Его правая рука жестко уперлась мне в бок. Он просунул холодную левую руку мне под сорочку до груди. Пока мы занимались своим делом, я смотрела на бригадира.

~

Позднее мы сидели у очага, наши тени плясали на стене. Мама Ллеу гостила у сестры, в доме у подножия холма, и могла вернуться с минуты на минуту. Мне пора была уходить, но никто из нас не пошевелился.

– Ты выйдешь за меня, Манод? – спросил он. Еще с той весны Ллеу задавал мне этот вопрос каждый раз, когда я встречалась с ним, с различной степенью настойчивости. Я прекратила всякие попытки втолковать ему, что не выйду, и предпочитала просто не отвечать. Бывало, я даже задумывалась над этой идей. В день стирки я повязывала на голову кружевную скатерть и носила ее наподобие накидки.

Я смотрела на отражение пламени в стеклах горки у стены напротив, сработанной из темной древесины, с дверцами, инкрустированными стеклом. В ней хранилась посуда, по большей части битая. Иногда Ллеу открывал дверцу и давал заглянуть внутрь. Некоторые экземпляры были целехонькими – масленки для сливочного масла и пашотницы. Он объяснял, что это коллекция выброшенной на берег утвари, собранная его матерью. Найти целенькую посуду считалось удачей. Она начала заниматься собирательством, когда ее муж, отец Ллеу, погиб в море и у нее появилось много нового, беспокойного времени.

Я ощутила под ухом горячее дыхание Ллеу.

– Помнишь Хавела? – спросил Ллеу. – Он уехал с острова и работает на фабрике авторучек. Его мама говорит, что он дослужился до управляющего, хорошо зарабатывает. И я бы так мог.

Я доставала из горки, одну за другой, посуду, по большей части белую с цветочными узорами разных оттенков. Мне нравились зеленые орнаменты или рыжеватые. Большинство ярко-синие. Я представляла себя на кухне, на большой земле, с посудой без изъяна для моих гостей. Мне нравилось переворачивать посуду вверх дном и смотреть на клейма производителей. Посуда была со всех уголков света. Вустер, Франция, Япония, Нантакет.

– Нантакет, – сказала я. – Это где?

– Представь жизнь, где не приходится заниматься фермерством или рыболовством и у тебя совершенно гладкие руки.

С этими словами он вытянул руки, словно хотел продемонстрировать огромный улов.

Сезон ловли омаров на острове начинался в сентябре. Лодки выходили в море между приливами и выискивали плоские деревяшки на поверхности воды. Большинство лодок наполовину прогнили и обросли ракушками. Сети свисали с бортов как языки. Лодкам давали женские имена вроде «Анна-Мари», «Неста», «Гленис».

Дощечку вытягивали, так как она крепилась к веревке, на конце которой привязывали клетку для приманки и ловли омаров. Иногда дощечки красили в зависимости от того, кто их установил. Не в сезон отец выставлял клетки перед домом, где они испускали кислую вонь, а сетки медленно белели от соли и плесени.

Когда рыбаки возвращались, я искала отцовскую лодку и помогала выгружать омаров в широкие плоские ведра, которые можно было ставить одно на другое. Я всегда считала, что омары очень красивые, пятнистые, как яйца, и у каждого свой оттенок синего. Отец связывал клешни руками, покрытыми шрамами там, где омарам удавалось его цапнуть; кожа была в бледных припухших рубцах. Он без лишних нежностей называл их «ублюдками»: «Закинь этих ублюдков сюда» или «В этом ведре три ублюдка, поберегись».

Когда мужчины заканчивали разгрузку омаров, Преподобный Джонс доставал из своей лодки черную рясу. Возвращаясь на пляж, он натягивал ее поверх грубого костюма, в котором рыбачил. Поплевав на ладонь, он разглаживал волосы. Его щеки покрывала сетка раздраженных красных сосудов.

Мы присоединялись к нему и возносили благодарственную молитву за улов. У нас за спиной ревело и бушевало море. Мужчины стояли безмолвно и очень неподвижно. Я смотрела в песок, на отца, на большую землю и снова в песок.

Иногда вместо шитья платьев я занималась рукоделием. За основу брала носовые платки и сверху нашивала крючки. В ту ночь я вышивала кита. Я взяла персиковую нить, чтобы обводить лица людей, и наделила их красными и зелеными шляпками. Я не стала вышивать туловища – слишком хлопотно. Над ними я вышила птиц – серых, черных, белых. Клювы – красные и оранжевые. Посередине – большой кит. Мне понравился цвет его шкуры. Поэтому я попеременно использовала синие и серые нитки, чтобы нить сияла своим узором, как перо. Я протолкнула иглу и почувствовала, как та уперлась в наперсток. Я повторяла это снова, снова и снова, пока в комнате не стемнело.

Линос росла странноватым ребенком. Ее любимым занятием было собирать отовсюду кости и постепенно складывать в полный скелет животных. Когда я спрашивала ее, откуда она знает, какая кость принадлежит какому животному, она, пожимая плечами, отвечала, что просто знает и все. Она хранила кости в банках по всему Розовому коттеджу. Иногда я доставала банку джема и исторгала вопль, узрев содержимое соседней банки.

Мы спали вдвоем в одной постели; иногда я просыпалась и видела, как Линос разглядывает насекомое на стене, лишайники за окном. Прошлым летом отец застрелил морскую птицу, влетевшую в окно под опасным углом, и Линос не испугалась ни выстрела, ни черного липкого следа, оставленного тушкой на полу, ни зловещего белого отпечатка на стекле. Когда я ее спросила, что она хочет делать, когда вырастет, Линос не сказала, хочу выйти замуж или продолжать учебу. А сказала: «Dw i eisiau dal pysgod, a'u bwyta». «Хочу ловить и есть рыбу».

Линос ладила с другими детьми, но озадачивала взрослых. Она играла с детьми словно собачка – затевала возню, кусалась, брызгала слюной. Мамаши-островитянки терпеть ее не могли, говорили, она полоумная. Я отчаянно пыталась приучить ее к английскому, чтобы хоть что-то доказать этим теткам, но и сама не знала, что именно.

~

Линос захотела провести субботу в поисках птичьих яиц на утесах. Пока она ползала на животе, чтобы перегнуться через край обрыва и добраться до гнезд на верхних скальных выступах, я придерживала ее за икры. Она передала мне яйцо, затем второе, и я уложила их в ее корзинку. Перед сбором яиц Линос исполняла некий ритуал – чертила ступней яйцеобразные фигуры на земле перед нашей дверью. В то утро она начертила две такие фигуры.

Вершины утесов устилала армерия. На каждом шагу встречались кроличьи норы, а также коричневые и черные кролики. Родоначальником черных была особь, привезенная Лукашем с рынка на большой земле. У некоторых были желтые глазки. Приходилось ползти на четвереньках, чтобы не вывихнуть ногу в норе.

Я нашла цветы, чтобы вложить в свою домашнюю Библию. Солончаковые астры, солеросы.

– Так поступают дамы на большой земле, – говорила я сама себе. – Я вычитала это в журнале.

Я вложила желтый тюльпан между страниц и захлопнула.

– Тебе нужно говорить по-английски, – сказала я Линос. – Нужно упражняться.

– Nid oes ei angen arnaf, – отвечала Линос. – Мне это не надо.

– Понадобится, если мы уедем с острова.

Она обернулась и посмотрела на меня в упор.

– Я тебя не понимаю, – сказала она. Спорить не имело смысла.

Она подобрала опустошенную яичную скорлупу, подержала на ладони и поднесла к моему лицу.

– Кто это сделал? – спросила я.

– Neidr. Rwyf wedi eu gweld yn ei wneud. Змея. Я видела, как они это делают.

Она бросила скорлупу наземь и растоптала.

Придя домой, мы застали маму Ллеу за нашим столом с красными от слез глазами. Меня обуял внезапный страх. А вдруг я оставила вмятину на ее постели? А вдруг мы не разгладили покрывало? На столе стояли две чашки и тарелка с коркой хлеба посередине.

– Ллеу уезжает, – сказал отец, как бы вводя нас в курс дела, когда мы переступили порог.

Мама Ллеу вскрикнула, прижав платок к губам. Она была худощава, и от рыданий ее позвонки выпирали из-под джемпера как шипы. Я подошла и положила руку ей на плечо. Ее волосы, сплетенные в длинную косу, доставали до пояса.

– Извините, – сказала она между рыданиями. – Извините. Вы можете меня понять.

– Ты должна им гордиться, – сказал ей отец. – Это к лучшему. Он найдет хорошую работу, жену.

– Жену? – вырвалось у меня. К моему удивлению, мой голос прозвучал резковато.

Мама Ллеу кивнула.

– Он очень хочет жениться.

– А где жена, там и дети, – сказал отец. – На большой земле им будет лучше.

Я промолчала. Он был прав.

– Так и есть. Так и есть. Спасибо тебе.

Она схватила и стиснула папину руку до побеления.

Они натаскали воды в ведрах, намочили одеяла и пальто и набросили на кита, пытаясь его оживить. Мужчины задумали вывести его обратно в море и под вечер отбуксировали на отмель. Туша кита дрейфовала в открытое море, изредка безжизненно опрокидываясь на спину. На пляже очень тихо лежали дети, притворяясь китом. Они оттаскивали друг друга в море и кричали, начиная все сначала.

Мужчины и женщины собрались у церкви. Кто-то принес газету и прикнопил к стене, чтобы все могли почитать. В соседней стране что-то стряслось. Ночное насилие. «Опять война?» – спросил кто-то. «Не дай Бог», – ответил другой. Мы слышим такие разговоры с самой весны: цены на большой земле упорно ползут вверх, вторжение, вооружение. На смену обрывкам новостей приходит новая напасть – овцы заражены, треснула стена, собаки бродят по чужому полю. Но ощущение такое, будто что-то нас окружает, дожидается высадки на берег.

За толпой стадо коров пережевывает жвачку. Я кутаюсь в шерстяное пальто. Ветер доносит запах протухшего кита. Протягиваю руку погладить корове нос, но та лениво отворачивается, словно я пустое место.

На острове больше пустующих домов, чем заселенных. Их оставили семьи, переехавшие на большую землю. На провалившихся крышах гнездились стрижи. Летучие мыши, осы, мхи, гниль-прель, плесень. Пять разновидностей горца. Летом я водила Линос в брошенные дома в поисках тени, а иногда мы находили мелкие вещицы – куклу, оловянную вилку.

Последний раз мы ходили туда в июле. Стены домов были испещрены надписями, именами, скабрезными рисунками. В самом маленьком домике, у самой кромки воды, мы спугнули молодую парочку, девушку-островитянку и парня с большой земли. Его лодочка лежала внизу, на берегу. Он обнажился по пояс, и они жались друг к другу в задней комнате. Когда они нас увидели, то вскрикнули и отпрянули друг от друга. Мы заметили, что платье девушки расстегнуто у ворота, обнажая кружевную комбинашку. Они сбежали, схватившись за руки. Девушка обернулась, испепелив меня взглядом. Мы допустили оплошность, рассказав обо всем отцу, а он испросил совета у преподобного Джонса. Тот велел окунуть нас с головой в лоханку с водой, чтобы промыть мозги.

Так проходили мои дни в ожидании чего-то. Утро шло своим чередом. Я обильно смазывала Линос кремом, чтобы защитить ее кожу от холода, от чего она пахла лежалым мясом. Я смотрела, как ее лицо лоснится под толстым слоем мази.

Мы ели содовый хлеб, щедро сдобренный сливочным маслом и солью. Отец молча присоединялся к нам. Линос зачерпывала пальцем масло и слизывала. Я одевала Линос, не без содрогания освобождая ее карманы от костей. Я заплетала свои волосы в две жиденькие бледные косички и брала мыло из раковины, чтобы разгладить косы.

На стене отец держал фотографии на разных стадиях распада: серьезные женщины из минувшего века в черных косынках, мужчины с густыми бородами, мальчики в комбинезонах, перед ними, на уровне плеч, – чудовища, подвешенные вниз головой на лебедке, таращат остекленевшие глаза. Вот фотографии со свадьбы наших родителей. Мама темноволосая, белое платье сливается с ее бледной кожей. Отец худой, как и сейчас, стриженный «ежиком» после армии. Между ними лики святых. Они не приколочены, а стоят на малейших уступах в шершавой стене. Святой Петр и святой Брендан найдены отцом в лодке между двух досок. Нижняя половина потемнела, застряв в песке. Святой на верхней половине плачет.

Есть всего одна моя фотография, которую сделал Мерионн на холме. Я стою перед игрушечной деревянной повозкой, запряженной двумя деревянными лошадками.

Вот снимок Линос, тоже сделанный Мерионном тем же фотоаппаратом. Илис тоже в кадре. Линос одного с ним роста, значит, ей два-три годика. Она в белой крестильной рубашечке и, улыбаясь, смотрит в объектив, глаза получились бледными и водянистыми. Илис, должно быть, мотнул головой, когда сработала вспышка. Над его плечами всего лишь серое пятно, захватившее заросли утесника на заднем плане.

От Ллеу не было ни слуху ни духу. Он не писал, не навещал. В день его отъезда я притворилась, будто у меня болезненные месячные. Лежала на кровати, глядя в шершавую потолочную штукатурку, которая все больше и больше напоминала скисшее молоко.

Мама рассказывала нам одну историю. Она припасала ее на то время, когда она, Линос и я поднимались за добычей на скалы. Иногда там, на верхотуре, мы находили крабов, которые вскарабкались туда с берега. Это мне запомнилось, потому что у них были круглые яйцевые мешочки, прикрепленные к брюшку. Я их подбирала, переворачивала и сквозь тонкую кожицу разглядывала крошечные шарики, кожа плясала от песка и соли. Я с трудом припоминаю, как выглядела моя мама, а фактуру и форму краба и яиц помню, словно они всегда у меня в руках.

История была такая. Задолго до нас жила-была на острове женщина с тремя дочерями. Когда море увидело женщину, гулявшую по утесам с девочками, то возревновало и наслало огромную волну. Волна смыла дочерей и оставила мать в сырости и одиночестве. Женщина ждала, что море вернет дочерей, вымаливала их у моря день-деньской, но море вернуло ей только чаек, которые подлетали к ней и кричали в ухо.

Остров окружало не синее море, а серое. Море подступало так близко, что могло обдать дом водой в высокий прилив и смыть краску. Оно доходило до нашей спальни, до окна за кроватью. Иногда мне спросонья мерещилось, будто море просочилось в дом и все затопило. Трава за окном, казалось, растет прямо из рамы, как волосы на гигантском теле. Иногда на меня таращилась чайка, постукивая желтым клювом в оконное стекло.

Октябрь

Береговая линия подступала к нам вместе с отложениями, выброшенными прибоем. По утрам устраивали набеги полчища красных и зеленых крабов. На скалах чащи утесника скрывали вереск и белых бабочек, бутень со скрученными бурыми листьями.

Однажды утром я шла следом за отцом и Линос на приливные равнины собирать мидии. Мы вышли спозаранку. Тропинки подернуты изморозью. В небе пустота и безмолвие. За спиной перекликаются ловцы омаров. Лают тюлени. Лужицы на приливных равнинах бледные, цвета змеиного брюшка, как говорит Линос после того, как мы видели на скалах медленно околевающего ужа. Черные птицы ходят от лужицы к лужице, в красных клювах у них что-то извивается.

Порывом ветра мне прибило волосы на лицо, так что пришлось обернуться по ветру, чтобы высвободить рот и глаза. Тогда-то я и заметила приближение белой лодки.

~

Лодки на восточном побережье острова обычно означали прибытие почты или моряков на промежуточную стоянку, а последнее подразумевало консервированные фрукты в сиропе и солонину для раздачи по кругу. Когда прибывшие бросали якорь у среза воды, мальчики приезжали на заржавленных велосипедах, забирали поклажу с лодок и развозили по домам. Слышно было за полмили, как скрипят шины и велосипеды, на которые наросла ржавчина от витавшей в воздухе морской влаги. С прошлого года я начала перехватывать этих гонцов. Я ждала дома, когда у ворот появится велосипед. Мальчики передавали то, что у них было, а я делала вид, что передаю им пару монет. Мальчики делали вид, что качают головой, затем постукивали пальцем по губам, и я целовала их, махая рукой на прощанье. Когда они исчезали из виду, я вытирала ладонью остаток влаги с губ. А иногда отхаркивалась и сплевывала.

~

Когда мы с Линос пришли на пляж, отец уже добрался до места, где стояла на якоре лодка. Раскачиваясь, она туго натягивала уходящую в воду тонкую веревку, и какой-то человек на носу махал руками и что-то кричал.

Отец помог человеку сойти с лодки на мелководье. За его спиной, придерживая шляпу, возникла женщина и сошла на берег таким же образом. Мужчина туго закатал брюки; его лодыжки посинели от холода. Он отчаянно пытался держать равновесие по пути на пляж. Когда он двигался, то походил на веретенообразных мух, сидевших летом на наших окнах, – длинноногих, прозрачных, неуклюжих. Дойдя до берега, он рухнул на колени, и его стошнило.

Дома эти двое производили странное впечатление, словно пара птиц, собирающихся устроиться на насест. Они метали взгляды направо-налево, и женщина присела на край стула. Мужчина пристально разглядывал фотографии на стене, расхаживая взад-вперед. Я не знала, что им сказать.

После высадки они напросились на чай и представились. Мужчину звали Эдвард, женщину – Джоана. Английский выговор. Отец смутился, когда Джоана пожала ему руку подобно Эдварду. «А зачем вы прибыли сейчас? Вам нужно было подождать и прибыть между приливами», – сказал отец. Они поинтересовались размещением, и отец сказал: «Гостиниц нет, но много пустующих домов». Он ушел на поиски устриц. Чемоданы у них были тяжелые. Я поручила Линос нести шляпную коробку женщины.

Линос катала по сланцевому полу Розового коттеджа маленькую игрушку. Она делала вид, будто играет, а на самом деле прислушивалась к разговору. Из-под густой челки мне были видны ее глаза, наблюдавшие за нами троими.

– Хотите молока? – предложила я. Джоана ответила да.

Мне раньше не доводилось говорить с англичанами. Джоана была блондинкой с аккуратно уложенными волосами, по сравнению с которыми мои показались мне сальными. Тонкие рыжеватые брови. Она напоминала мне женщин, о которых я читала в журналах: они ходят по мощеным улицам и катаются в автомобилях. Она достала носовой платок. Небесно-голубой, хлопковый, с белой вышивкой.

– Как прошло ваше плавание? – спросила я.

Джоана поморщила лоб. С ее лица еще не сошла бледность.

– Довольно бурно, – ответила она.

– Сожалею.

Я протянула ей банку и ложку.

– O, молочный порошок!

Нотки изумления в ее голосе заставили меня покраснеть. Меня обуял стыд. Мне захотелось отфутболить банку под стол. Я показала на мохнатые спины Лииных коз, пасущихся прямо за окном.

– Он самый. Или – козье молоко.

Джоана подтолкнула свою чашку ко мне. Я достала ложкой порошку и размешала, пытаясь прижать комья к донышку. Я наблюдала за ее руками и запонками с перламутровым отливом на блузке. Материя была зеленая, плотнотканая, какой я раньше не видела.

– У вас очень красивая блузка, – сказала я.

– Старье. – Она поблагодарила меня за молоко.

– У нас не бывает много приезжих, а то я бы приготовила для вас что-нибудь получше. Пирожные. Глазированные кексы. Пышки. Булочки с глазурью.

– Да, не сомневаемся, – сказал Эдвард, переглянувшись с Джоаной.

Он подсел к нам за стол, смешав чай с порошком.

– Мы не собирались высаживаться на острове. Мы изменили маршрут… непроизвольно.

– Вы здесь в отпуске? – спросила я их. Я знала, что поблизости есть морские курорты. Линос и я иногда играли в игру на утесе, делая вид, что нам видно чертово колесо.

– Нет, – засмеялась Джоана.

– Мы из одного университета в Англии. Мы здесь для исследовательского проекта. Мы думали, вы нас ждете.

– Правда? Я?

Эдвард описал руками круг.

– Вы – значит всем островом. Мы договорились, что прибудем с проповедником. Джеремией Джонсом?

– Это решилось в последнюю минуту, – ввернула словечко Джоана.

– O. Да. Он ничего не сказал. А может, сказал. Мне не говорят.

– Выясни, зачем они тут? – спросила Линос по-валлийски, не поднимая глаз от пола.

– Линос, говори по-английски. Это невежливо.

– Ничего страшного, – сказал Эдвард, поворачиваясь к ней. – Мы изучаем валлийский. Говорили на нем всю дорогу. Beth ddywedoch chi? Что ты сказала?

Линос посмотрела на него и рассмеялась. Визгливо, резко, недобро. Я велела ей выйти в сад. Она ушла, не взглянув на меня, и хлопнула дверью.

– Извините, – сказала я. – Она понимает. Просто вредничает.

Наступила неловкая тишина. Я видела, что Линос стоит у окна, прямо у них за головами.

– Мы слышали про остров в Абергеле, – сказала Джоана. – В пабе один рыбак рассказывал, что у вас выбросило на берег кита.

– Он и сейчас тут.

Джоана кивнула.

– Ты бы не рассказала мне про эти фотографии? – попросил Эдвард, снова подойдя к стене.

Я рассказала ему обо всех фотографиях без исключения. Мой двоюродный дед, Брин, переехавший в Лландидно и ставший мясником. Марк – брат-близнец моего отца. Все, что у нас есть, – его рисованный портрет. Кто-то из островитян нарисовал. Эмлин, Марк – дядья отца. Все погибли на войне. Линос, Илис. И моя мама. Ее портреты. Губы всегда напомажены. Каждое Пасхальное воскресенье она отправлялась на большую землю, фотографироваться в одном маленьком ателье. Я могла бы сказать Эдварду, какого цвета была помада, хотя карточки черно-белые, потому что я подолгу глазела на них и запомнила. Красная, малиновая, оранжевая.

Когда я обернулась к Джоане, она записывала что-то в блокнотик в кожаном переплете. Ее лоб избороздили морщины.

– Извините. Простите, вам наскучило? – спросила я.

– Вовсе нет, – ответила Джоана весьма уверенно. – Я записываю все, что ты рассказываешь.

Она подняла на меня глаза и улыбнулась; бледность со щек исчезла.

~

После того как они ушли, я не находила себе места. Я трижды помыла их чашки. И почему я не расспросила их о проекте? Из какого они университета? Еще несколько слов про них обоих. Выговор Эдварда членил слова на аккуратные острые отрезки, наподобие голоса, который передавали по радио в доме у Лии. Я не запомнила, как они выглядели. Я спросила Линос, «как они выглядели»? Линос только пожала плечами.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Кода англичане хотят сказать «уйти по-английски», то употребляется выражение «to take a French leave» – «уйти по-французски».

2

Аналогичным образом в колонизованной Ирландии англичане пытались нанести удар сразу по двум важным составляющим ирландской культуры – гэльскому языку и Католической церкви, преследуя по закону тех, кто говорил на этом языке и исповедовал католицизм. Ирландцы сохранили гэльский язык, хотя ему был нанесен большой урон. Те же задачи, например, решают армянские общины в разных частях света, прилагая усилия по сохранению родного языка (см. рассказ У. Сарояна «Ah-Ha, The Cat Saw the Mouse», 1965, перевод А. Оганяна).