Кит на отмели

Элизабет О'Коннор

Кит на отмели

Elizabeth O'Connor

Whale Fall

Copyright © Elizabeth O'Connor 2024

© Оганян А., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2025

Киты и кельты

Записки переводчика

Журнал «Обсервер» внес роман Элизабет О'Коннор «Кит на отмели» в десятку лучших дебютных романов 2024 года. Э. О'Коннор также известна как автор коротких рассказов и была удостоена премии литературно-художественного журнала «Уайт ревью» за лучший короткий рассказ 2020 года. Университет Бирмингема присвоил О'Коннор докторскую степень по английской литературе.

К Уэльсу, расположенному на полуострове на западе Великобритании и омываемому Ирландским морем на севере, проливом Святого Георга на западе и Бристольским заливом на юге, относятся более 50 прибрежных островов, крупнейшим из которых является Англси на северо-западе. Судьба многих реально существующих островов схожа с той, что уготована вымышленному острову в романе О'Коннор. Описанные в романе персонажи, этнографы из Англии, тоже вымышленные, имеющие реальные прототипы, о которых пишет автор в примечаниях к тексту.

Роман «Кит на отмели» – это дневник девушки по имени Манод Ллан о жизни на родном острове. Он чередуется с дневниковыми записями англичан – Джоаны и Эдварда, прибывших из иной культурной среды. Таким образом, читатель видит жизнь острова глазами людей с разным мировосприятием. Для Манод жизнь на острове – ежедневное выживание в противоборстве с суровой природой. А Джоана пытается идеализировать остров, восхищаясь его природой. На этой почве возникает непонимание между Манод и Джоаной из-за того, что Манод не приемлет тот образ, который Джоан и Эдвард пытаются навязать острову в своем «научном» труде. Манод вступает в конфликт с англичанами из-за того, что те подвергают опасности рыбака Джона ради эффектной фотосъемки, не имеющей ничего общего с методами рыбной ловли на острове.

Англичанам не доверяют. Отец говорит Манод, что скоро начнется война и «находиться среди англичан не очень хорошая идея». Джоан и Эдвард свысока относятся к островитянам. Под влиянием Джоаны и Эдварда Манод захотела переехать, чтобы продолжать учебу и увидеть мир, вырваться из сурового быта, избежать раннего замужества и, возможно, вдовства, потому что век рыбака короток. Но ее удерживает необходимость заботиться о младшей сестре и стареющем отце. Англичане уезжают, не попрощавшись, «по-английски»[1], и в довершение ко всему обманом увозят взятые у нее на время вышивки.

То, чего нет в дневниках, дополняют записи народных песен и стихов, а также жутковатых легенд. Туша кита, выброшенная на берег, вызывает ассоциации с одной из легенд про разлад в природе из-за неправомерных действий человека. И человек, рассказывающий легенду, встревожен, говоря, что, наверное, грядет большая беда, раз кита прибило к берегу. Кит внушает страх суеверным островитянам, которые верят в приметы, призраков и злых духов.

Действие романа происходит накануне Второй мировой войны, и на острове ощущается неизбежность новой катастрофы. А тут еще кита выбросило на берег – явно не к добру. Ведь раны, нанесенные острову Первой мировой войной, с которой не вернулись многие мужчины, еще не зажили. Жизнь на острове тяжела и без войны. Люди с трудом сводят концы с концами, занимаясь рыболовством. (И парадоксально, что никто на острове не умеет плавать, даже рыбаки.)

Тяготы жизни не ожесточают островитян. Всем островом, в лютую непогоду, рискуя жизнью, они ищут пропавшего ягненка, а потом хозяйка отогревает найденыша в собственной постели. Сообща выходят в море и на работу, понимая, что иначе не смогут выжить в суровых условиях.

Манод – выпускница местной школы – знает помимо родного валлийского языка еще и английский. И может подрабатывать у прибывших англичан, делая для них переводы, ведь многие островитяне не знают английского. Например, Линос – младшая сестра Манод – даже не хочет учить английский, потому что на острове он «не нужен». Здесь говорят на островном диалекте валлийского языка.

Валлийский язык, он же кимрский язык, или Cymraeg, относится к бриттской группе кельтских языков индоевропейской семьи. Около 29 % населения современного Уэльса в той или иной мере сохраняет свой язык. Для валлийцев, потерявших остатки независимости в XVI веке, язык является залогом сохранения своей идентичности, поэтому его поддержанию уделяется большое внимание: недаром рефрен валлийского гимна заканчивается строчкой «Да пребудет древний язык» (O bydded i'r hen iaith barhau).

С 1798 года до начала XX века в Уэльсе учителя по собственной инициативе запрещали детям говорить в школе на валлийском языке, чтобы знание английского служило залогом успеха в англоязычном обществе (в бизнесе, суде, делопроизводстве и т. д.), а провинившимся вешали на шею табличку «Нет валлийскому» («WN» или «Welsh not»)[2]. Нравилось это не всем, например, отец делает замечание Манод за случайно оброненное английское слово: «Теперь ты и дома говоришь по-английски?» Для валлийцев именно язык является основой их идентичности, об этом свидетельствует пословица: «Народ без языка – народ без сердца» (Cenedl heb iaith – cenedl heb galon).

Главными национальными символами Уэльса являются Красный дракон, или И-Драйг Гох (Y Ddraig Goch), присутствующий на национальном флаге Уэльса, а также лук-порей и нарцисс (ср.: у англичан – роза, у шотландцев – чертополох, у ирландцев – трилистник). Уэльс – родина легенд о короле Артуре, Камелоте и рыцарях Круглого стола.

Валлийские фольклорные персонажи присутствуют в рассказах островитян, например, «тюлений народец», или «шэлки» (selkies). Они родом из кельтской и скандинавской мифологии, способны сбрасывать тюленьи шкуры и представать в женском/мужском обличье. Земные мужчины прячут их шкуры и женятся на них. (Эта легенда отдаленно напоминает то, как Иван-царевич сжег лягушачью кожу Царевны-лягушки. Во всяком случае, оба персонажа принадлежат водной стихии.) Недовольные своим браком земные женщины рожают детей от «тюленьих» мужчин.

Автор подробно описывает валлийский праздник Мари Луид, к которому островитяне загодя готовятся. Линос – младшая сестренка Манод – не пугается страшилищ с конскими черепами, а гладит и целует их.

Любопытно, что на празднике пригодился и череп кита, который, видимо, больше не внушает страха. Из пугала кит превратился в предмет реквизита для праздника. Бремя треволнений, недобрых предчувствий и обид сброшено с плеч долой; забрезжила надежда на лучшее вопреки дымному следу в небе, который не предвещает ничего хорошего. Сбудутся ли надежды Манод на большой земле, где ее наверняка ждут новые испытания?

Арам Оганян Ереван,18 ноября 2024 года

Долго же я созерцал эту землю, Силясь понять свое Место на ней.

Р. С. Томас «Те, другие»

Так проходят на острове времена года – сперва солнце и весна набираются сил вместе с птицами. Перед серой зимой пернатые покидают остров и возвращаются, когда из почвы появляются проростки. Гагарки черными призраками снуют под водой. Моевки и олуши падают с небес. Поначалу мы их не замечаем. Дети, бывает, гоняются за ними по скалам, рыбаки спихивают веслами с сетей. На исходе весны их тени мельтешат по всему острову. Буревестники, ласточки, крачки. К лету они растят птенцов и ныряют в воду.

Моевки подбираются к нашим домам ближе всех остальных, выхватывая объедки из мусора на дворе. Они усаживаются на крыши, и издалека кажется, что дома утыканы клиньями их серых крыльев. Они обживают кровлю, устилая ее серебристым слоем перьев и помета; мешают нам спать, мечутся по черепице, устраивая потасовки. Иногда бьются на лету, оставляя друг на друге красные отметины. Из клюва на каменный двор роняют рыбу, которая, извиваясь, протискивается в дыры и трещины, а потом оттуда месяцами несет тухлятиной. От жары скучиваются птичьи запахи, крики, дохлые розоватые птенцы.

Летом островитянки заново выбеливают жилища. Они идут в известняковую пещеру на западе острова, чтобы растолочь породу в мелкое крошево. Моя мама всегда возвращалась с запорошенными руками. К чему бы она ни прикоснулась, повсюду оставались крупинки. Иногда пигменты придавали краске желтоватый или голубоватый оттенок вместо белоснежного. В один год дома по всей округе окрасились в бледно-розовый цвет, который нет-нет да проступает наружу из-под облупившихся слоев.

После лета холод ходит вокруг да около, потом обрушивается, как булыжник. Птицы исчезают одна за другой. Бросают гнезда на утесах с кладками яиц. Осенью море закипает, словно котел на огне. Птицы улетают, и лету конец.

Зима. Мы жмемся к очагу, спим в одной постели. Море подкрадывается к двери, плещется о берег. На горизонте серый лед. Мы краснеем от ветра. На Рождество мы варим рыбу, затем забиваем овцу и остов бросаем в воду. К весне волны прибивают его к берегу, а птицы налетают и доедают. После того как овцы начисто вытравят пастбище, их перегоняют на другое место.

Сентябрь

Ночью на отмель выбросило кита, который виднелся из-под воды словно кот, притаившийся за дверью. Никто его не заметил – ни люди с маяка, озаряющего воду, ни рыбаки, что вышли ночью ловить хека и камбалу, ни фермеры, перегонявшие скот по холму на рассвете. Овцы на утесах и те не встревожились. Под толщей темной воды туша кита излучала зеленоватое свечение.

К утру туша всплыла и лежала на пляже у кромки воды. На нее уселись птицы. Прилив облицевал берег плоскими широкими зеркалами воды в тонком обрамлении песка. Волны обволакивали кита, подобно оболочке вокруг нежной сердцевины, и откатывались назад.

Некоторые рыбаки говорили, что кит заблудился. Они видели китов в открытом море, но редко когда вблизи. Несколько человек постарше говорили, что это какое-то предзнаменование, но расходились во мнениях, доброе оно или плохое. Преподобный Джонс, неделями читавший английские газеты, сказал, что не нашел в них объяснений пришествия чудовища. В начале месяца в море снова вышел военный флот. Преподобный туманно намекнул на радары, и один фермер кивнул, промолвив – «подлодки».

Кто-то приволок из дому большой коробчатый фотоаппарат на длинных деревянных ножках. От вспышки пейзаж расплылся.

Я родилась на острове 20 января 1920 года. В моем свидетельстве о рождении записано 30 января 1920 года, потому что отец не мог добраться до регистрационной конторы на большой земле раньше. Бушевал зимний шторм, и никто не мог покинуть остров. Когда мы наконец смогли отправиться в плавание, как рассказывала мама, пляж был выстлан медузами, словно тропа серебристого льда. Мама, слава Богу, выжила при родах, ведь случись что, никто не пришел бы ей на выручку.

Остров простирался на три мили в длину и на милю в ширину, с маяком на восточной оконечности и мрачной пещерой на западной. На нем проживали двенадцать семей, проповедник и поляк Лукаш, смотритель маяка. Наш дом – Розовый коттедж – был вписан в склон холма, где ветры обходили его стороной. Отец говаривал, что из наших оконных стекол армия могла бы делать танки, так стойко они выдерживали непогоду. Местами стекло покоробилось и растрескалось, но сидело прочно в раме. В спальне по ночам сквозь трещину в стекле слышалось, как соседские козы зовут свой молодняк, а иногда из дома на холме виднелся огонек свечи словно монетка, что держит равновесие на вершине.

Отец всегда путал мое имя с кличкой нашей собаки. В день, когда кита вынесло на берег, он прошел мимо меня во дворе, подзывая собаку. Я пыталась выбивать пыль из каминного коврика, а вместо этого наблюдала, как та серебристым слоем оседала мне на одежду. Приходилось отмахиваться от пылинок, чтобы не засорить глаза.

– Я выхожу в море, Илис, – сказал отец.

– Манод, – сказала я, – а не Илис. Илис – собачья кличка.

– Я знаю. Знаю.

Он отмахнулся от меня и зашагал по тропинке к морю. Его резиновые сапоги хлюпали на каждом шагу.

– Я так и сказал, – донеслось до меня. – Манод. Так я и сказал.

На той стороне двора отец сушил скумбрию, нанизывая на бечевку. Он обожал собаку – один отрезок веревки предназначался только для Илиса. Отец почти не разговаривал ни со мной, ни с моей сестренкой, но по ночам я слышала, как он что-то подолгу бормочет Илису. Пес безостановочно бегал кругами по двору, принюхиваясь к лишайникам между каменными плитами, не обращая на меня внимания. Я нарезала ему рыбы, и он, неблагодарный, убежал в заросли боярышника, подняв облачко пыли и листвы.

Я потерла пятно на своем старом платье из темной фланели, с нитками, торчащими из швов, которое досталось мне от мамы. Она сама себя обшивала и меня научила. Мама шила практичные платья, которые не стесняли движения, с широкими карманами. Мне нравилось срисовывать выкройки из женских журналов, оставленных в нашей церкви. Поветрия с большой земли. И меня осенило, что большинство островитян одеваются по моде прошлого десятилетия. Иногда на берег выносило чемоданы со старой одеждой, годной или для ношения, или чтобы распороть на материал. Однажды я нашла бальное платье багряно-красного шелка всего лишь с маленьким разрывом на бедре. Сбоку был кармашек, из которого выпала позолоченная пудреница в виде створки морского гребешка. На пуховке сохранился оранжевый оттенок от соприкосновения с кожей владелицы.

~

Как только отец ушел, появился наш сосед, промокший до нитки и с мокрой шевелюрой. Я заприметила его, когда он поднимался на холм, где его жена доила козу. До меня доносился запах влажной телогрейки из овчины и рубашки. Жена подбежала и заключила его лицо в ладони. Мне стало неловко на них глазеть, и я стояла, прочесывая пальцами волосы. До меня донеслись обрывки его фраз: «Нам показалось – лодка. Думаешь, не к добру?» Я видела, как руки у Лии одеревенели, дыхание перехватило.

Никто из островитян не умел плавать. Мужчины плаванию не учились, женщины тоже. Море представляло собой опасность, и, думается, мы слишком долго прожили бок о бок с этой опасностью. У нас бытовала поговорка: «Из лодки – в воду. Из огня да в полымя. За борт – Боже упаси».

На острове был король, носивший латунную корону. Когда он умер десять лет тому назад, никому не захотелось занять его место. Большинство молодых парней погибли на войне либо пытались найти работу на большой земле. Те же, кто остался, были слишком заняты рыболовством. Так уж повелось. Как говорила моя мама, женщин не спрашивали.

Моя сестра пальцами размазывала масло по ломтику хлеба, откусывала, а затем по очереди облизывала пальцы.

– Ты уже не в том возрасте, чтобы так себя вести, – сказала я, а она показала мне язык.

Я разлила чай в три чашки на столе и смотрела на клубы пара.

Линос повертела чашку перед собой, словно разглядывая со всех сторон. Она запустила пальцы в волосы. Мне вспомнилось, что про нас говорила мама: Ni allaf ddweud wrth un chwaer oddi wrth un arall – «Не могу отличить одну сестру от другой». Между нами шесть лет разницы, но только одна из нас еще ребенок, так что эти слова уже не соответствуют действительности.

– Как это будет по-английски? – спросила я.

– Не знаю.

– Нет, знаешь.

Линос глотнула чаю и поморщилась.

– Горячий, – сказала она.

– Кит.

Я обернулась к отцу за поддержкой. Все лето я старалась, чтобы Линос подтянула свой английский, но она упрямилась. Отец сидел, запрокинув голову назад и смежив веки. Одна рука покоилась на коленях, другой рукой он поддерживал морду Илиса. Его одежда сушилась у огня, испуская букет запахов стирки и рыбы. Наша гостиная была невелика – места хватало на стол, стулья, очаг и маленький комод в подтеках свечного воска. Отец вынул зубной протез с тремя зубами с перламутровым отливом и положил посередине.

У двери стояло ведро с омарами, которых он выловил за день. В паузах нашего разговора я слышала, как они шевелятся в воде, чиркая клешнями по металлу. Я наблюдала, как на том конце комнаты поднимается и опускается тень, и сообразила, что это же моя рука. Я собирала тарелки и спросила отца, видел ли он кита.

– В море, – ответил он, потирая заскорузлые костяшки пальцев, – обычно встречаешь больше, чем одного.

– Мама говорила про китов? – спросила Линос. Дело приняло дурной оборот.

– Конечно, добра от них не жди.

– Говоришь как чокнутая старуха, – сказала я.

Я вычистила тарелки, скормила объедки Илису на полу. Отец схватил меня за кисть, когда я взяла его чашку, и положил свою руку на мою.

– Сегодня Марк спрашивал про тебя. Говорил, какая ты была нарядная в церкви.

– И что ты ему ответил?

Отец пожал плечами.

– Сказал, чтобы поговорил с тобой.

– Можешь передать ему – нет. Не хочу.

Отец вздохнул и посмотрел на свои руки.

– Тебе следует задуматься о замужестве. Не обязательно за Марка. Можно и за Ллеу.

– Мне восемнадцать.

– Время летит быстро. – Его голос смягчился. – Не век же тебе со мной вековать.

– А кто будет заботиться о Линос?

Илис встал на задние лапы рядом со стулом Линос, мотая головой, чтобы слизывать крошки со стола. Линос обернулась и схватилась за его передние лапы. Она встала рядом с ним, чтобы было похоже на танцующую пару. Они раскачивались из стороны в сторону, а Илис запыхтел, широко разинув пасть.

Я посмотрела на донышко своей чашки. Молоко подернулось пленкой, которая сморщилась наподобие странного поцелуя.

~

Ночью мне приснился длинный обеденный стол, за которым над своими тарелками восседали киты в смокингах и смеялись. Я была с ними за компанию, в платье из зеленого шелка, увиденном однажды в журнале, и в шляпке с длинным белым пером. Потом киты принялись танцевать, но я не знаю, каким образом они передвигались: то ли на кончиках своих хвостов, то ли скользя из стороны в сторону. Меня оторвали от пола и кружили, кружили. Потолок был задрапирован кружевами и бархатом, которые медленно опадали на меня.

Месяц назад я окончила школу, размещенную на старой ферме, принадлежавшей церкви, достаточно вместительной для обучения десятка детей-островитян в двух классных комнатах. У каждого из нас была своя парта из сырой древесины, и мы главным образом читали Библию. Сестра Мери и сестра Гвеннан прибывали к нам на несколько месяцев в перерывах преподавания на большой земле. На лицевой стороне обложек привезенных ими книг стояло тиснение блеклыми золотыми буквами «Богоматерь из придорожной часовни». По особым дням, скажем в праздник Святой Дуинуэн, мы одевались в белое.

У меня была школьная подруга Росслин, моя соседка по парте все десять лет, которая вышла замуж на большой земле за розоволицего рудокопа из Пулели с неприятным ртом. Росслин встречалась с ним несколько раз, прежде чем уехать. Побывала в его городе, когда ее отец отправился на лодке на большую землю на ярмарку. У тыльной стены классной комнаты она доверительно сообщила мне, что у него вонючее дыхание и о том, что он ей наговорил. В день, когда она покидала остров навсегда, ее отец нагрузил свою лодочку цветами и травами. Его плач был слышен с дюн. У Росслин были кудрявые волосы и круглое лицо, которое всегда лоснилось от пота. Я всегда думала, что она похожа на модель, виденную мной на карточке, приложенной к бруску мыла. После брачной церемонии она прислала мне весточку, где писала, что скучает по мне, что живет в доме с внутренним туалетом. В конце письма она спрашивала, чем я занимаюсь и что собираюсь делать. Я не ответила.

В школе я училась хорошо. Сестра Мери говорила, что я «умница», и разрешала ходить к ней в гости по воскресеньям, показывала мне большие географические карты и давала почитать английские романы. Когда один из наших мальчиков подал заявку в университет в Англии и попросил сестру Мери проверить его заявление, та перепоручила это мне. Я нарочно пропустила две орфографические ошибки, но его всего равно приняли. Он сказал, что напишет мне, но так и не написал. Его мама показала мне его фотокарточку в лодке на реке, в длинном черном пальто. Я выпросила у нее этот снимок, но не из-за мальчишки, а потому что его лицо было слегка размыто, а значит, я могла притвориться, будто на фото в лодке изображена я.

В последний школьный день моя учительница даже не попрощалась со мной, сказав: «Увидимся на ярмарке».

Прилив оказался высоким. Отцовский приливный календарь, который он собирался нам оставить, ничего на этот счет не сообщал. Календарь печатался на розовой бумаге, и когда отец бывал на большой земле, на каждый новый сезон ему выдавали новое издание. Отец говорил, что он в нем не нуждается, определяя прилив на глазок, как это делал его отец. Мне не хотелось напоминать ему про случаи, когда он ошибался, приходя домой в мокрых брюках и сапогах, забитых песком.

Я прогулялась на пляж, чтобы посмотреть на кита своими глазами. Когда я ходила в одиночку, мне нравилось мечтать, будто я работаю белошвейкой на зажиточную семью, что я стала монахиней где-то в Европе, обитаю в высокой белой башне на городской площади. Про себя я читала стихи из Библии с английским акцентом, придавая языком форму каждому слову.

Чтобы найти кита, я пошла следом за остальными. Бухта оказалась плоской, и я увидела столпившихся людей. Влажный песок засасывал мои ботинки.

В воде, где камни покрывали восковидные черно-желтые водоросли, четверо мужчин заводили в лодку быка для отправки на большую землю. Один ходил взад-вперед за его спиной и подталкивал. Другой стоял в воде, рядом с серединой лодки, готовый схватить его за рога и удерживать неподвижно. Третий ждал в лодке с бухтой веревки на плечах, готовый прицепить быка к железному кольцу в корпусе лодки. Бык шагал медленно, мотая головой. Когда мужчина, что стоял на пляже, приблизился к нему, бык взбрыкнул. Он был черной масти, с тонкой белой полоской – яркой бороздой до самого носа.

Когда я миновала мужчин, тот, что на пляже, остановился и обернулся ко мне. Он приподнял шляпу и отвесил мне ироничный поклон. Я пренебрегла им, и остальные мужчины рассмеялись. Лодку качнуло, и бык пробежал мимо них, залез в воду, и мужчины подняли крик. Я прибавила шагу, прислушиваясь к их воплям, волнам и бычьему фырканью.

Вода была светло-коричневой, а пена напомнила ту, что появлялась, когда отец варил овечьи головы на плите с шерстью, по краю котла. Я следила, как она приближается, и когда до моих ступней оставались считаные дюймы, она откатилась назад. Я терпеть не могла, когда вода попадала в обувь.

Приближаясь к толпе вокруг кита, я заметила птиц, летавших кругами и на что-то пикирующих. Одна пролетела прямо над моим плечом, стиснув что-то в клюве. На боку лежала лодка, из-под которой украдкой вылез кот и зашипел на меня. Я прошла зигзагами сквозь толпу. Накат очередной волны с каждым разом обнажал гигантское тулово кита, выгнутое дугой. Я подумала, как я буду описывать все это сестре, когда она придет из школы, запечатлевая в памяти картину – черный остов хребта, пасть, бронзовая в закатных лучах.

Возвращаясь, я обернулась, и мне померещилось, будто в гуще людей я увидела маму. Она наклонилась и прикоснулась к чему-то. Ее волосы и плечи окутывал туман. Ее шерстяная одежда, казалось, промокла. Когда я взглянула снова, камни покрывал белый лишайник с листьями, похожими на крошечные руки.

Я лежала на кровати с Ллеу, листая книги его матери, сложенные на полу стопкой вровень с подушкой. Я взяла самую верхнюю. Романтические приключения, на обложке симпатичный бригадир. Страницы внутри когда-то вымокли, просохли и стали волнистыми. По бокам – желтые пятна.

Ллеу лежал рядом, уставившись в потолок, и теребил заусенцы на пальцах. Мы с Ллеу были единственными одногодками на острове. Однажды в воскресенье, после церковной службы, три месяца назад он передал мне записку. В ней говорилось: «Привет. Мне нравится твое розовое платье». В ответ я написала: «Персиковое».

Он повернулся ко мне лицом, глядя на стеганое покрывало под нами. Он пытался выковырять перышко из украшенного розочками покрывала.

– Говорят, фабрике на большой земле нужны работники.

– Все это вилами по воде.

Поморщив нос, он спросил, почему я всегда так себя веду. Он вытащил перо и провел им по тыльной стороне моей руки. Я вздохнула, положила книгу на стопку. Ллеу мне не особенно нравился. Но говоря ему да, целуясь и еще кое-чем занимаясь с ним, я чувствовала себя не такой белой вороной, как обычно.

Я знала, что большинство девочек на моем месте посоветовались бы со своими мамами, чем заняться после окончания школы, как вести себя с мужчинами, но мне не у кого спросить, потому что мамы у меня нет. Все мои решения похожи на попытки ловить рыбу, которой не существовало до тех пор, пока я ее не поймаю.