Тысяча и одна тайна парижских ночей

– Ерунда какая, – снова возразил я маркизу. – Мы сами могли бы поучить черта.

– Потому что постоянно учитесь у него, – отвечал он. – До завтра! Не забудьте, мы ужинаем вместе.

– В котором часу вы ужинаете?

– В полночь.

– А где ужинаем? В аду?

– Успокойтесь: в парижском аду.

– Прощайте.

Глава 7. Письмо, пригодное для того только, чтоб его бросили в печь

На другой день я получил следующее письмо, достойное быть прочитанным:

Будем друзьями, но не спрашивайте меня, кто я: человек или не человек – все равно.

За свои грехи я осужден быть любопытным.

Вот почему меня изгнали из традиционного ада в парижский.

Я не апеллировал против приговора.

Творец, не желающий смерти грешника, потому что смерть есть покой или отдых, дал мне отличное место в адской комедии несравненного города.

Для меня нет масок. Нет и игры веером.

Я читаю во всех сердцах и забавляюсь глупостью влюбленных, которые не умеют читать. Хотелось бы иногда подсказать им роль, но я осужден молчать.

В качестве зрителя, знающего игру страстей, я в самом начале уже вижу конец. Я сужу о драме или о комедии, но не аплодирую и не свищу.

Сегодня у меня нет дела, и я готов рассказывать вам романы.

Нет, не романы, а истинные события.

Я вижу, как перед моими глазами развивается то веселый, то трагический сюжет: смех на мотив отчаяния.

Чем больше изучаю я парижскую жизнь, тем больше убеждаюсь в том, что человек должен пройти сперва через сферу зла, чтобы достигнуть области добра.

Не есть ли Магдалина символ этой теории, дьявольской – высказанной Мефистофелем?

Итак, если угодно, я начну рассказывать вам странные и драматические события «Тысячи и одной парижской ночи».

Мой кузен, Хромой Бес, вскрывал крыши домов, чтобы узнать тайны. Я все упростил. Я сделался парижанином, безупречным, если не бесстрашным. Я бываю на всех празднествах – как у принцессы, так и у актрисы. Я вожусь со спортсменами, охотниками, театралами, клубными игроками и с жертвами мадемуазели Цветок Зла.

Я представляюсь всюду, здесь и там, и еще дальше. У меня в кармане двадцать пять луидоров. Мне говорят: этого мало. Я отвечаю: довольно с избытком.

Чего нельзя купить даже за пять луидоров?

Но оставим это в стороне. Если позволите, мы будем беседовать после каждой истории. Мораль стану объяснять я – как добрый малый.

Маркиз Сатана

Р. S. Не забудьте, что завтра я жду вас ужинать.

Читая это письмо, я обвинял дьявола в педантизме, но напрасно хотел прекратить это дурное знакомство: тайная сила влекла меня невольно.

– Ну, alea jacta est![1] – сказал я, подбрасывая шляпу. – Перейду адский Рубикон и отправлюсь ужинать с чертом.

Глава 8. Схождение в ад

В полночь я стучался в дверь маркиза Сатаны – в дверь красивого отеля рядом с принцессой.

Стоявший постоянно на часах негр проводил меня к Его Мрачности.

– Вот и я, любезный дьявол, с адским аппетитом, – проговорил я.

– Дорогой философ, – отвечал мне дьявол, – сегодня мы ужинаем не вдвоем, несколько молодых девиц назначили мне свидание в Английской кофейной. Для вашего ума это будет настоящий пир, потому что каждая из них постарается произнести побольше глупостей. Но час ужина еще не пробил, и, если угодно, мы отправимся пока в парижский ад.

– Разве, по вашему мнению, Париж ночью стоит Парижа днем?

– Вы правы, за добродетель перестали награждать, и всякий человек спешит показать новый порок.

Маркиз Сатана напомнил мне схождение Данте в ад; но что значит ад Данте, ад наказаний, в сравнении с Парижем, адом проклятий?

С Данте углубляешься в мрачную ночь мучений, но плачут одни только призраки. Париж же есть ад живых: слышны крики и рыдания, но кричат и рыдают страсти. Люди стремятся невесть куда, закрыв глаза, через изменяющую, через продажную, через убивающую любовь. Ради увеселения сердца – должны же смеяться уста – терпят ненависть, гнев, мщение, позор всякого рода; переходят от отчаяния к отчаянию. Отвергают сестру, жену, дочь, если только не хотят жить профанацией и развратом.

Каччанемико Данте продавал свою сестру, прекрасную Гизолу; сколько людей продают своих жен и дочерей, и нет демона, который бичевал бы их, крича: «Прочь, развратник! Здесь нет продажных женщин».

Судьба смеется над всеми; многие носят крест за измену отечеству или другу; этот бросает свой герб в банковую тьму; тот принимает псевдоним, чтобы низвергнуться в ад журнализма.

Вот женщина идет творить добрые дела, но она не вернется домой иначе, как предав разврату мать своих детей; вот другая, одержимая неутолимой жаждой золота, продает себя путем брака восьмидесятилетнему старцу, чтобы приобрести вскоре двадцатилетнюю праздную жизнь; вот прелестные шалуньи, отправляющиеся в рощу в столь небрежно-сладострастных и невинных позах, замышляют разорение семейств; но для них мало черпать золото обеими горстями: они возьмут также и сердце и бросят его под ноги своих коней, они возьмут также и душу и ввергнут ее во мрак раскаяния.

Но обратимся в другую сторону. Вот прибегающие к Творцу, но отвергаемые им, потому что выходят из дома молитвы в сопровождении семи смертных грехов; да, эта молится, но молитва не сломит ее гордыни; та преклонила колени на холодном камне, но сладострастие сжигает ее постоянно. Маркиза завидует герцогине; герцогиня жадна и физически, и нравственно, она хотела бы отнять для своего завтрака всю долю бедных. У этой мещанки кошелек набит золотом, но она редко его открывает. Эта угрюмая добродетель оскорблена до глубины души и гневается на всех красивых женщин; она бьет своих детей, чтобы наставить их на путь истины; она бьет саму себя, чтобы оправдать свою злобу. Эта мать семейства, окруженная целыми толпами, засыпает на ложе из роз, не помышляя о соломенном одре своих детей. А сколько еще других смертных грехов, кроме символизованных церковью? Что такое ложь? Измена? Клевета? Тому, кто сказал, что женщина – четвертая богословская добродетель, можно бы ответить: это восьмой смертный грех. Но что значат все эти грехи? Мы в розовом аду, спустимся по спиралям преступления. Вот угол воров: все воруют; не смотрите за весами торговца, но берегитесь его совести. Все поддельно, как у торговца общественными удовольствиями, так и у продавца колониальными товарами, в которых нет ничего колониального. Взгляните на мелкого торгаша, когда он спускается в погреб, заперев свою лавочку; уверяю вас, что он имеет целью фабриковать вино и кофе, в которых не будет ни того ни другого; но успокойтесь, его сегодня же обокрал биржевик, которого обворует его любовница, а ее обкрадет друг ее сердца, не говоря уже о ее кухарке.

Поднимемся на одну ступень. Вот свадьба; женится молодой скептик, скрывающий свои долги; но завтра же его поймает тесть, который на другой день обанкротится или вступит в новый брак.

Что остановило вас на краю набережной? Не эта ли несчастная, бросающая в воду своего ребенка? Не осуждайте ее. Она обезумела от любви и не отступает перед преступлением, потому что у нее еще осталась последняя искра невинности. Где виновный? Он весело ужинает в Золотом Доме. Язон отдал своему вознице прекрасную Гипсипилу [2]. Данте осудил его бегать от одной пропасти к другой перед окровавленным кнутом. В Париже Язона увенчали бы розами.

Напрасно отвращаете взоры: всюду одно и то же зрелище, если только оно не заменяется убийством и грабежом. Но подождем еще спускаться в этот кровавый ад: мы встретили бы на первом шагу Чакко [3] Данте, мрачное сумасшествие маркиза де Сада, измельчавшее бешенство сладострастия Нерона, контрабандный таинственный яд Медичи и всевозможные кровавые оргии.

Данте, мрачный и глубокий гений, освещает страсти адскими факелами и небесным светом; но не преступил ли он меры, бичуя живым огнем стольких непокорных и грешных людей, которые были бы приняты в лучшем парижском обществе? Не жестоко ли наказана Франческа да Римини [4] за два поцелуя, которые едва были преддверием прелюбодеяния? Данте был страшен для бедного мира: он вызвал бурю, чтобы разбить сластолюбцев о неприступные скалы, он выпустил, как в отчаянной битве, чудовищ против скупцов, он погрузил обжор в вечную грязь, гневливых – в кипучий ил, тиранов – в кровяное море, законников – в вечно кипящую смолу; он дал огненное ложе еретикам, свинцовую мантию – лицемерам, жупел – лесбийцам; он превратил самоубийц в страдающий кустарник, мошенников – в гадов; он одел Улисса огненным одеянием; он вскрыл утробу Магомета; он набросил гнойный покров на жену Пентефрия [5]. Данте придумывал всевозможные мучения, всегда находя, что мучимый мало страдает.

От всех мучений огня он перешел к мучениям холода, от которых падает клочками плоть. Здесь умирают, не умирая. Замерзанием во льду начинается бесконечный ряд других страданий: это гробовая тишина, но не смерть! В холодном аду нет утешения в движении или жалобе; никто не говорит, никто не слышит. Там-то трехглавый Сатана льет слезы из шести глаз, когда жует знаменитого грешника Иуду, постоянно пожираемого и вечно не умирающего.

Я понимаю казнь Иуды, предавшего своего Бога, учителя, друга; но зачем та же казнь для Брута? Изменил ли он своему отечеству, поразив Цезаря?

Данте грозит во имя Бога-мстителя; ему неизвестен милосердный Бог. Что сказал бы он теперь о парижском аде, где всякого рода измена, лицемерие, роскошество, мошенничество живут на широкую ногу, с безоблачным челом, светлым взглядом, с улыбкой на устах. И между тем все эти личности, полные гордости и окруженные удовольствиями, уже давно пребывают душой в аду, и только их телесная оболочка осталась на земле.

Бросив беглый взгляд на тайны ночного Парижа, мы отправились в Английскую кофейную ужинать с актрисами, в числе которых находилась Роза-из-Роз, считавшая себя остроумной потому, что была шумна; Олимпия, считавшая себя красавицей потому, что ее одевал Ворт; Мария, считавшая себя молодой потому, что была раскрашена; Адель, считавшая себя неодолимой потому, что ее прозвали Цветком Зла.

– Это ваша кузина? – поинтересовался я у дьявола.

– Троюродная сестра. Она работает отлично и уже разорила трех глупцов. Вчера из-за нее дрался один идиот, завтра будет убит другой. Полезно оказаться в числе ее друзей.

Ужин был богат шампанским, но не весел. Роза сделала открытие, будто шампанское располагает к глупости, потому что сегодня вечером все глупы.

– Недурно! – заметил дьявол.

Говорили о любви и вышедшем из моды божке, который нашел себе убежище в комической опере. Дьявол решил, что следовало бы послать его в провинцию.

– Нет, нет, – возразила Цветок Зла, – я сделала из него себе грума. Он передает мои письма. Я заставлю его носить шлейф моего платья.

– Я, – сказала Мария, – я верю еще в любовь и докажу это тем, что оставлю вас всех, как только мой любовник покажет нос в дверях.

– Полно! – усмехнулся маркиз Сатана. – Ты любишь своего любовника?

– До безумия. Я готова за него броситься в огонь.

Дьявол вынул свои легендарные двадцать пять луидоров и бросил их Марии.

Это были пять монет по сто франков, новенькие, с молоточка.

– Отлично! – сказала Мария с радостью на лице.

Остальные четыре протянули руки.

– Хватит на всех! – вскричала Роза.

– Посмотрите, – обратился ко мне дьявол, – все пятеро соблазнены пятью стофранковыми монетами. А между тем они принадлежат к числу богатых актрис, имеющих кареты.

– О, – вскричала Цветок Зла, – я беру свою долю только по принципу. Что значит пять луидоров!

Дьявол посмотрел ей в лицо и отвел ее к двери.

– И ты любишь своего любовника, старого парикмахера, который благодаря твоей протекции играет теперь роли первых любовников в Монмартрском театре?

– Кто это сказал тебе?

– Я знаю все.

– Ну так знаешь и то, люблю ли я его.

Маркиз Сатана взял ее руку:

– Держу пари, что сегодня же ты откажешь ему, если я вздумаю предложить тебе свои услуги.

– Pardieu! [6] У тебя денег куры не клюют.

Дьявол соблазнил Цветок Зла.

– Но, – предупредил он ее, – твой любовник похудеет с горя.

– Пусть умрет, если хочет, – ответила Цветок Зла, целуя стофранковую монету.

Глава 9. Дурное знакомство

Я остался с тремя актрисами.

– Он отличный человек, – сказала Роза-из-Роз, когда уехал маркиз Сатана с Цветком Зла.

– Да, – заметила Мария, – человек, который дает по пятьсот франков, не требуя платы той же монетой.

Для этих особ плата той же монетой есть женщина.

Я возвратился домой, размышляя обо всех моих дурных знакомствах, начиная с маркиза Сатаны.

Кто бы он ни был, я не боялся его и даже находил некоторое удовольствие презирать его влияние, гордиться перед ним и громче него смеяться над человеческой мудростью. Он дал мне неслыханный дар: второе зрение. При помощи его глаз я видел так же, как своими собственными, и потому с этих пор не существовало для меня никаких тайн. Я прослежу обе параллельные линии, по которым идет человеческое сердце, я разгадаю загадку истины и загадку лжи; присутствовал ли когда кто-нибудь при подобной комедии? Жизнь – маскарад, на котором не будет для меня масок.

С тех пор как черт подал в отставку и ушел из ада, он, вероятно, расхаживает между нами в виде любезного человека, прекратившего дела, и нет в нем ничего адского. Колдуньи перестали собираться на шабаш, ворожеи не открывают более своих святилищ, алхимики перестали делать золото. Фауст был последним воплощением Сатаны.

Если с эпохи Возрождения он и пробовал расставлять сети на земле, то никто не попал в них, потому что он добрый малый. И, однако, напрасно ратуют против вызывания духов: страсть к чудесному присуща человеческому сердцу.

Как бы то ни было, я далеко не восхищался своим знакомством с маркизом Сатаной; он был большой барин, но вместе с тем авантюрист. Он забавлял меня своим резким и глубоким умом; своим искусством увлекать женщин, своими злыми выходками против человечества; казалось, он побывал в университете Лабрюйера, Ларошфуко, Шамфора и Бомарше [7]. Напрасно говорил он мне, что явился прямо из ада, – я не хотел верить ни одному слову. И, однако, с ним я переходил от одного удивления к другому.

Каким образом знал он так хорошо все известное и неизвестное мне, мне, читающему уже давно книгу современных страстей? Почему так близко знаком с Парижем, хотя случайно попал в него? В одну зиму он сделался общим другом, но преимущественно другом модных женщин. Нет актрисы, которая не ужинала бы с ним! Ни одной куртизанки, которая не предложила бы ему места в своем купе! Ни одной женщины полусвета, которую бы он не уверил в том, что она покоряет свет большой.

Париж тем замечателен, что иностранцы, едва вступив в него, чувствуют себя как дома. Русский, испанец, англичанин, итальянец всюду имеет доступ, лишь бы принадлежал к порядочной фамилии и был богат; даже туда, где не скоро пускают благородного парижанина, иностранец входит первым; он присутствует на всех публичных и семейных праздниках; у него не спрашивают, откуда и куда идет. Ему оказывают шотландское гостеприимство, никогда не спрашивая о его происхождении. Вот почему встречаешь иногда в лучших салонах принца, которого не пустили бы на порог в другом городе.

Каждый день я давал себе слово проверить титулы маркиза Сатаны, но поток жизни увлекал меня, не давая времени опомниться. Однако в один прекрасный день я отправился к префекту полиции и заговорил с ним о маркизе.

– Кажется, – начал префект с улыбкой, – вы хотите порыться в полицейских актах, относящихся к маркизу. К несчастью, Коммуна [8] сожгла их все. С тех пор как стали путешествовать без паспорта, можно приехать из ада с нарочным поездом, и я не буду иметь права спросить: «Откуда ты и куда едешь?» Все уверены, что это дьявол; почему же не так? Его сила и лукавство доказываются тем, что он никогда не говорит о себе. Маркиз Сатана бывает в лучшем обществе, если только есть теперь лучшее общество. Он платит наличными, и притом щедро. Он порицает добродетели, но не бьет женщин. Следовательно, префекту полиции не о чем спросить его.

– Я полагал, что Франция и ад хотя и соседи, однако договора об уничтожении паспортов не подписывали.

– Я доложу об этом правительству. А зачем вам такие подробные сведения?

– Этот черт вверил мне политические тайны, которые приведут вас в содрогание. Он сказал мне, как окончится Республика, как принц…

– Тсс, – произнес префект, – если станете рассказывать дальше, мне придется вас арестовать.

– С вами за компанию.

Префект предложил мне сигару.

– Это сигара маркиза Сатаны. Вот все, что я знаю.

– Курил! Курил их! – отвечал я, кланяясь остроумному префекту.

Я отчаялся разгадать тайны дьявола. Я ничем не рисковал; продолжал видеться с ним из-за непреодолимого любопытства, тем более что захотел расспросить его о некоторых загадочных женщинах, и преимущественно о д’Армальяк.

Книга вторая. Сокровище мужа

Глава 1. Муж и жена

В этот день монсеньор Сатана звал меня в лес.

Его лошадь – самое капризное в мире животное, родившееся на заводе герцога Гамильтона. Все любовались ею, поэтому она капризничала, как захваленный актер; например, хотела во что бы то ни стало идти на двух ногах, будто человек, подняв две остальные с радостным ржанием.

Мы ехали в баснословно легком экипаже, так что я считал себя на волосок от смерти и не рассчитывал на спасение. Раз взял вожжи: лошадь принялась вальсировать, толкая все проезжавшие экипажи.

– Роза! – крикнул дьявол Розе-из-Роз, вышедшей из экипажа на берегу озера. – Помогите укротить лошадь, с которой вы так хорошо управляетесь.

Действительно, Роза некоторое время владела этой сумасшедшей кобылой. Она уверенно подошла к животному, говоря с ним ласковым и твердым голосом. Лошадь, казалось, узнала Розу, навострила уши и стала перед ней как вкопанная.

– Видите ли, – сказала нам Роза, – мне стоит сказать слово, и все повинуются. – Потом прибавила: – Как люди, так и животные. – И принялась ласкать свою старую подругу. – Теперь можете продолжать свою прогулку; лошадь полетит как стрела.

– Услуга за услугу, – сказал дьявол Розе, – сегодня вечером умрет один из ваших друзей; навестите его около полуночи.

Едва мы успели поклониться, как были уже далеко.

– Что значат ваши последние слова? – спросил я у спутника.

– Не знаю еще сам, что случится, – ответил он, – но знаю, что готовится странная драма. По возвращении из леса мы отправимся, если угодно, взглянуть на эту кровавую комедию.

Через полчаса мы оказались на проспекте Эйлау, в маленьком старинном отеле; разумеется, дьявол не замедлил предложить мне историю.

В комнате собрались пять человек, не считая умирающего: священник, напутствовавший его и оставшийся поговорить; сестра милосердия, читавшая отходную; лакей, поддерживавший умирающего; старый друг, желавший закрыть ему глаза; наконец, врач, удивлявшийся медленному наступлению смерти.

– Кончено, – сказал вдруг врач.

Лакей отнял руки от покойного, священник подошел к постели, старый друг нагнулся над ним, взяв его за руку.

– Мой лучший друг! – прошептал он.

Этот единственный друг покойного был Лашапель, спортсмен, занимавшийся исключительно лошадьми и хорошенькими женщинами.

Был декабрьский вечер, но подступала ночь, ибо небо покрылось густыми тучами; поэтому зажгли свечи на камине, хотя было еще только четыре часа.

Сестра милосердия, подумавшая обо всем, вышла и почти в ту же минуту возвратилась с двумя восковыми свечами, которые поставила возле смертного одра.

Недалеко от постели находился сосуд для святой воды в виде ангела, который несет младенца на небо, – чудное произведение византийского художника. Сестра милосердия обмакнула древесную ветвь в святую воду и окропила лицо умершего.

В комнате царило глубокое молчание, побудившее кухарку Викторию сказать:

– Точно боятся разбудить бедняжку!

Этот бедняжка был виконт Арман де Мармон, который еще в ранней молодости отличался задорной гордостью в модном свете. Он вступил на дипломатическое поприще, но, в сущности, жил сложа руки, хотя имел весьма ограниченное состояние.

Он был беден и дерзок, ни с кем не уживался и ссорился со всеми. Доброе сердце и плохая голова. У него остался только один истинный друг. В минуты гнева он восстановил против себя всех своих знакомых.

Находясь при лондонском посольстве, он женился на шотландке оссиановского типа, символе воплощенной поэзии, что, впрочем, не мешало ей иметь все стремления плотской и животной жизни. Жадная, злая, сластолюбивая, без всякого движения в душе, она понимала только чувственную жизнь.

Виконт де Мармон любил ее до безумия, больше, чем она желала, для нее существовала только та страсть, которая начинается вечером и прекращается утром. Проснувшись, она предпочитала чашку шоколада платоническим излияниям; небольшой кусок ветчины казался ей гораздо приятнее поцелуев мужа. Для ее укрощения и обуздания необходима была сила, все прочее оказывалось бесполезным. К несчастью, Мармон, несмотря на всю свою дерзость, был платоник в любви, он много говорил о наслаждениях, но слишком часто не шел дальше предисловия.

Как бы то ни было, но однажды разнеслась молва, что виконт де Мармон, женатый на красавице шотландке и проживавший в Париже, разошелся с ней по несходству характеров, так как один из супругов был холоден как лед, а другой пылок как огонь.

Это известие удивило целый уголок Парижа. Знали хорошо, что виконт ревнив, что прекрасная шотландка любила страстно балы, театры, скачки, летние поездки на север и юг и пренебрегала своим домом; что вся ее привязанность сосредоточивалась, конечно, не на муже… Но, во всяком случае, она была не хуже прочих женщин, которые ищут удовольствий, потому что им нечего делать. Никто не предвидел столь быстрой развязки в виде развода, ибо со дня свадьбы прошло только три года.

Что стало с молодой женщиной?

Виконт де Мармон отправился в свое перигорское имение, чтобы избежать выражения соболезнования, и, вероятно, все поскорее забыть; прекрасная шотландка, без сомнения, возвратилась на родину, в старый замок, где познакомился с нею виконт во время охоты. В Париже все совершается так быстро, что спустя несколько недель перестали говорить как о муже, так и о жене.

Развод произошел в последний карнавал; наступило 13 декабря, несчастный день; следовательно, уже полгода Мармон жил уединенно, страдая душой и телом.

Кухарка, не теряя времени, пошла за простыней, чтобы накрыть ею своего хозяина.

– Самая тонкая простыня! – сказала она, развертывая ее перед огнем. Потом, обращаясь к Лашапелю, продолжала: – Все это удивительно. Оба молоды и красивы, и что же? Какой конец! Жена где-то пропала без вести, муж умер. Видите ли, барин слишком любил барыню, и любовь его была настоящая тирания.

– Тс! – сказал друг виконта.

Но кухарка продолжала словно самой себе:

– У него было доброе сердце, но иногда он приходил в бешенство. Когда убежала его жена, выгнал всех из дома. Я самовольно вернулась через несколько дней и по-прежнему разговаривала с ним откровенно; и если осталась, то потому только, что не осуждала его жену; он умер с горя, бедняжка.

Лашапель хотел сперва отослать кухарку на кухню, но потом стал внимательно слушать.

– Что же, в сущности, произошло между ними? – спросил он вполголоса.

– Барин бил барыню; барыня была прелестна, но немного глупа. Ее постоянно окружали влюбленные. Не скажу, что она заходила слишком далеко, но тем не менее устраивала для барина адскую жизнь; поэтому в дни ссор я всегда боялась, что он пустит в ход револьвер или кинжал. Вам известно, что в минуты гнева барин не помнил себя. Так-то, как говаривала моя мать, никто не избегнет своей судьбы.

Священник спросил тогда у лакея, давно ли заболел виконт де Мармон; лакей недавно поступил в дом и потому предоставил кухарке отвечать за него.

– Вот в чем дело. Барин сначала прожил здесь пять недель, оплакивая разлуку с барыней; он был в отчаянии, и я думала, что он никогда не утешится. Однако ж барин подавил наконец свое горе. Я посоветовала ему съездить к родным в Периге. У него нет в живых ни отца, ни матери, но есть сестра, которую он очень любил. Поездка утешила его несколько, но все же он возвратился, совершенно убитый горем.

Затем кухарка рассказала, что по своем возвращении виконт пожелал устроить себе спальню в той самой комнате, в которой умер; при этом ссылался на то, что комната выходит в сад, по которому он гулял день и ночь; напрасно кухарка говорила ему, что эта комната сыра, – он приказал поставить в ней постель, говоря, что каждый день станет топить камин. С наступлением осени кухарка высказала ему, что комната настоящая могила и что следует перейти на второй этаж; но никакие ее убеждения не могли побудить виконта расстаться с этой комнатой.