Эхо крепости

Руки затряслись, но я всё-таки передёрнул затвор винтовки, прижал приклад к плечу и всмотрелся сквозь прицел, хотя понимал – толку-то? Но надо было что-то делать. Хоть что-то.

Через секунды над головой зазвенел колокол – звонкий, бешеный, рвущий уши. Сразу же по двору разнеслись крики. Всё пришло в движение. Бойцы выбегали на стены, подтащили расчёты, пулемёты, ПТО – как будто сами стены крепости встряхнулись от этого звука и ожили.

Ко мне почти бегом подскочил Коротков, сжимая в руках бинокль.

– Где?! Где ты его видел?! – тяжело дыша, выдохнул он.

Я указал пальцем в сторону лесополосы, туда, где я заметил силуэт.

Он не стал спорить, просто прислонил бинокль к глазам и стал вглядываться в то место. Секунды тянулись, как вечность. Мои ноги подрагивали, спина прилипла к гимнастёрке.

Наконец он опустил бинокль и тяжело выдохнул, не скрывая усмешки.

– М-да… Танк, говоришь? Это же камешек… обычный булыжник. Мельников… ну ты и даёшь…

Я замер, как вкопанный. Хотелось исчезнуть.

– Ладно… – продолжил он, хлопнув меня по плечу. – Зато тревогу отработали.

Он чуть повернулся и крикнул вниз:

– ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА!

Колокол почти сразу умолк, будто с облегчением. Солдаты начали бормотать, кто-то громко, кто-то сквозь зубы. Несколько человек разочарованно спустились вниз по лестницам, бросая на меня мимолётные взгляды. Кто с усмешкой, кто с раздражением.

Коротков ушёл вниз. У подножия стены его уже ждал Гаврилов. Он посмотрел на меня снизу вверх, не говоря ни слова, но этого взгляда хватило. Он медленно покачал головой, как отец, уставший от глупости своего сына. Ни злобы, ни брани – только усталость и разочарование.

Я покраснел так, что даже уши запылали. Захотелось спрятаться куда-нибудь за бойницу, провалиться сквозь камни.

«Какой позор…» – крутилось в голове. – «Вот так идиотом прослыть на всю часть…»

И всё же, среди неловкости и смущения вдруг закралась мысль, цепкая и тёплая, как осколок надежды:

«Раз тревога ложная – значит, ещё жив. Значит, у меня всё ещё есть шанс. До дембеля всего-то день…»

Я крепче сжал винтовку и посмотрел вдаль – на тот самый "танк", оказавшийся куском камня. Но на этот раз – с тревогой. И с лёгкой дрожью внутри.

Оставшееся время дежурства прошло спокойно. Ни тревог, ни подозрительных силуэтов, ни звуков снаружи. Только лёгкий ветер гулял по стенам крепости, да редкие крики часовых перекликались в тишине, как эхо забытого мира. Я стоял на посту до самой смены, а когда наконец меня заменили, тяжесть, которую я нес на плечах всё это время, будто испарилась.

Я спустился вниз и глубоко выдохнул – впервые за весь день по-настоящему спокойно. Будто сняли железный воротник с шеи. Взглянул на часы: 15:00. Всего-то пять часов до отбоя… а утром – дембель.

Улыбка сама собой расползлась по лицу, теплом разлившись по щекам. Я замер в коридоре, глядя в одну точку, забывшись в мечтах. «Вот она, свобода… ещё немного – и я дома…»

Я бросил последний взгляд на стену, как будто прощаясь, затем повернулся и пошёл к казарме. Дверь тихо скрипнула, и внутри меня тут же окутало знакомое тепло родного угла – койки, запах табака, промасленных портянок и дешёвого мыла.

Но стоило мне войти, как картина изменилась – Витька сидел на моей койке и держал в руках мой дембельский лист. Он внимательно его рассматривал, будто текст мог исчезнуть, если мигнет.

Я медленно подошёл и с кривой усмешкой сказал:

– Хорошо тебе, чужую почту читать, а?

Он вздрогнул, уронил бумагу, резко подняв руки, будто пойман за кражей, и, конечно же, сделал вид, что ничего не читал.

– Да ты везучий паразит… – пробормотал он, немного завидуя, но без злости. – Повезёт же… прям перед войной – на дембель. Да ещё письмо от самого Гаврилова… И не когда-нибудь, а завтра! Завтра!

Я сел рядом, всё ещё улыбаясь. Но в груди что-то ёкнуло. Мне вдруг не захотелось оставлять его – и всех остальных – здесь, под этим тревожным небом, с этими недомолвками офицеров и затянутыми лицами. Не хотелось уезжать, будто что-то важное ещё не случилось.

Я положил руку ему на плечо и, чуть склонившись, сказал почти шепотом:

– Да это всё ерунда, масштабные учения. Вот увидишь. Германия не сунется. Ну ты вообще видел, какие мы огромные, а они? Им до нас ещё маршировать и маршировать… ого-го. Мы их одним кулаком – и всё.

Он хмыкнул, но не ответил. Тогда я добавил:

– У нас с ними договор. Не просто бумажка, подписанная на коленке, а официальный – между государствами. Да и они на западе воюют. Им ещё Англию разгребать. Зачем им на нас лезть? Они что, бессмертные?

На лице Витьки появилась слабая улыбка. Он опустил плечи, как будто сбросил с себя груз. Похоже, мои слова его немного успокоили. А может, он просто хотел в это поверить.

А я? Я тоже хотел верить. Хотел верить в то что я сказал, было правдой. Даже больше – нужно было верить. Иначе всё остальное переставало иметь смысл.

Я поднял голову – в дверном проёме, будто призраки, возникли Гаврилов и Коротков. Они стояли бок о бок, почти не двигаясь, но лица у обоих были каменные. Казалось, они впитали в себя всё напряжение последних суток и теперь едва сдерживали его внутри.

Коротков, как и всегда в последние дни, был на взводе: сжатые кулаки, дрожащая щека, взгляд, который прожигал насквозь. Он стоял чуть вперёд, как будто хотел что-то сказать, но не решался. А вот Гаврилов – наоборот: всё время оглядывался через плечо, будто искал кого-то или что-то, что должно вот-вот появиться. Его руки за спиной то и дело сжимались в замок, то резко размыкались.

Я бросил взгляд на Витьку – он уже смотрел на меня. Мы переглянулись и без слов поняли друг друга. Медленно обернулись к двери, и, не сговариваясь, начали вглядываться, вслушиваться, ловить хоть обрывок, хоть шепот из их разговора.

Но всё было зря.

Слова терялись в воздухе, не долетая до нас. Только глухие, будто приглушённые стеной звуки: "…не готово…" – "…рано…" – "…если вдруг…" – "…по сигналу…"

Слишком мало, чтобы понять, слишком много, чтобы не тревожиться.

Гаврилов на мгновение переступил с ноги на ногу и бросил взгляд вглубь казармы – быстрый, острый, будто колющий. Я на мгновение встретился с ним глазами и тут же отвёл взгляд. Казалось, он может прочесть всё – и мои страхи, и мысли, и моё письмо под подушкой.

Я перевёл взгляд обратно на них и только тогда осознал: Советский Союз и Третий Рейх стоят по пояс в бензине, а у обоих в руках – по зажжённой спичке. И командиры это знают. Мы – ещё нет. Или не хотим знать.

В казарме стало на удивление тихо. Только скрипнули чьи-то пружины в койке, да в углу кто-то закашлялся. Мы сидели как под прессом. Что-то назревало. Что-то, чего уже было не остановить.

Как только Гаврилов с Коротковым скрылись в коридоре, дверь казармы внезапно распахнулась – прямо внутрь влетел Петька. Он был бледен, как полотно, глаза бегали, словно искали выход, а руки и ноги тряслись, будто он стоял под артобстрелом. Он резко оглянулся, словно опасался, что за ним следом войдёт кто-то из офицеров, и, не дождавшись погони, кинулся к нам, спотыкаясь на бегу.

– Братцы… – прошептал он, сипло и прерывисто. – Скоро… начнётся…!

Его голос был еле слышным, но достаточно отчаянным, чтобы вся казарма обратила внимание. Один за другим бойцы подняли головы, некоторые встали с коек, кто-то просто повернулся к нему. Постепенно все подтянулись ближе к нашему уголку.

Старший из нас, Казах – коренастый, с проседью на висках, служил уже с конца тридцатых – хмыкнул и облокотился на стену: