Эхо крепости

Павел Старцев

Эхо крепости

Меня зовут Алексей Мельников. Родом я из небольшой деревни Малая Дубровка, Воронежская область. Там всё просто: поля, лес, река, церковь старая, перекосившаяся от времени, да школа, где нас учили читать, писать и любить Родину. Отец мой был мельником, как и дед. Мать – строгая, сдержанная, но добрая.

Детство у меня было обычное. Зимой – лыжи, лето – сенокос, весна – грязь по колено. После седьмого класса я остался работать с отцом. Думал, так и будет – дом, хозяйство, может, женюсь на Марии из соседней деревни. Но в 1939-м пришла повестка.

Служить я попал далеко – в Брест. Сначала было непривычно: чужие лица, чужая речь – тут много было белорусов, украинцев, даже ребята из Средней Азии. Но со временем стал привыкать. В крепости чувствовалась особая сила. Она дышала историей. Казалось, сами стены наблюдают за нами.

Я оказался в стрелковом полку. Не скажу, что служба была лёгкой, но дисциплина у нас держалась крепкая. Учили нас хорошо: стрельба, тактика, сапёрное дело. Особенно запомнился сержант Коротков – здоровяк из Сибири, с голосом, как у медведя. Он умел смеяться так, что дрожали стёкла в казарме, но на учениях с него стружку снимали генералы.

В крепости жизнь шла своим чередом. Подъём в шесть, зарядка, завтрак – каша, хлеб, чай. Потом занятия. После обеда – чаще всего строевая подготовка, а вечером – свободное время. Кто-то играл в шахматы, кто-то чинил сапоги, кто-то просто лежал, глядя в потолок. Я обычно писал письма домой. Мать с отцом отвечали редко – некогда. Но я писал всё равно.

Весной сорок первого в крепости стояла особая тишина. В воздухе витало что-то тревожное. По радио всё чаще говорили про Германию, о «слухах» о войне, но нам строго наказывали: не поддаваться панике. Наш командир, капитан Гаврилов, часто повторял: «На границе – порядок. Провокаций не допускать».

Тогда мне было двадцать два. Я был молод, силён, не боялся ничего. Даже смерти. Как будто она существовала только в кинохрониках да книжках про Гражданскую.

У меня была мечта – дослужить до конца и остаться в Бресте. Здесь я впервые влюбился – в медсестру Таню. У неё были светлые волосы, заплетённые в две косы, и улыбка, от которой сердце делало сальто. Мы несколько раз ходили к Бугачке – маленькой речке возле крепости. Сидели, молчали, смотрели, как плывут облака.

20 июня нас подняли по тревоге и объявили о приведении войск в полную боевую готовность. Нам выдали оружие, расставили часовых на стенах, миномётный расчёт всё время находился рядом с позициями, пулемёты были заряжены, а к орудию ПТО подогнали ящик с боеприпасами. Всей информацией нас не снабжали – командование опасалось, что мы поддадимся панике, начнём метаться или, не дай Бог, дезертируем.

Капитан Гаврилов почти всё время сидел у себя в комнате, уткнувшись в карту, и что-то тихо обсуждал с сержантом Коротковым. Я не раз замечал, как он вытирал пот со лба – видно было, что он напряжён, возможно, даже испуган… Впрочем, тогда я ещё многого не понимал.

Однажды, проходя мимо, я заглянул в щель приоткрытой двери кабинета капитана, но, не желая навязываться, повернул обратно. Вернувшись в казарму, я сразу заметил письмо, лежащее на столе. Сердце ёкнуло – вдруг это Танька подбросила записку? Я быстро подбежал, сорвал конверт, разорвал его и развернул аккуратно сложенный листок.

Кому: Алексею Мельникову

От кого: Капитан Гаврилов

Товарищ Мельников!

Спешу сообщить вам, что вы направляетесь на демобилизацию 22 июня в 12:00. Прошу подготовиться к отъезду.

С уважением, капитан Гаврилов.

Я и не заметил, как по лицу расползлась улыбка. Мама с папой снова увидят меня! А я им расскажу, как у нас тут всё было – про службу, про крепость, про ребят… Наверное, заслушаются.

Но как только вспомнил про Таньку – радость тут же померкла. Я сел на кровать и долго смотрел в пол, думая о том, что, возможно, мы больше не увидимся. Не посидим вдвоём на берегу Бугачки, не услышу её смех, не поймаю больше её мимолётного подмигивания.

Я быстро отогнал эти мысли и аккуратно положил письмо на кровать. Встал, подошёл к окну и посмотрел на внутренний двор крепости.

– А ведь он стал мне как двор у нашей хаты… – пробормотал я про себя.

Вышел из казармы. Проходя мимо кабинета, услышал приглушённый, обеспокоенный голос капитана Гаврилова:

– Скоро будет… Я думаю… Надо быть…

Дослушать я не успел – уже спускался по лестнице. Впрочем, голова моя была забита другим: дембель и… Таня.

На улице взгляд упал на табличку «Санчасть». Я направился туда, надеясь застать Таньку. Заглянул внутрь – в помещении была только вторая медсестра, Наташа. Она заправляла койку и, заметив меня, обернулась:

– Лёша? Что-то нужно?

Я ещё раз окинул взглядом помещение, но Тани не увидел.

– Не знаешь, где Таня? – спросил я.

Наташа замерла, бросила одеяло на кровать и посмотрела мне в глаза:

– Кажется, её перевели под Белосток… Но я точно не знаю. Такие слухи ходят. Спроси у кого-нибудь из штаба.

Я опустил взгляд, пнул носком сапога маленький камешек.

– Ладно… Спасибо, Наташ.

Вышел из санчасти и тяжело вздохнул.

«Ну вот… ушла… Теперь её не найти», – подумал я.

Я решил пойти к Бугачке – посидеть один, вспомнить, как всё начиналось, как было раньше. Но когда подошёл к выходу из крепости, путь мне преградил солдат. Он поправил каску и строго посмотрел на меня:

– Товарищ! Выход из крепости запрещён. Приказ майора Гаврилова.

– Ох… – только и выдавил я, опустив плечи. Развернулся. Даже к речушке не пустили…

Ну да ладно… ещё два дня, и домой. Веселуха будет…

День клонился к вечеру, а напряжение только нарастало. Оно не было явным, громким или паническим. Нет – оно ползло, тихо, будто туман по земле. Ни выстрелов, ни крика. Только эта тягучая тишина, в которой казалось, можно услышать, как сердце бьётся у каждого из нас.

В казарме никто особенно не болтал. Поначалу ребята пытались держаться бодро – кто-то играл в карты, кто-то шутил про «учения», которые якобы вот-вот начнутся, мол, снова нам нервы треплют. Но даже эти шутки были какие-то вымученные, будто только для того, чтобы заглушить внутренний вопрос: «Что, чёрт побери, происходит?»

Офицеры ходили молча, сосредоточенно, переглядывались. Приказов – никаких, только повторялись одни и те же команды: проверка оружия, смена часовых, патрули по периметру. А на лицах у них – будто каждый минуту ждал чего-то. Кто-то постоянно смотрел в небо. Кто-то нервно перелистывал документы. Командиры словно жили в другом времени, уже наступившем, тогда как мы всё ещё были в своём – привычном, ровном.

Я пытался не поддаваться тревоге. Всё ещё держался за мысль, как за спасательный круг: «Через два дня – домой. Всё пройдёт, отбуду, и меня отпустят. Там, в деревне, спокойно. Там мама… Там тепло…»

Я сел на свою койку, достал письмо от капитана, снова прочёл. Каждый раз, как смотрел на него, верилось – всё не так уж и плохо. Разве стали бы отправлять на дембель, если бы действительно была угроза? Угроза чего, впрочем – я и сам не знал.

Где-то за стеной прогрохотала машина – грузовик, наверное. Ребята вздрогнули, кто-то подошёл к окну. Никто ничего не сказал. Просто посмотрели, и всё. Потом вернулись к своим местам. Молча. Как будто решили между собой не поднимать панику – не говорить вслух о том, что у каждого на языке.

Сержант Коротков прошёл мимо нас быстрым шагом. Обычно он здоровался или кидал какую-нибудь прибаутку, а тут только кивнул, брови сдвинуты, губы сжаты. За ним по коридору прошёл связной, держал в руке какие-то бумаги. Показалось, он дрожал. Или это у меня руки дрожали?

Кто-то из солдат шепнул: – Может, немцы у границы опять влезли куда не надо?

– Или учения, – отмахнулся другой, – пыль в глаза, как всегда.

– А ты видел, чтоб Гаврилов на учениях так карту терзал? – прошептал третий.

Я помолчал. Не хотел вмешиваться. В голове крутились свои мысли. Всё крутилось вокруг даты – 22 июня в 12:00. Как будто это была точка отсчёта, обещание, спасительный билет. Мне оставалось потерпеть чуть-чуть. Просто продержаться, не влезть ни во что. И вот я снова дома. Вот мать встречает, глаза светятся. Отец, как всегда, не говорит лишнего, только крепко хлопает по плечу.

Но всё чаще ловил себя на том, что гляжу в потолок, в окно, в лица товарищей – и всё кажется незнакомым. Словно я уже не в крепости, а в каком-то ожидании. Всё вокруг будто замерло перед прыжком.

После ужина кто-то пытался петь. Но голос быстро затих – не пошло. Даже гармонь, которую обычно вытаскивали на крыльцо, сегодня осталась в углу.

Перед самым отбоем прошёл капитан Гаврилов. Он шёл с прижатой к груди папкой и взглядом, который невозможно было понять – усталость? злость? страх? Он остановился у входа в казарму, обвёл нас глазами. Молчал долго. Потом тихо, почти хрипло сказал:

– Завтра все – по распорядку. Но быть начеку. Всё. Спокойной ночи.

И ушёл.

А мы остались сидеть. Кто-то лёг, не раздеваясь. Кто-то молился шёпотом. Кто-то смотрел в потолок. Я снова достал письмо.

22 июня в 12:00. Дембель…

И хоть как-то крепился за эту фразу, как за последнюю опору.

Я лег на свою койку и повернулся лицом к стене, прогоняя гнусные мысли, вспоминая о Таньке и о возвращении домой. «Вот вернусь домой, а там целый стол гостинцев, наконец пойду на охоту, стану героем в деревне и все девушки будут идти ко мне». Думал про себя я, до тех пор пока не уснул. Вдруг я проснулся на берегу Бугачки, а недалеко стоит Танька и смотрит на звезды. Я вскочил с песка и ринулся к ней. Подбежав к ней я положил руку к ней на плечо и обронил:

–Таня…? Ты же не уехала под… Белосток..?

Вдруг она резко повернулась и смотрела на меня каким-то не человеческим взглядом. Я тут же отдернул руку и опешил. «Что за взгляд у неё.. не уж то демон вселился..?»

Внезапно она подошла и стала кричать:

«ПОДЪЕМ! ПОДЪЕМ! ВСЕМ СОЛДАТАМ ПОДНЯТЬСЯ!». Затем я быстро проснулся. Посреди казармы стоял Коротков. Взгляд у него был тяжелый и суровый. Под его глазами были большие мешки . Он еле стоял на месте, перебираясь с ноги, на ногу. Я вскочил с кровати, взял каску и нацепил себе на голову, достал из под койки винтовку Мосина и прислонил к себе, встав в шеренгу.

–Что за сонливость?! Вы солдаты! А если кто-то бы напал на родину? А вы спите! Через полчаса собираемся все во дворике крепости. Майор Гаврилов хочет передать кое-что вам. Вольно.

Коротков ещё стоял посреди казармы, когда я опустил винтовку, прислонив её к ножке койки. Он ничего больше не сказал, только кивнул и медленно вышел, оставив за собой тяжёлую, липкую тишину. Я медленно снял каску и сел обратно. Ноги дрожали, ладони были влажными. На лбу – испарина. Я провёл рукой по лицу. Всё ещё не мог отойти от сна… или от того, как он оборвался.

Танька… её глаза… этот крик…

Чёрт, будто душу вывернули.

Ребята начали шевелиться. Кто-то зевал, кто-то натягивал сапоги. Молчание было густым, будто кто-то положил мокрое одеяло на весь взвод. Даже шутники молчали.

Я встал и начал медленно, машинально одеваться. Натянул рубаху, застегнул пуговицы, пропустил ремень через пряжку. Руки делали всё на автомате, голова гудела от недосыпа и тревоги. В казарме пахло потом, железом, пылью и чем-то кислым, вроде гари – то ли с кухни тянуло, то ли показалось.

Пошёл умываться. Умывальник был в углу, пара ржавых кранов, скрипящих, как старый шкаф. Открыл один – потекла тонкая струя ледяной воды. Я сунул под неё лицо, втянул воздух сквозь зубы – аж до мозга дошло. Обтерся рукавом, глянул в разбитое зеркало над умывальником.

Глаза покрасневшие, щеки впалые. «Вот тебе и герой…» – подумал я. Хотелось снова лечь, снова спрятаться под одеяло, снова вернуться в сон, где ещё можно было подбежать к Таньке, дотронуться до неё, поговорить… но нет. Всё уже было иначе.

– Эй, Лёш, – хрипло сказал кто-то за спиной. – Что за чертовщина? Опять тревога?

– Да кто его знает, – буркнул я. – Коротков сказал, что Гаврилов потом скажет. Сказал – через полчаса во дворике.

– Угу… – отозвался голос и умолк.

Вернувшись к койке, я начал наводить порядок. Пыль с тумбочки, затянутая простыня, аккуратно положенное письмо – снова взял его в руки, разгладил. Глянул на дату – 22 июня… Казалось, эти цифры пульсировали на бумаге. Завтрашний день.

– Ты чего всё письмо это гладишь? – спросил Витька, сосед по койке. – Влюбился в него, что ли?

Я ухмыльнулся, но не ответил. Не до шуток.

Кто-то начал шептаться про Белосток. Про то, что с границы с утра что-то передавали – мол, немцы опять что-то мутят. Кто-то упоминал радио. Кто-то говорил, что вчера вечером видел, как начальство сидело у коммутатора и ни с кем не разговаривало – только бумаги, шепот и тишина. Всё напоминало ожидание чего-то, но чего – никто не знал.

– Слушай, Лёха, а может, всё это – чтоб тебя не отпустить?

– Чего? – повернулся я.

– Ну, дембель у тебя. А тут – тревога, неясность, какие-то «донесения»… А вдруг задержат?

Я сжал письмо. Не хотел думать об этом. Не сейчас. Через день… всего лишь один денек.. Неужели не дадут?

Прошло минут десять. За это время никто так и не заговорил в полный голос. Только кашляли, зевали, тёрли глаза. Один солдат лежал, отвернувшись к стене, и шептал что-то себе под нос – вроде как молитву. Его никто не перебивал. Пусть шепчет. Сейчас каждому своё.

Сквозь открытую дверь тянуло прохладой. В казарме становилось душно. Я встал, прошёлся к выходу. Во дворе уже светало – небо серело, как алюминий, мутное и тяжёлое. Где-то вдали каркнула ворона. И снова тишина. Даже птицы сегодня молчали.

В голове было пусто. Только одна мысль вертелась: ещё немного… скоро всё прояснится…

Ко мне подошёл Витька и легко положил руку на плечо.

– Лёх… Пошли в столовую. Надо поесть, перед пересчётом.

Я кивнул, резко, будто очнулся. Мы двинулись по коридору, за нами – остальные солдаты. Шли молча, сапоги стучали в такт, и каждый шаг будто отдавался в черепе – гулкий, звонкий, раздражающий. Голова гудела, как будто в ней звенела старая пустая канистра. Я брёл, почти не глядя по сторонам, зарывшись в собственные мысли, отгораживаясь от мира. Всё было словно в тумане: стены, двери, лица мимо проходящих…

Дойдя до столовой, мы с Витькой заняли своё обычное место у длинной скамьи. Там, внутри, всё выглядело как всегда – и от этого становилось только тревожнее. Те же столы, те же деревянные лавки, тот же запах тёплого хлеба и тушёнки. Галя, как всегда, испекла свежий ржаной хлеб – он дымился, с хрустящей корочкой. На тарелках – щедрые порции тушёнки, с серым бульоном и куском картошки.

Я был голоден, но ел быстро, не смакуя. Просто закидывал в себя – как топливо в котёл. Витька сидел рядом, пытался держаться бодро – шутить, кривляться, что-то пробормотал про "последний ужин перед свободой". Но видно было – он на пределе. Его лицо дёргалось, брови ходили ходуном, глаза бегали. Он старался, чтоб никто не заметил, но я-то знал. Знал его слишком давно. Он был натянут, как струна.

Я перевёл взгляд на других. Кто-то шептался украдкой, наклонившись друг к другу, переглядывались с настороженностью. Кто-то ел, как и я – быстро, молча. Кто-то просто сидел, уставившись в стол или в пустоту. Один солдат вообще не притронулся к еде – просто крутил ложку в пальцах и смотрел, как капля жира скатывается по ней.

За офицерским столом сидел Коротков. Перед ним – кружка чёрного кофе и тонкий кусок хлеба. Больше ничего. Он всегда был таким – отдавал нам всё, себе не оставляя. Его уважали. Не за звёзды на погонах, не за крики или устав, а за то, что он был свой. Настоящий. Спокойный, крепкий, немногословный, но честный. Он мог заступиться, мог помочь. Но сегодня… сегодня он сидел молча, смотрел куда-то в одну точку, жевал медленно, будто с трудом. Иногда он поднимал глаза вверх – следил, как мигает лампочка над столом, будто искал в этом мерцании ответ.

Я больше не мог сидеть. В груди стало тесно.

Я встал, даже не сказав Витьке ни слова, и вышел на воздух. На ходу подхватил винтовку, подпер ею стену, а сам облокотился рядом. Грудь вздымалась тяжело, как после кросса. В голове – пусто, как в казённой фляге. Всё ждал, что кто-нибудь скажет, что это всё – просто учения. Просто ещё одна тревога. Просто…

Но никто ничего не говорил. Никто не знал.

Я стоял у стены, облокотившись на винтовку, пытаясь хоть как-то привести мысли в порядок. Но долго постоять не успел – из прохода доносилось уже знакомое:

– На построение! Всем на построение во двор!

Витька выскочил следом за мной, лицо у него посерело, только сжался в плечах и пробормотал:

– Пошли… Разводняк очередной, может.

Я пожал плечами и двинулся к остальным. Из казармы и столовой начали выходить бойцы. Без суеты, но без прежней расслабленности. Шли ровно, будто чувствовали – тут что-то не так. Мы встали в шеренгу, как учили. Рядом кто-то глухо кашлянул. Где-то щёлкнул затвор – механически, без команды. В голове у меня всё ещё звучал запах хлеба и стук ложек, но теперь всё это стало далёким, почти посторонним.

Во дворике становилось тесно. Кто-то стоял с винтовкой на перевес, кто-то держал каску в руках. Вокруг – только шорох одежды, цоканье подошв, и редкое, сухое покашливание.

Через несколько минут из административного корпуса вышел майор Гаврилов. Спокойный, будто только что вышел с доклада, с лицом, в котором сдерживалась какая-то тяжесть. За ним – Коротков, с папкой и тем же уставшим, но собранным лицом.

Гаврилов встал перед нами, выпрямился, оглядел строй. Глаза его на мгновение задержались на мне, затем скользнули дальше.

– Товарищи бойцы, – начал он, голос ровный, глуховатый, – с этого момента крепость переведена на особый режим. Подробности вам не сообщаются, но будьте уверены – меры не случайны. У границ замечено движение войск. Это не тревога ради учений.

По рядам пробежал почти неуловимый холодок. Я почувствовал, как плечи у кого-то справа напряглись. У самого тоже в животе сжалось.

– Ваша задача, – продолжал майор, – соблюдать дисциплину, не паниковать и действовать по уставу. Оружие – в полной готовности. Посты усилить. Связь держать круглосуточно. Приказы поступают только сверху. Самодеятельности не допускать.

Он говорил, как будто вычитывал из методички, но в голосе была та особая глухая уверенность, когда человек сам себе приказывает не поддаться страху.

– Что касается возможного противника, – продолжал он, – если и будет движение, то с той стороны – Вермахт. Не первая мировая, не эти их уставные марши. Удар быстрый, точный, рассчитанный. Техника у них мощная. MG-34 – скорострельные, прицельные. Также винтовки со скользящим затвором. Если попадает в солдата- тот больше не жилец. Еще у них есть ПП , который очень эффективен. Не стойте кучно, не бегите по открытой. Танки? Будут. Мы знаем. ПТО готово. Боекомплект рядом.

Он говорил, как будто заранее прощался, но ни одна нотка в голосе не дрогнула.

– Главное – не теряйтесь. Не дезертируйте. Не поддавайтесь слухам. Пока держим крепость – держим рубеж. А за рубежом – дома. Ваши.

Он выдохнул, словно выжал из себя последнее. Потом чуть повысил голос:

– Через десять минут – по местам. Посты, смены, связи. Готовность – полная. Приказов не нарушать. Всё.

Он повернулся и ушёл, а мы остались стоять.

Солнце уже вышло полностью, грея мундиры. Но тепло это не чувствовалось. Всё казалось каким-то ненастоящим. Будто кто-то натянул над головой ткань неба и сейчас вот-вот её сорвёт.

Когда майор ушёл, мы ещё какое-то время стояли, как вкопанные. Никто не торопился расходиться, будто ждали, что он сейчас вернётся и скажет: «Шутка. Проверка. Всё свободны».

Но он не вернулся.

– По местам! – скомандовал Коротков, но даже его голос прозвучал глухо, как будто из-под земли.

Я смахнул ладонью пот со лба и машинально поправил каску. Плечи нылo, будто на мне висел не вещмешок, а целый грузовик.

Мы двинулись по одному. Кто-то – к постам, кто-то – в казарму за оружием, кто-то – просто туда, куда обычно шёл по привычке. Ни громких разговоров, ни смеха, только редкие короткие фразы:

– Пост третий прикроешь? – Ты с ПТО или на наблюдение? – Где капрал Боровик?

Я брёл по направлению к своей казарме, но шёл медленно, будто ноги сами не хотели подчиняться. В голове – пустота. Только слова Гаврилова гудели, как будто он говорил их не вслух, а прямо внутри черепа: «Танки будут. Не стойте кучно. Паника – смерть»…

Проходя мимо внутреннего двора, я невольно бросил взгляд в сторону кухни. Дымок от дров всё ещё вился, как в мирное время. Галя, наверное, всё ещё возится с кастрюлями – во всяком случае, кто-то должен кормить нас, даже если завтра весь мир взорвётся.

Я облокотился на перила у входа в казарму и стал смотреть, как расходятся остальные.

Витька куда-то спешил, сжав зубы, как перед дракой. Он всегда был простым, деревенским парнем, но сейчас на лице у него была почти гримаса – как у волка, загнанного в угол. За ним шли два брата с Украины, Петька и Сава. Петька держал винтовку обеими руками, как будто боялся, что её вырвут, а Сава всё оглядывался, будто искал глазами что-то… кого-то. Вроде бы ещё ничего не случилось, но на лицах у всех уже отражалось: что-то надвигается.

Рядом прошёл Ляхов, тот самый, что всегда шутил в строю и подкалывал всех. Теперь он смотрел в землю и шёл, будто считал шаги. Без улыбки. Даже без тени выражения.

Я снова перевёл взгляд на плац. Пыль медленно кружилась над гравием, в воздухе стояла тишина, неестественная, будто сама крепость затаила дыхание. Где-то щёлкнул затвор, кто-то кашлянул. Но всё это было фоном – не настоящим, как в театре.

Я прислонился к деревянной колонне и вытер лоб. Сердце билось медленно, как будто тянуло за собой всю кровь. В голове всплыли вчерашние мысли: «Вот вернусь домой, а там стол, охота, деревенские девушки…»

Теперь всё это казалось далёким, не то что мечтой – каким-то выдуманным кино. Будто и не было ни Таньки, ни Бугачки, ни дома. Только эта крепость, эта форма, это серое небо и лица, ставшие каменными.

Я закрыл глаза. На мгновение. Просто, чтобы вернуться в себя. Но даже в темноте под веками не было покоя – только холод, и всё тот же голос Гаврилова в ушах: «Держим крепость. Пока связь. Пока рядом товарищи…»

Вдруг я вспомнил о письме – о самом главном, что у меня было. Сердце будто щёлкнуло и вернулось в привычный ритм. «Точно! Дембель. Меня же отправляют на дембель!»

Как по щелчку я выпрямился, словно сбросив с плеч невидимый груз. Улыбка сама собой расползлась по лицу. «Мне это всё не грозит… Осталось всего-то – сутки. Жалкие двадцать четыре часа. Потерпеть, продержаться, и всё…»

Я с облегчением выдохнул – медленно, глубоко, как будто впервые за долгое время. И пошёл, почти неторопливо, на стену крепости. Ещё раньше меня назначили часовым – формальность, но формальность в казарме значила многое. Там, наверху, было хоть какое-то чувство уединения и… контроля.

Поднявшись по холодным ступеням, я привычным движением снял винтовку с плеча и крепко сжал её в руках. Дуло тяжёлое, надёжное, как будто железо само понимало: "ещё немного – и всё закончится". Я встал у бойницы, начал осматривать периметр – методично, не спеша, как учили. Влево, вправо, вдаль.

Ничего. Ни всполоха, ни движения. Пусто, спокойно. Только вдалеке – тень леса, и над горизонтом – клубящиеся облака, будто сваренные из свинца.

Я напряг глаза, но всё равно видел лишь пустоту. Да и кого я мог там увидеть? В такие часы и в такую погоду даже ветер ходит стороной.

«Война за двадцать четыре часа не начинается…» – уверял я себя, как мог. – «Это невозможно. Это просто утренняя тревога. Перестраховка. Завтра всё успокоится. Завтра я уеду…»

Я повторял это, словно молитву. Сжимал винтовку и вглядывался в пейзаж, где всё казалось прежним. Но где-то внутри уже дрожало предчувствие. Но я его гнал. Гнал, потому что впереди был дембель. Дом. И всё, чего я ждал.

Я глубоко вдохнул, пытаясь прогнать напряжение. Смотрел вдаль, не отрывая взгляда – по уставу. За несоблюдение приказов здесь по голове не гладят, и я это знал.

Небо было мрачным, сероватым, будто сваренным из дождя и пепла, а лес за периметром крепости стоял недвижим, как картонная декорация.

И вдруг… я не поверил своим глазам.

Там, вдалеке, за складками рельефа, чуть выше линии горизонта… силуэт! Необъятный, грубый, как будто не принадлежал природе. Я замер. Сердце ухнуло вниз.

«Танк…»

– БРАТЦЫ..! – крикнул я, изо всех сил, перекрывая собственный страх. – ТАНК! ТАМ ТАНК ИДЁТ!