12 часов

– Я пожалела, – сказала я медленно, глядя на золотистую жидкость в стакане, – что так и не научилась танцевать танго.

Он фыркнул:

– Серьёзно? Из всех вещей в мире…

– Серьёзно, – я посмотрела на него. – Всегда казалось, что это так… страстно. Так близко. Доверие к партнёру, которое должно быть абсолютным. Я представляла, как стою где-нибудь в Буэнос-Айресе на закате, и какой-то незнакомец ведёт меня в этом безумном, красивом танце. А я… я даже на школьных дискотеках не могла расслабиться. Всегда боялась выглядеть глупо.

Я замолчала, удивлённая собственной откровенностью. Я не рассказывала этого никому. Даже себе самой почти не признавалась.

Игорь смотрел на меня внимательно, без тени насмешки.

– А я пожалел, что так и не завёл собаку, – сказал он. – Всё откладывал. То работа, то командировки. Думал, не справлюсь. А сейчас думаю… чёрт, какой там справлюсь. Просто бы сидел сейчас и гладил её по голове. И ей было бы всё равно, что там за окном. Она бы просто была со мной.

Его голос дрогнул на последних словах. Он отхлебнул виски, чтобы скрыть это.

– Вот это да, – прошептала я. – Мы, двое одиночек, которые в конце света жалеют, что были одиноки.

– Ирония судьбы, – кивнул он. – Прямо девиз для нашей эпитафии.

Мы снова замолчали. Виски делал своё дело, развязывая языки и снимая оковы с сердец. Тишина за окном стала ещё более зловещей. Сирена окончательно смолкла. Теперь слышен был только вой ветра и где-то очень далеко – прерывистая автоматная очередь. Или это хлопали двери? Слух уже начинал подводить, рождая монстров.

– О чём ты врёшь себе? – спросила я, подливая ему. Игра в правду начиналась сама собой, без правил.

Он задумался, вращая стакан в руках.

– Я вру себе, что мне нравится быть одному. Что я самодостаточный. Что мне не нужен никто. А на самом деле… – он сделал глоток, – на самом деле я просто боюсь. Боюсь подойти, начать разговор, показаться глупым, получить отказ. Проще сказать «я интроверт» и закрыть дверь.

Я смотрела на него, на его сильные, но такие неуверенные сейчас руки, на сгорбленные плечи. Таким его никто не видел. Таким, возможно, не видел даже он сам.

– А я вру себе, – сказала я тихо, – что я сильная. Что мне всё равно, что подумают другие. А на самом деле мне не всё равно. Мне до чёрта не всё равно. Я могу неделю переживать из-за косого взгляда в метро. Я просто научилась это очень хорошо прятать. Построила крепость. Но крепость – это тоже тюрьма.

– Да уж, – он горько усмехнулся. – Мы с тобой как два острова, которые решили встретиться только перед тем, как уйти под воду.

– Похоже на то, – я улыбнулась. – Жаль, мы не встретились раньше.

Он посмотрел на меня. По-настоящему посмотрел. Его взгляд был тяжёлым, проникающим.

– А что бы было, если бы мы встретились раньше? В лифте, например? Я бы сказал: «Добрый день». И ты?

– Я бы промолчала, – призналась я. – Уткнулась бы в телефон.

– Вот видишь, – он развёл руками. – Не судьба.

– Не судьба, – согласилась я.

Мы допили ещё по стакану. Голова начала приятно кружиться, страх отступил, уступив место какой-то меланхоличной, сладкой грусти. Словно мы уже пережили самую страшную часть и теперь просто дожидались развязки.

– А какая у тебя самая постыдная фантазия? – вдруг спросил он. Голос его стал ниже, чуть хриплее.

Вопрос был как удар током. Прямой, интимный, переходящий все границы. Но границ уже не существовало. Существовали только мы, бутылка виски и тихий, тёмный конец света за окном.

Я почувствовала, как кровь приливает к щекам. Я должна была рассердиться, отшутиться, прогнать его. Но я не сделала этого.

– Я… я иногда представляю, – начала я, глядя куда-то в пространство над его плечом, – что я нахожусь в переполненном месте. Метро, концерт, не важно. И вдруг происходит что-то… не страшное. Просто что-то, что заставляет всех замереть. И в этой тишине кто-то один начинает аплодировать. Негромко. Сначала один. Потом другой. Потом все. И это аплодисменты… мне. Просто за то, что я есть. За то, что я выжила. За то, что я прошла через всё это. И я стою, и я плачу, и я счастлива. – я замолчала, сжимая стакан. – Глупо, да?

– Нет, – его голос был почти шёпотом. – Не глупо. Очень даже неглупо.

– А твоя? – спросила я, не решаясь на него смотреть.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Моя постыдная фантазия… я хочу быть героем. Не в глобальном смысле. Не спасти мир. А вот так… в бытовом смысле. Чтобы ко мне пришла соседка и сказала: «Игорь, у меня там кран протекает, помогите». И я бы пошёл и починил. И она бы сказала «спасибо». И я бы чувствовал себя суперменом. А я… я даже люстру поменять боюсь, удар током получить. – он тяжело вздохнул. – Вот. Герой-Люберец.

Я рассмеялась. Не потому, что было смешно. А потому, что это было до боли знакомо и понятно.

– Мы оба идиоты, – констатировала я. – Мечтаем о простых вещах, но боимся сделать к ним первый шаг.

– Зато теперь мы их сделали, – он указал на дверь. – Самый первый шаг – ворваться в квартиру к незнакомке. Дальше должно быть проще.

– Если будет дальше, – я кивнула в сторону окна.

– Да. Если будет дальше.

Мы снова замолчали. Бутылка была почти пуста. Воздух между нами сгустился, стал вязким, насыщенным невысказанными мыслями и внезапной близостью. Мы вывернули друг перед другом свои самые потаённые, самые уязвимые места. И не получили взамен насмешки или осуждения. Получили понимание.

Внезапно свет лампы померк, мигнул несколько раз и погас. Полная тьма. Абсолютная, непроглядная, смоляная.

Я ахнула от неожиданности. Сердце снова заколотилось. Тьма всегда страшнее, чем любой звук.

– Не двигайся, – услышала я его голос. – Я здесь.

Послышались шаркающие шаги, его лёгкое ругательство, когда он задел за ножку стула. Потом скрежет зажигалки. Маленький, дрожащий огонёк осветил его лицо, сделал его резким, ночным, незнакомым.

– Свечи, – сказал он. – Ты говорила, они где-то здесь.

– В… в ящике на кухне, – выдохнула я.

Он двинулся на кухню, и я поплелась за ним, как привязанная, боясь отстать от этого спасительного островка света. Он нашёл свечи, несколько толстых, хозяйственных. Зажёг одну от другой. Пламя выровнялось, стало больше, увереннее. Он поставил свечу на стол. Наши тени, огромные и колеблющиеся, заплясали на стенах.

Мы стояли рядом в тесной кухне, освещённые единственной свечой. Его рука случайно коснулась моей. На этот раз никто не отдернул свою.

– Страшно? – тихо спросил он.

– Да, – так же тихо ответила я.

– Мне тоже.

Он посмотрел на меня при свечах. Его глаза казались бездонными, в них плавали золотые отблески пламени. В них было то же самое, что и во мне: страх, одиночество, виски и какая-то новая, робкая надежда.

– Спасибо, – сказала я.

– За что?

– За то, что не дал мне остаться одной в темноте.

Он медленно, как бы нехотя, поднял руку и провёл тыльной стороной пальцев по моей щеке. Его прикосновение было шершавым, тёплым, невероятно реальным в этом нереальном мире.

– Спасибо, – сказал он, – что впустила.

Мы стояли так, может быть, минуту, может быть, час. Время потеряло свой смысл. Свеча трещала, отбрасывая на стены нас – двух одиноких теней, которые наконец-то нашли друг друга.

Глава 4: Касание

Его прикосновение оставалось на моей коже, как отпечаток солнечного луча на закрытых веках – невидимый, но ощутимый. Шершавая теплота его пальцев, мимолётная и случайная, взломала какую-то последнюю защитную оболочку. Мы стояли в тесной кухне, освещённые дрожащим огоньком свечи, и мир за её пределами перестал существовать. Существовали только его глаза, тёмные и серьёзные, в которых отражалось то же смятение, что бушевало во мне.

За окном что-то грохнуло. Глухой, мощный удар, от которого задрожали стёкла. Мы вздрогнули одновременно, и мгновенная близость рухнула, разбитая о реальность.

– Что это? – прошептала я, инстинктивно отступая назад.

Игорь уже двигался к окну, заслоняя меня своим телом – снова этот жест, уже привычный, почти что собственнический.

– Не знаю. Вроде не взрыв. Скорее, что-то рухнуло. Может, где-то обвал.

Он раздвинул штору. За стеклом бушевала тьма, густая, живая. Ветер усиливался, завывая в вентиляционных шахтах, гоня по улицам бумажный мусор и какой-то мелкий хлам. Света не было нигде. Ни одного огонька. Только мрак, изредка разрываемый далёкими, беспомощными вспышками синих маячков – где-то там пытались работать экстренные службы, но их усилия казались жалкими и бессмысленными против этой всепоглощающей ночи.

– Буря, – констатировал он. – Или что-то похожее. Похоже, погода тоже сошла с ума.

Ещё один порыв ветра, и окно снова затряслось, словно огромная невидимая рука пыталась вломиться внутрь. Я непроизвольно вжалась в косяк двери. Мой пузырь, моя крепость, вдруг показалась хлипкой и ненадёжной. Карточным домиком, который вот-вот сложится под напором хаоса.

– Надо… надо перебраться в коридор, – сказал Игорь, отходя от окна. Его лицо в свете свечи было напряжённым. – Или в ванную. Там нет окон. Безопаснее.

Безопаснее. Слово звучало насмешкой. Какая может быть безопасность, когда, возможно, рушится вся планета?

Но инстинкт самосохранения оказался сильнее. Я кивнула, взяла со стола свечу, и мы, как два испуганных ребёнка, двинулись вглубь квартиры. Я повела его в ванную – маленькую, тесную, кафельную коробку без окон. Мы вошли, и я захлопнула за нами дверь. Звук ветра сразу стал приглушённее, отдалённее. Но зато наше дыхание в крошечном помещении стало громким, почти оглушительным.

Мы сидели на холодном кафельном полу, спиной к стене, плечом к плечу. Свеча стояла на краю раковины, отбрасывая наши сросшиеся тени на противоположную стену. Мы были в ловушке. В ловушке внутри ловушки.

– Уютненько, – попытался пошутить Игорь, но шутка вышла плоской и вымученной.

– Да уж. Прямо пятизвёздочный бункер, – огрызнулась я, обхватывая колени руками. Мне было холодно. Холод шёл не от кафеля, а изнутри.

Внезапно свет свечи дрогнул и погас. Не от ветра. Свеча просто догорела до конца. Абсолютная, беспросветная тьма накрыла нас с головой. Та тьма, что бывает только в глухих подземельях, в запечатанных гробах. Та, что не просто отсутствие света, а нечто физическое, давящее на глазные яблоки.

Я ахнула. Паника, сдавленная на время ритуалами – едой, разговорами, виски, – вырвалась на свободу. Дыхание перехватило. Сердце забилось где-то в горле, судорожно, бешено. Темнота всегда была моим главным страхом. Та самая, детская, иррациональная боязнь, что монстр под кроватью всё-таки реальный. И сейчас он был здесь. Со мной. В одной комнате.

– Свечи… ещё свечи… – пролепетала я, пытаясь встать, но ноги не слушались.

– Ксения, – его голос прозвучал совсем рядом, спокойно и твёрдо. – Успокойся. Дыши.

– Я не могу… Темнота… я не могу…

Я задыхалась. Слёзы подступили к глазам, горячие, беспомощные. Я чувствовала, как почва уходит из-под ног, как меня затягивает в чёрную, липкую воронку истерики.

И тогда его рука нашла мою в темноте.

Не тыльная сторона пальцев, как раньше. А вся ладонь. Большая, тёплая, шершавая. Она накрыла мою сжавшуюся в кулак руку, разжала пальцы и вплелась в них. Крепкий, уверенный захват.

– Я здесь, – повторил он. – Я с тобой. Дыши со мной. Вдох.

Он сделал глубокий, шумный вдох. Я, повинуясь его команде, судорожно глотнула воздух.

– Выдох.

Я выдохнула, и вместе с воздухом из меня вырвалось какое-то сдавленное всхлипывание.

– Ещё раз. Вдох.

Мы дышали в унисон в кромешной тьме, и его рука была единственной точкой опоры во всём рушащемся мире. Его пальцы были крепкими, живыми. Я чувствовала каждый сустав, каждую шероховатость кожи. Это было самое реальное, самое осязаемое, что было у меня в эту минуту.

– Ложись, – тихо сказал он.

– Что?

– Ложись на пол. Здесь. Рядом со мной. Так будет… спокойнее.

Я не стала сопротивляться. Повинуясь, как во сне, я медленно опустилась на холодный кафель, всё ещё не выпуская его руки. Он лёг рядом. Плечом к плечу, бок о бок, в тесном пространстве между ванной и унитазом. Двое взрослых людей, лежащих на полу в тёмной ванной и держащихся за руки, как самые последние романтики апокалипсиса.

– Вот так, – его голос прозвучал прямо у моего уха, тихий, согревающий. – Теперь смотри в темноту. Не бойся её. Просто смотри. Глаза привыкнут.

Я зажмурилась.

– Не могу.

– Можешь. Я с тобой.

Я заставила себя открыть глаза. Всё равно было черно. Но через несколько секунд я начала различать смутные очертания. Еле заметный отсвет откуда-то из-под двери. Светящиеся цифры на стиральной машине. Это уже не была та абсолютная, слепая тьма. Это была просто ночь. Глубокая, тревожная, но всего лишь ночь.

Моё дыхание постепенно выравнивалось. Сердцебиение успокаивалось, переставая колотиться о рёбра. Паника отступала, оставляя после себя странную, оглушённую пустоту и… жгучее, обострённое осознание его близости.

Я чувствовала тепло его тела через тонкую ткань его свитера и моей кофты. Слышала его ровное, глубокое дыхание. Чувствовала лёгкое движение его грудной клетки при каждом вдохе. Улавливала его запах – уже не холодный металл подъезда, а что-то другое. Тёплое. Человеческое. Мужское. Смесь мыла, пота, того самого виски и чего-то ещё, неуловимого, что было просто его.

Наши руки всё ещё были сплетены. Я уже не сжимала его пальцы в смертельной хватке, но и не отпускала. Он тоже не отпускал. Его большой палец медленно, почти невесомо, водил по косточке на моём запястье. Круговые, успокаивающие движения. Это было до неприличия интимно. Гораздо интимнее, чем любой поцелуй.

– Спасибо, – прошептала я, и мой голос прозвучал хрипло и непривычно громко в тишине.

– Всегда пожалуйста, – он ответил так же тихо. – Я тоже не люблю темноту.

– Врёшь, – я повернула голову в его сторону, хотя почти ничего не видела.

– Немного, – признался он. – Но с тобой – не страшно.

Мы лежали так, слушая, как за дверью воет ветер и время от времени что-то грохается. Но это уже было где-то там. Далеко. Здесь, на холодном кафельном полу, был свой маленький мирок. Наш мирок.

– Знаешь, о чём я думаю? – спросил он после долгого молчания.

– О том, что мы идиоты?

– Кроме этого.

– Не знаю.

– Я думаю о том, что вот так, наверное, и рождались самые первые истории. Люди сидели в пещерах в полной темноте, снаружи выли саблезубые тигры, а они держались за руки и рассказывали друг другу сказки. Чтобы не сойти с ума.

Я улыбнулась в темноте.

– Хочешь рассказать мне сказку?

– Я не очень хороший рассказчик.

– А я не очень разборчивая слушательница.

Он засмеялся – тихий, глубокий смех, который я почувствовала скорее вибрацией его тела, чем услышала.

– Жили-были два острова. Самых обычных, заурядных острова. И между ними был бурный, холодный океан. И они скучали. Ужасно скучали. Потому что на них не было никого. Только они сами. И вот однажды начался такой шторм, такой ужасный шторм, что вода отступила, и между ними появилась суша. И они смогли наконец-то дотронуться друг до друга.

Он замолчал. Его палец замер на моём запястье.

– И что было дальше? – спросила я, хотя уже знала ответ.

– А дальше шторм закончился, и вода вернулась. Но они уже знали, что другой остров – настоящий. Что он существует. И это знание согревало их даже в самую холодную и бурную ночь.

Глупая, наивная сказка. Но у меня от неё предательски защемило где-то в груди.

– Плохая сказка, – сказала я. – Слишком грустная.

– Зато честная, – возразил он.

Его голос был так близко. Его дыхание касалось моей щеки. Тёплое, ровное. Я почувствовала, как по моей спине пробежали мурашки. Не от страха. От чего-то другого. От предвкушения. От осознания того, что наши лица в темноте находятся в сантиметрах друг от друга. Что нужно лишь чуть-чуть приподняться… повернуться…

И я повернулась.

Я не видела его лица. Я чувствовала его. Чувствовала исходящее от него тепло, слышала его учащённое дыхание. Моя свободная рука сама потянулась вперёд, нащупала его плечо, скользнула к шее, коснулась щеки. Щетина. Колючая, мужская щетина под подушечками пальцев.

Он замер. Его дыхание перехватило.

– Ксения… – он прошептал моё имя, и в нём прозвучал и вопрос, и предостережение, и мольба.

Я не ответила. Я просто закрыла глаза и нашла его губы в темноте.

Глава 5: Игра в правду

Темнота перестала быть слепой. Она наполнилась очертаниями, звуками, смыслами. Она стала нашей союзницей, нашим укрытием, самым большим и самым щедрым сообщником. Мы лежали на холодном кафеле, и больше не существовало ни времени, ни пространства, ни страха. Существовали только мы. Спутанные конечности, влажная кожа, прерывистое дыхание, смешивающееся в единый ритм.

Я не видела его лица, но я знала его на ощупь лучше, чем своё собственное. Подушечки моих пальцев выстроили его карту: шрам над бровью, форма уха, линия скулы, упрямый завиток волос на затылке. Я пила его дыхание, впитывала его запах – теперь уже знакомый, родной, смешавшийся с моим. Мы были двумя частями одного целого, разбросанными хаосом и нашедшими друг друга в кромешной тьме.

Он замер надо мной, опираясь на локти, его грудь тяжело вздымалась. Я чувствовала, как бьётся его сердце – бешено, гулко, прямо у моей груди. Оно отзывалось эхом в моём собственном, сбившемся с ритма сердце.

– Ты… – он попытался что-то сказать, но голос сорвался на хриплый шёпот. – Боже, Ксения…

Его губы снова нашли мои, но теперь это был уже не жадный, яростный поцелуй, а что-то другое. Нежное, почти благоговейное прикосновение. Поцелуй-вопрос. Поцелуй-изумление. Как будто он не мог поверить в то, что произошло. Как будто и я не могла.

Он медленно, нехотя, оторвался и перевернулся на спину рядом со мной, тяжело дыша. Наши руки снова нашли друг друга в темноте и сплелись пальцами. Просто так. Без всякой причины. Потому что не могли иначе.

Мы лежали молча, слушая, как затихает буря внутри нас и как за дверью всё ещё бушует буря настоящая. Но теперь её вой казался уже не таким угрожающим. Он был просто шумовым оформлением нашей новой, хрупкой реальности.

– Интересно, который час? – наконец произнёс он, и его голос прозвучал непривычно громко.

– Зачем? – я повернула голову в его сторону, хотя видела лишь смутный силуэт. – Куда ты опаздываешь?

Он фыркнул.

– Никуда. Просто… любопытно. Сколько ещё осталось.

– До чего? До конца? Или до рассвета?

– Не знаю. И того, и другого, наверное.

Его пальцы слегка сжали мои.

– А ты чего боишься больше? Что конца не будет? Или что он всё-таки наступит?

Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и неудобный. Прямой как удар.

– Я боюсь, – сказала я медленно, вглядываясь в темноту, – что когда всё это закончится, окажется, что это был сон. Или галлюцинация. И я проснусь одна. В своей тихой, скучной квартире. И мне придётся снова делать вид, что мне это нравится.

Он не ответил сразу. Просто провёл большим пальцем по моим костяшкам.

– А я боюсь, – признался он тихо, – что ничего не закончится. Что этот кошмар будет длиться вечно. И мы так и будем сидеть здесь, в темноте, и ждать. И в конце концов… мы друг другу надоедим. Или скажем что-то такое, что уже нельзя будет забрать назад.

Его слова были как обухом по голове. Холодной, трезвой правдой. Мы были двумя незнакомцами, которых столкнул в объятия вселенский испуг. Что будет, когда испуг пройдёт? Останутся ли что-то ещё, кроме стыда и неловкости?

– Может, не будем ждать? – предложила я, и голос мой прозвучал более смело, чем я себя чувствовала. – Может, скажем всё прямо сейчас? Пока темно. Пока мы ещё… настоящие.

Он повернулся ко мне на бок, я почувствовала его тёплое дыхание на своём лице.

– Это опасная игра, Ксения.

– А какая сейчас не опасная? – я усмехнулась. – Давай сыграем в правду. Называй цену вопроса.

Он вздохнул. Потом согласился:

– Ладно. Только честно. Никакой лжи. Темнота всё равно её выведет на свет.

– Договорились. Ты первый.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

– Хорошо. Самый дурацкий, самый нелепый поступок в твоей жизни. Тот, за который до сих пор стыдно.

Я засмеялась. Вопрос был неожиданным и разрядил напряжённость.

– О, боже. Их много. – я задумалась, перебирая в памяти все свои оплошности. – Наверное… я на втором курсе влюбилась в своего преподавателя по философии. Он был старше, бородатый, умный. И я, чтобы привлечь его внимание, на полном серьёзе пришла на пару в костюме кошки. С ушками и хвостом.

Игорь фыркнул, пытаясь сдержать смех.

– Нет! Серьёзно?

– Абсолютно. Я думала, это будет дерзко и эксцентрично. А он вызвал моего отца в институт и поинтересовался, всё ли у меня в порядке с психикой.

Игорь рассмеялся по-настоящему – громко, заразительно. Его смех заполнил маленькую ванную, отогнав прочь последние остатки страха.

– Боже, Ксения, это гениально. И что же отец?

– Отец потом месяц со мной не разговаривал. А я сменила специализацию с философии на журналистику. Теперь твоя очередь. Твой самый дурацкий поступок.

– Эх, – он вздохнул. – Мне придётся сильно постараться, чтобы переплюнуть костюм кошки. Ладно. Я однажды, лет в двадцать, решил, что стану крутым байкером. Купил себе старенький «Урал», отремонтировал его, потратив кучу денег. И в первый же день поездки по городу… врезался в патрульную машину. На малой скорости. Просто не справился с управлением.

Я захихикала.

– И что же полиция?

– Они были в шоке. От меня пахло молоком и детской невинностью, а не бензином и бунтарством. Один из них сказал: «Сынок, иди лучше книги читай». И отпустил. А я продал этот «Урал» и с тех пор пользуюсь только метро.

– Метро – это безопасно, – согласилась я. – Особенно в час пик. Там не разгонишься.

Мы снова замолчали, но теперь молчание было комфортным, наполненным общими улыбками и пониманием. Мы оба были неудачниками. И в этом была наша общая сила.

– Ладно, следующий вопрос, – сказал Игорь, и в его голосе появилась новая, более серьёзная нота. – Самая большая ложь, которую ты говорила себе.

Вопрос ударил больнее. Я отвела глаза, хотя в темноте это было бессмысленно.

– Я… я всегда говорила себе, что я самодостаточная. Что мне не нужен никто. Что одиночество – это мой выбор. А на самом деле… – я сглотнула комок в горле, – на самом деле я просто боялась. Боялась, что меня не примут. Что я не оправдаю ожиданий. Что я буду неудобной, сложной, слишком… много. Проще было сразу отгородиться. Построить крепость и сделать вид, что это мой дворец.

Я выдохнула. Признание было горьким, но и освобождающим. Как вскрытый нарыв.

– А я врал себе, что я просто не нашёл ту самую, – тихо сказал Игорь. – Что вот придёт она, и я сразу пойму. А на деле… я просто не искал. Я сидел в своей норе и ждал, пока принцесса сама проломит потолок и свалится ко мне в объятия. Как ты, – он снова сжал мою руку.

Его слова согрели меня изнутри.

– Ну, я вроде не принцесса. И дверь пришлось ломать, а не потолок.

– Зато эффектно, – он поцеловал мои пальцы. – С разбегу.

Мы снова замолчали. Игра затягивала. С каждым вопросом, с каждым ответом мы снимали с себя по слою защиты. И под ними оказывалась нежная, уязвимая кожа, которую так легко было ранить.

– Твой самый большой секрет, – попросила я. – Тот, который никто не знает.

Он засмеялся снова, но на этот раз смех был нервным.

– Ты хочешь меня добить, да? Ладно. Я… я пишу стихи. Иногда.

Я подняла бровь, хотя он этого не видел.

– Серьёзно? Стихи? О чём?

– О разном. О том, что вижу из окна. О людях в метро. О глупом «Урале». Никогда никому не показывал. Это… стыдно как-то.

– Почему стыдно?

– Ну, я же айтишник. Мы должны писать код, а не рифмовать «любовь-кровь». Несерьёзно это.

– А мне нравится, – сказала я искренне. – Это по-человечески. Мой черёд. Мой секрет… – я задумалась. Что я никогда никому не говорила? – Я иногда… разговариваю со своими растениями. Ну, с тем, что ещё не засохло. Рассказываю им, как прошёл день. Спрашиваю совета.

– И они отвечают? – поинтересовался он без тени насмешки.

– Иногда. Мне кажется, что отвечают. По крайней мере, фикус выглядит очень мудрым.

– Надо будет с ним познакомиться, – пообещал Игорь. – Спросить его мнение обо мне.

Атмосфера снова сгустилась. Вопросы становились всё более личными, всё более опасными. Мы подбирались к самому ядру, к самым больным точкам.

– Почему ты один? – спросил он прямо. – Не сейчас. Раньше. Почему ты была одна?

Я закрыла глаза. Самый трудный вопрос.

– Потому что меня однажды очень сильно предали. Не мужчина. Подруга. Самая близкая. Мы были как сёстры. А потом… потом я узнала, что она спит с моим парнем. Не просто спит. Они смеялись надо мной. Делились моими секретами. Я была для них… персонажем анекдота. – голос мой дрогнул. – После этого я перестала доверять. Вообще. Если тот, кого ты считала сестрой, может вот так… то кому вообще можно верить?