Достойный. ΑΞΙΟΣ

Для Николая это назначение было подобно манне небесной. Деловая необходимость наконец-то давала ему законный предлог увидеться с Василики. Он тщательно готовился к визиту, надел свой лучший парадный мундир, и с замиранием сердца направился в дом Орфанопулоса, расположенный на одной из самых живописных улиц Трапезунда, с видом на гавань.

Аристарх встретил его с подчеркнутой, деловой учтивостью. Он был заинтересован в возобновлении торговых путей больше, чем кто-либо другой, ведь его предприятия лежали в руинах после нескольких лет войны.

– Добро пожаловать в мой дом, князь, – произнес он, приглашая Николая в просторный кабинет, где на столе уже ждали кофе и лукум. – Ваше назначение вселяет в меня надежду. Россия – огромный рынок.

Но деловые переговоры были лишь формальностью. Оба мужчины понимали, что главное – это наладить контакт. Вскоре Аристарх предложил перейти в столовую, где был накрыт изысканный ужин.

За длинным деревянным столом сидела вся семья. Супруга Аристарха, Евридика, женщина с мягким, но усталым лицом, наблюдала за гостем с материнской проницательностью. Рядом с ней сидели две младшие дочери, Елени и Мария, сгоравшие от любопытства и постоянно перешептывающиеся. Напротив Николая сидел Димитрис, тот самый капитан партизан. Его гордая, немного надменная осанка и шрам на щеке говорили о его нелегкой судьбе. И, конечно, Василики. Она сидела, опустив глаза, но Николай чувствовал, как каждый его взгляд заставляет ее вздрагивать.

Аристарх, как глава семьи, вел беседу.

– Итак, князь, вы говорите, ваша семья в России уже несколько поколений? Как же вы оказались так далеко от исторической родины?

Николай, отложив вилку, начал рассказ. Он говорил о его предках, которые были вынуждены покинуть Трапезунд после падения империи, о службе при русском дворе, о том, как его отец, Николай Константинович, сделал блестящую военную карьеру, но всегда хранил в кабинете карту Понта. Он рассказывал о своем детстве в имении под Петроградом, о смеси русской и греческой культур в их доме.

Василики слушала, завороженная, забыв о еде. Ее глаза сияли.

– А Санкт-Петербург… он правда такой прекрасный, как пишут в книгах? – не удержалась она, и все взгляды сразу устремились на нее. Она смутилась.

Аристарх улыбнулся.

– Моя дочь много читает. Кажется, она мечтает увидеть вашу северную столицу.

– Мечтает, отец? – спросил Димитрис с легкой иронией. – Наш дом здесь, в Понте. Наша борьба – здесь.

– Мир велик, сын мой, – мягко парировал Аристарх, но в его голосе прозвучала нотка упрека.

Николай, поймав взгляд Василики, постарался описать Петербург как можно поэтичнее: белые ночи, разводные мосты, величественный Зимний дворец, лощеные набережные Невы. Он говорил о победах над Наполеоном, о славе русского оружия, и в его словах звучала не только гордость, но и тоска по дому.

– Да, сударыня, – заключил он, глядя на Василики. – Это город удивительной красоты и силы. Страна, которая, я верю, принесет вашему народу долгожданную свободу.

Василики не могла сдержать вздоха восхищения. В ее глазах читалось столько эмоций, что Николай едва не потерял дар речи.

После ужина, когда Николай собрался уходить, он снова поймал ее взгляд. Это был быстрый, полный понимания и тоски взгляд, который сказал больше тысяч слов. Она проводила его до двери, и ему показалось, что ее рука в его задержалась на мгновение дольше необходимого.

Той ночью оба не могли уснуть. Николай в своем скромном доме перебирал в памяти каждую ее улыбку, каждое слово. А Василики, лежа в своей комнате, представляла себе заснеженные улицы Петербурга и офицера, который стал для нее олицетворением этой далекой, могущественной страны.

На следующее утро она решилась. Она вошла в кабинет отца.

– Отец, ты вчера говорил… о поездке в Россию. Ты и вправду считаешь это возможным?

Аристарх отложил бумаги и посмотрел на дочь серьезно.

– Дочь моя, идет война. Сейчас это невозможно. Переходы закрыты, море небезопасно. Нужно ждать.

– Но я не могу ждать так долго! – вырвалось у нее, и она тут же пожалела о своей горячности.

Аристарх нахмурился.

– Что значит «не могу»? Что за спешка? Сейчас это невозможно, – повторил он уже более строго.

Василики не могла признаться, что причина ее нетерпения – не любовь к архитектуре, а любовь к человеку. Она молча вышла, сжав кулаки, чувствуя, как слезы подступают к глазам.

Через несколько дней Евридика, ее мать, не могла не заметить перемен в дочери. Василики стала бледной, апатичной, почти не притрагивалась к еде.

– Что с тобой, дитя мое? Ты больна? – присела она на край ее кровати, гладя ее по волосам.

Василики молчала, уставившись в стену.

– Это… князь Николай, да? – тихо спросила Евридика.

Этого было достаточно. Василики разрыдалась, уткнувшись лицом в подушку.

– Да, мама… Я знаю, что мы не будем вместе, и от этого так грустно…

Евридика принялась утешать ее, говоря, что она молода, что впереди вся жизнь, что она найдет достойного юношу. Но слова матери летели мимо ушей Василики. В ее мыслях был только он.

В это же время князь Николай писал длинное письмо домой, в Петроград. Он описывал поразившую его красоту Понта, древние монастыри, героизм местных жителей. Он писал, что наконец-то увидел свою историческую родину, но умолчал о том, что нашел там и причину для нового, беспокойного счастья.

Его сосед по комнате и друг, князь Павел Оболенский, человек добрый и отзывчивый, не мог не заметить тоску товарища.

– Николай, ты похож на привидение. Что случилось? Получил дурные вести из дома?

Николай долго отнекивался, но в конце концов, поддавшись настойчивым расспросам, признался.

– Видишь ли, Павел… есть одна девушка. Гречанка. Дочь Орфанопулоса.

Павел, выслушав, рассмеялся.

– Так в чем же дело? Иди к отцу и скажи прямо, что его дочь тебе нравится! Спроси разрешения на ухаживания.

– Ты не понимаешь, – вздохнул Николай. – Здесь, в Понте, совсем другие обычаи. Так нельзя.

– Именно так и нужно, мой друг! – возразил Павел. – Ты же князь, офицер, человек чести. Прояви инициативу! Скажи, что хочешь пригласить ее на прогулку в сопровождении кого-то из родных. Будь прям и честен.

Николай задумался. Возможно, Павел был прав. Возможно, прямоту здесь оценят больше, чем тайные вздохи.

– Возможно, ты прав, – наконец сказал он, и в его голосе впервые за несколько дней прозвучала надежда. – Я поговорю с ее отцом.

Тем временем Трапезунд готовился к главному празднику – Пасхе. Впервые за долгие десятилетия город мог праздновать открыто, не таясь. Воздух наполнился ароматом свежеиспеченного цуреки – сладкого пасхального хлеба, и звуками колоколов, которые звонили так громко, словно наверстывали упущенное время. На площадях горожане красили яйца в ярко-красный цвет – символ крови Христовой и возрождения. Повсюду царило непривычное чувство радости и освобождения. Для греков Понта это была не просто Пасха, это было воскресение всей их жизни, их веры, их надежд.

Сердце князя Николая тоже пело. Решение было принято. Поддержанный словами Павла, он надел свой лучший мундир, тщательно выбрился и с решимостью, равной той, с которой он шел в штыковую атаку, направился в дом Орфанопулоса.

Его впустила служанка. В доме пахло ванилью и корицей – шла подготовка к празднику. Вскоре в прихожей появился Аристарх. – Князь, – произнес он с легким удивлением, но без неодобрения. – Проходите в мой кабинет.

Кабинет был таким же солидным и основательным, как и его хозяин. Аристарх указал на кресло. – Чем обязан визитом?

Николай, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, сделал глубокий вдох и начал, глядя отцу прямо в глаза: – Господин Орфанопулос, я пришел к вам не по делам службы. Мои намерения касаются исключительно личной сферы. Я испытываю самые глубокие и искренние чувства к вашей дочери, Василики, и прошу у вас разрешения пригласить ее на прогулку. Я заверяю вас в своей чести и самых серьезных намерениях.

Аристарх слушал молча, его лицо было непроницаемо. Он долго смотрел на молодого офицера, оценивая его. – Вы понимаете, князь, – наконец заговорил он, – что вы находитесь в Понте. Наши обычаи суровы, а традиции обязывают к строгости. Честь нашей семьи – моя главная забота. Я надеюсь, ваши намерения действительно честны.

Он сделал паузу, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на одобрение. – Хотя… зная о доблести и чести русских офицеров, я не сомневаюсь, что вы будете вести себя подобающим образом. Я даю свое согласие.

Облегчение и восторг, хлынувшие на Николая, были так сильны, что он едва сдержался, чтобы не выдать своих эмоций. Он лишь почтительно склонил голову. – Благодарю вас, господин Орфанопулос.

Они вышли из кабинета в холл. Аристарх, подойдя к лестнице, громко, властным голосом крикнул наверх: – Василики! Спускайся!

Василики в это время была в своей комнате и предавалась самой черной тоске, глядя на праздничную суету за окном и чувствуя себя от нее бесконечно далекой. Услышав грозный зов отца, она с тревогой поспешила вниз, ожидая неприятных новостей.

Спустившись, она замерла на месте. Ее взгляд упал на князя Николая, стоявшего рядом с отцом. Она была настолько поражена, что рука сама потянулась к перилам, чтобы не потерять равновесие. Сердце забилось бешено. – Ясас… – прошептала она, обращаясь к Николаю, и этот обычный звук приветствия на греческом прозвучал как счастливый вздох. – Да, отец, – сказала она, наконец переведя взгляд на Аристарха.

– Василики, князь Николай сделал тебе честь и пригласил тебя на прогулку. Иди собирайся, – произнес Аристарх тоном, не допускающим возражений.

От этих слов у Василики перехватило дыхание. Она чуть не лишилась чувств от нахлынувшего счастья. Не сводя сияющих глаз с Николая, она лишь кивнула. – Иду, отец, – едва слышно выдохнула она и, повернувшись, почти побежала наверх, чтобы переодеться, ее ноги едва слушались ее.

В этот момент из гостиной вышел Димитрис. Его лицо было омрачено. – Отец, она еще слишком молода, чтобы гулять с каким-то офицером! – сказал он, с неодобрением косясь на Николая. – Мы мало что о нем знаем!

Аристарх повернулся к сыну, и его взгляд стал твердым и властным. – Димитрис, я принял решение. Не волнуйся за сестру так сильно. Князь – человек чести. А теперь займись своими делами.

Димитрис сжал кулаки, бросил на Николая последний колкий взгляд и удалился. Николай понимал его беспокойство – он и сам был бы на его месте. Но ничто не могло омрачить его радости. Он ждал, и с каждым ударом сердца ожидание становилось все слаще. Скоро он увидит ее, будет говорить с ней, и на этот раз им не будет мешать ничто и никто.

Глава 5. Первая прогулка

Набережная. Трапезунд, 1916 г.

Дверь открылась, и на пороге появилась Василики. Она была одета в простое, но элегантное платье цвета весеннего неба, а ее темные волосы были убраны под легкую шаль. В руках она сжимала маленький ридикюль, выдавая свое волнение. Ее глаза, сияющие и полные надежды, сразу же нашли Николая.

Они вышли на улицу, залитую ярким солнцем. Воздух был свеж и напоен запахом моря и цветущих деревьев. Первые мгновения шли молча, погруженные в смущенное и счастливое напряжение.

– Куда бы вы хотели пойти? – вежливо спросил Николай.

– Где угодно… Может, к морю? – тихо предложила Василики.

Они направились по узким улочкам вниз, к набережной. И тут вопросы, которые копились в Василики все эти дни, хлынули наружу. Они казались бесконечными, и Николай с радостью отвечал на каждый.

– А в Петербурге тоже есть такое море? – Нет, наше – Балтийское, оно часто серое и суровое, но у него своя, северная красота. – А снег… он правда такой мягкий и пушистый, как пух? – Да, особенно в деревне, в имении. Можно упасть в сугроб, и он тебя поймает, как перина. – А правда, что ночью летом почти не темнеет? – Это белые ночи. Самое романтическое время. Весь город словно замирает в серебристом свете…

Она расспрашивала о его семье, о том, как живут греки в России, сохранили ли они свои обычаи. Он рассказывал о том, как его бабушка готовила пилав и сирон, как по большим праздникам в доме звучала понтийская лира. Она слушала, затаив дыхание, и в ее глазах читался жадный интерес. Для нее он был живым мостом в другой, незнакомый и манящий мир.

Они дошли до гавани. Стоя у парапета, смотрели на рыбацкие лодки, на русские военные корабли на рейде. Николай, в свою очередь, задавал вопросы о жизни в Трапезунде, о ее детстве, о том, как им удавалось сохранять веру и культуру. Ее рассказы были полны грусти, но и гордости за свой народ.

Они говорили обо всем: о книгах, о музыке, о мечтах. Время летело незаметно. Смятение сменилось легкостью и взаимным пониманием. Они смеялись над забавными случаями, и Николай ловил на себе ее восхищенный взгляд, когда он что-то рассказывал.

Солнце начало клониться к закату, окрашивая море и город в золотые и розовые тона. Пора было возвращаться. Обратный путь они проделали в более спокойном, задумчивом молчании, наслаждаясь тишиной и близостью друг друга.

У порога ее дома Николай остановился. Он взял ее руку и посмотрел ей в глаза. – Спасибо вам, Василики. Этот день стал для меня самым счастливым за все время, что я здесь, – его голос был тихим и искренним.

Он склонился и поцеловал ее руку с той самой галантной почтительностью, которая так тронула ее на балу. Его губы лишь слегка коснулись ее кожи, но это прикосновение заставило ее сердце забиться чаще.

Затем он проводил ее внутрь, где в прихожей их ждал Аристарх с невыразимым лицом. – Благодарю вас, господин Орфанопулос, за оказанное доверие, – с достоинством сказал Николай. – Ваша дочь – восхитительная собеседница. День был прекрасным.

– Рад был слышать, князь, – кивнул Аристарх, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение.

Попрощавшись, Николай вышел на улицу. Он шел по вечернему Трапезунду, не чувствуя под ногами земли. В его душе звучала музыка, а в ушах звенел ее смех. Он был полон безграничной, светлой радости.

Василики же, поднявшись в свою комнату, подбежала к окну и смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Затем она прижала к груди руку, которую он только что поцеловал, словно пытаясь сохранить его тепло. На ее лице сияла улыбка, а в сердце поселилась новая, сладкая и трепетная надежда.

Глава 6. Душа Понта

Трапезунд, сентябрь 1916 г.

Жизнь в Трапезунде раскрывалась для князя Николая с новой, удивительной стороны. После суровых будней войны и строгого порядка Петрограда он с упоением погружался в яркую, шумную, полную жизни атмосферу возрождающегося города. Его уже не воспринимали как чужака; местные греки, видя его искренний интерес и слышат его попытки говорить на их диалекте, принимали его как своего.

Он никогда не пропускал воскресных служб в древних храмах. Стоя под сенью старых фресок, вдыхая густой аромат ладана и слушая непривычное, но проникающее в самую душу пение на греческом, он чувствовал незримую связь с поколениями своих предков, которые молились здесь же столетия назад. Это наполняло его чувством глубокого умиротворения и принадлежности.

Но больше всего его восхищали улицы города. Особенно по вечерам, когда работа была закончена, греки выходили на площади. Кто-то приносил лиру, и вот уже раздавались первые щемящие, пронзительные звуки древнего инструмента похожего на скрипку. Для Николая его звучание было похоже на голос самой этой земли – то печальный и полный тоски, то вдруг взрывной и неукротимый.

Он замирал, наблюдая, как люди, от мала до велика, брались за руки и образовывали живой, пульсирующий круг. Танец-хорон начинался медленно, почти торжественно, а затем ритм ускорялся, ноги танцоров в такт отбивали сложные дроби, а круг то сужался, то расширялся, словно дышащее единое существо. Это был танец единства, силы и непокоренного духа.

Во время одной из их многочисленных прогулок они с Василики как раз стали свидетелями такого импровизированного праздника на одной из маленьких площадей. – Хочешь попробовать? – вдруг спросила Василики, ее глаза блестели от азарта. – Я не умею! – смущенно засмеялся Николай. – Я научу! – она уверенно взяла его за руку и потянула за собой.

Она встала рядом с ним в круг, показала основные шаги – скользящие, четкие движения. Сначала у него ничего не получалось, он сбивался с ритма, чувствуя себя неловким медведем. Но Василики терпеливо поправляла его, ее смех звенел в такт музыке. И вот он поймал ритм, почувствовал энергию круга, передававшуюся через сцепленные руки. Он забыл о званиях и условностях, он был просто Николай, который танцует под звуки лиры вместе со своей Василики. Это было опьяняющее чувство свободы и единения.

Когда танец закончился, они, запыхавшиеся и счастливые, отошли в сторону. Василики, все еще держа его за руку, посмотрела на него задумчиво. – Князь Николай… – начала она, а затем запнулась. – Могу ли я называть вас… Нико? У нас здесь всех, кого зовут Николаос, зовут именно так.

Николай вздрогнул. Это простое слово прозвучало для него как самый нежный звон. Он посмотрел на нее, и в его глазах отразилась целая буря эмоций – удивление, нежность, легкая грусть. – Так меня называла моя бабушка, – тихо произнес он, и его голос дрогнул. – Только она.

Он не сказал «да» словами. Он просто посмотрел ей в глаза – глубоко, открыто, – и в его взгляде был и ответ, и благодарность, и обещание. Это был взгляд, который говорил гораздо больше, чем любые слова. Он разрешал ей пересечь последнюю формальную границу между ними, позволить себе эту близость.

Василики поняла это безмолвное согласие. Легкая, счастливая улыбка тронула ее губы, и она чуть сжала его руку в знак благодарности и понимания.

С этого вечера для него в Трапезунде стало на одного чужого меньше, а на одного Нико – больше.

Идиллия, в которой жили Нико и Василики, казалась прочной и нерушимой, как стены древней трапезундской цитадели. Их встречи стали светом, освещавшим каждый их день. Они гуляли по оживленным улицам, поднимались на холмы, откуда открывался вид на бескрайнюю синь Понта, и подолгу сидели на набережной, делясь мечтами и воспоминаниями. Он рассказывал ей о заснеженных просторах России, она учила его тонкостям понтийского диалекта и знакомила с обычаями своей земли.

Но даже в самом раю не могло не быть своего змея. Им стал Димитрис. Однажды вечером, за ужином, когда Василики с сияющими глазами делилась впечатлениями от очередной прогулки, он не выдержал.

– Отец, я не понимаю, – его голос прозвучал резко, заставив всех за столом вздрогнуть. – Почему ты разрешаешь ей так свободно общаться с этим… офицером? Мы почти ничего о нем не знаем! Кто его семья? Каковы его истинные намерения? Он может быть кем угодно под своей офицерской формой!

Аристарх отложил вилку и посмотрел на сына суровым, испытующим взглядом. – Димитрис, я знаю о людях больше, чем ты. Я вижу его глаза. И я вижу честь. Он не скрывает своего происхождения и своих чувств. Он поступил как настоящий мужчина, придя ко мне и попросив разрешения. Это многое говорит о нем.

– Но она наша сестра! – горячо воскликнул Димитрис. – Наш долг – защищать ее! – Именно поэтому я и разрешаю эти прогулки под присмотром служанки, – холодно парировал отец. – Я защищаю ее от сплетен, давая ей возможность быть счастливой в рамках приличий. Твой долг – защищать ее от реальных врагов, а не выискивать их среди наших друзей. Тема закрыта.

Василики сидела, опустив глаза, ее щеки горели от смущения и досады. Евридика тихо положила руку на ее плечо, пытаясь успокоить.

Однажды вечером, вернувшись к себе, он сел за стол и взял перо. Он писал отцу в Петроград. Он описывал красоту Понта, радость от того, что нашел таких хороших людей. А затем, сделав глубокий вдох, вывел самые важные слова в своей жизни: «Отец, я встретил здесь девушку. Ее зовут Василики, она дочь уважаемого греческого семейства. Я люблю ее и прошу твоего благословения на брак. Я нашел не только землю наших предков, но и свое сердце». Он запечатал письмо с надеждой и трепетом. Благословение отца было последним формальным препятствием, которое он должен был устранить.

Однако мир за пределами их личного счастья становился все мрачнее. Из западных областей Понта, куда еще не дошла русская армия, приходили тревожные вести. При прямой поддержке немецких советников османские власти ужесточили политику против греческого населения. Гонения, депортации – знакомый ужас вновь навис над народом. Эти известия омрачали радость освобождения Трапезунда и заставляли князя Николая и его командиров задумываться о будущем наступления.

А из самой России, из Петрограда, приходили странные, обрывочные, тревожные письма от друзей. Говорили о забастовках, о каком-то глухом брожении в тылу. Но для Николая, поглощенного своей любовью и службой на этом клочке освобожденной земли, это были далекие, почти нереальные слухи. Где-то там шла своя жизнь, полная непонятных ему политических страстей, а здесь, в Трапезунде, был его мир, его долг и его Василики.

Он был счастлив. Глубоко, беззаветно счастлив. И эта хрупкая, сияющая крепость его личного счастья пока что надежно защищала его от надвигающихся с двух сторон теней – с Запада, где полыхал огонь гонений, и с Севера, где зрела буря, которой было суждено перевернуть весь его мир. Пока что был только 1916 год, весна, любовь и надежда.

Глава 7. Петроградские тени

Петроград, ноябрь 1916 г.

Пока Николай наслаждался весной своего сердца в солнечном Трапезунде, в далеком Петрограде стояла промозглая, серая осень 1916 года. В имении Патулидисов царила тихая, но напряженная атмосфера. Великий князь Николай Анастасович был мрачен и молчалив больше обычного. Его железная воля и непоколебимая преданность престолу сталкивались с тревожными реалиями.

Его младший сын, Константин, теперь офицер гвардейского полка, часто навещал отца. Братья всегда были близки, несмотря на разницу в характерах, и Константин откровенно скучал по Николаю. – Отцу приходят вести с Кавказа, – говорил он за чаем, пытаясь разговорить старого князя. – Говорят, брат покрыл себя славой под Эрзурумом. Жаль, его нет здесь, чтобы лично получить награды.

Старый князь лишь хмурил свои густые, седые брови. – Твой брат выполняет долг там, где ему велела Родина и Государь, – отчеканивал он. – Он принес присягу. Место офицера – на передовой, а не на паркетах столицы. Нечего по нему хныкать.

Но за этой суровой внешностью скрывалась отеческая тревога. Он гордился Николаем, но сердце его сжималось от неизвестности.

Петроград вокруг них менялся, и менялся стремительно. Воздух был наполнен не просто осенней сыростью, а чем-то зловещим – слухами, страхами, глухим ропотом. К старым друзьям князя, чинам Третьего отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии (той самой «охранки»), теперь приходили уже не за дружеской беседой, а с серьезными предупреждениями.

Один из них, давний товарищ по полку, теперь высокий чин в охранном отделении, приехал как-то вечером тайком. – Николай Константинович, голубчик, ты должен быть благоразумным, – говорил он, понизив голос, хотя они были одни в кабинете.

– Ситуация критическая. Заводы бунтуют, в Думе говорят Бог знает что, а в верхах… в верхах растерянность. Вероятность смуты, самого настоящего бунта, велика как никогда. Тебе и семье нужно подумать о том, чтобы уехать. Хотя бы в Финляндию, в имение, подальше от столицы.

Лицо старого князя становилось все суровее с каждым словом. Когда гость закончил, он поднялся во весь свой внушительный рост.

– Я – кавалер орденов Российской Империи, – прогремел его голос. – Меня лично награждал Государь Император! Мой род верно служил России два столетия! Я никогда, слышишь, никогда не покину ее в трудную минуту, как какой-то трус или перебежчик! Мое место – здесь, до конца!

Такого же мнения был и Константин. Юный, пылкий, воспитанный в тех же принципах чести и долга, он считал предложение бежать оскорбительным. Они были русскими дворянами и офицерами, их долг – стоять насмерть.

Именно в этой мрачной атмосфере всеобщего предчувствия катастрофы курьер доставил письмо с Кавказа. Увидев знакомый почерк старшего сына, старый князь на мгновение смягчился. Но по мере чтения его лицо стало темнеть. Гнев зашевелился в нем – война, опасность, а его сын, наследник славной фамилии, думает о браке с какой-то провинциальной гречанкой! Это ли дело настоящего офицера и князя?