Полная версия
Достойный. ΑΞΙΟΣ
Достойный
ΑΞΙΟΣ
Никоc Аледжанов
© Никоc Аледжанов, 2025
ISBN 978-5-0068-0713-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1: Воля отца и клятва сына
Имение семьи Патулидис под Петроградом, февраль 1916 г.
Зима в тот год не желала отпускать свои владения. Иней густыми хрустальными гирляндами свисал с ветвей вековых елей, обрамлявших подъездную аллею. В большом кабинете, пропитанном ароматом старой кожи книг и дорогого сигарного табака, стояла тишина, основательная и глубокая, как в неприступной крепости. Здесь время текло иначе – неспешно, величаво, – чем в лихорадочном, тревожном Петрограде.
Князь Николай Константинович Патулидис стоял у массивного дубового стола, ладонь его лежала на развернутой карте Кавказского фронта. На стене рядом висел портрет его в молодости – бравый офицер в форме Кавказского корпуса времен Русско-турецкой войны 1877—1878 годов. На его мундире поблескивали ордена: святого Владимира с мечами, святого Станислава и турецкая медаль «За храбрость», полученная за штурм Карса. Эти награды ему лично вручал император Александр II, называя «храбрейшим из моих греческих орлов».
За его спиной, в роскошных золоченых рамах, молчаливые предки смотрели со стен. Среди них особенно выделялся портрет его деда – Харлампия Патулидиса, известного трапезундского промышленника, который в 1828 году перебрался в Россию с семьей и капиталом. За поставки для русской армии во время очередной войны с турками он получил дворянский статус и земли под Петроградом. Его сын – отец Николая Константиновича – уже родился русским дворянином, дослужился до генерала, и сам император Николай I пожаловал ему княжеский титул за верную службу.
Николай Константинович был прямым продолжателем этой традиции – русский офицер до мозга костей, но в жилах его текла горячая кровь понтийских греков. Он был высок, прям и подтянут, будто все еще носил военный мундир, хотя и оставил службу. Серебро на висках лишь добавляло его властному, с орлиным профилем лицу величия и неугасшей силы.
Его взгляд на мгновение задержался на миниатюрном портрете на камине – прекрасной женщины с грустными глазами. София. Его жена, умершая от воспаления легких много лет назад, когда мальчики были еще маленькими. Он один воспитал сыновей – Николая и Константина, вложив в них все, что мог.
В дверь постучали. Троекратно, четко.
– Войди, Николай.
В кабинет вошел его старший сын, поручик Николай Николаевич. Молодой князь унаследовал от отца стать, высокий рост и жгучие темные глаза, но во взгляде его читалось не отеческое железное спокойствие, а смятение, жажда чего-то, что он и сам не мог до конца определить.
– Садись, – коротко бросил старый князь, указывая на кресло у камина. Сам он остался стоять, глядя на сына испытующе. – Твоя мать… – он запнулся, на мгновение бросив взгляд на портрет, – она бы гордилась тобой. Но объясни мне: ты просился на фронт, но не на Германский, а на Кавказский. В чем причина этой прихоти?
– Это не прихоть, отец, – тихо, но твердо начал молодой князь. – Война с турками… она другая. Это не окопная бойня, это…
– Война есть война, – отрезал отец. – Гибнут одинаково. И карьеру делают не на периферийных фронтах. Твое место в Гвардии, при штабе. Здесь решается судьба империи.
– А там решается судьба нашего народа! – неожиданно горячо вырвалось у молодого человека.
Николай Константинович нахмурился, его густые брови сдвинулись. – Какого именно «нашего» народа? Мы – русские дворяне, слуги Его Императорского Величества. Наши предки верой и правдой служили России. И твой долг —
– Наши предки были князьями Трапезунда! – перебил его сын, впервые в жизни осмелившись на такое. – Мы не просто «греческого происхождения». Наша фамилия, Патулидис… Отец, ты сам рассказывал мне истории о Понте. И теперь османы вновь уничтожают там все греческое! Об этом пишут все газеты!
Старый князь тяжело вздохнул. Он подошел к камину и положил в огонь новое полено. Пламя осветило его суровое лицо с характерным орлиным носом – лицо настоящего понтийца.
– Я помню. Помню каждую историю, – его голос внезапно утратил железные нотки, в нем зазвучала непривычная глубь. – Мой дед Харлампий рассказывал отцу, как они приехали из Трапезунда. А отец уже передал эту память мне. Но Россия дала нам все: титул, положение, дом. Наша кровь проливалась за нее на Балканах, под Карсом. Мы заплатили ей за приют верностью. Твоя война – здесь, защита империи от немца. Это наш долг сейчас.
– А долг перед теми, кто сейчас там? – встал Николай-младший. Его глаза горели. – Я каждый день слышу в полку шутки про «азиатских варваров» и «незначительный турецкий фронт». Но для меня он значителен! Я читаю донесения! Русская армия наступает, и ей помогают наши, понтийцы! Они поднимают восстания, становятся разведчиками! Они ждут освобождения! И я должен сидеть здесь, в этом кабинете, пока другие идут освобождать мой дом?!
В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь треском огня. Старый князь молча смотрел на сына, и в его глазах читалась не злость, а сложная гамма чувств: гордость, боль, воспоминание.
– Ты похож на нее, – вдруг тихо произнес он. – На мою мать. Твою бабушку. У нее были такие же глаза, полные огня и тоски по далеким горам Понта. – Он отвернулся к окну, глядя на бескрайние снежные поля. – Константин, твой брат, весь в меня. Русский офицер до мозга костей. А ты… ты в нее.
Он помолчал, а затем обернулся. В его осанке вновь появилась генеральская твердость. – Хорошо. Я не буду тебя удерживать. Сила характера – тоже качество Патулидисов. Если ты решил, что твой долг там – поезжай. Добейся перевода. Но помни: ты едешь не как греческий мечтатель, а как офицер Русской Императорской армии. Твоя честь – это честь нашего имени и честь России. Добейся славы не для себя, а для того, чтобы имя Патулидисов вновь прозвучало у стен Трапезунда так же громко, как и века назад. Понял меня?
– Так точно, отец, – Николай вытянулся по струнке, и в его сердце зажглась решимость, подкрепленная благословением, которого он так жаждал.
Глава семьи – Князь Николай Константинович Патулидис
– Ну, теперь прощай! – Старый князь протянул сыну руку, а затем крепко обнял. – Помни, Николай: « где бы ты ни был, что бы ты ни делал, мне не должно быть за тебя стыдно».
Он отступил на шаг, и в его глазах стояла вся суровая любовь отца, потерявшего жену и не желавшего потерять честь рода.
– А теперь иди. И скажи Константину… скажи, что я все объясню ему.
Когда сын вышел, старый князь подошел к секретеру, достал тяжелый кожаный альбом. На первой странице была старая фотография женщины в традиционном понтийском головном уборе. Ее темные, печальные глаза были точь-в-точь как у его сына.
– Прости меня, мама, – прошептал он. – Но я не мог не отпустить его. Его война – действительно его.
Глава 2: молодой Князь Николай. Дорога на юг.
Путь из Петрограда занял недели. Роскошный поезд с мягкими бархатными сиденьями и позолоченными бра быстро сменился на переполненный военный эшелон, где пахло махоркой, сапожной ваксой и потом. А тот, в свою очередь, – на бесконечные марши по раскисшим от весенней распутицы дорогам Кавказа.
Для князя Николая это было путешествием не только в пространстве, но и во времени – все дальше от утонченного мира столичных салонов, все ближе к суровой реальности войны и к истокам своего рода. Он смотрел на меняющиеся пейзажи – сначала знакомые равнины, затем первые предгорья, и сердце его сжималось от странного предчувствия. Он ехал не на чужую войну. Он возвращался.
Его зачислили в один из полков Приморского отряда Кавказской армии, которым командовал генерал Ляхов. Солдаты, видавшие виды казаки с загорелыми, обветренными лицами и добровольцы из местных, с недоверием косились на молодого «барчука» из столицы. Но это недоверие быстро растаяло. Николай не гнушался окопной грязи, делил с солдатами скудный паек – жесткую как камень галету, соленую рыбу, и, что важнее всего, в первом же бою проявил хладнокровие и отвагу.
Под Эрзурумом, февраль 1916 год
Русские войска штурмовали мощную крепость Эрзурум. Мороз стоял лютый, пронизывающий до костей, ветер с гор выл, как дикий зверь, засыпая окопы колючей снежной крупой. Турецкая артиллерия устраивала настоящий ад на подступах к фортам. Земля вздымалась черными фонтанами, свистели осколки, воздух гудел от разрывов.
Во время одной из атак взвод Николая попал под шквальный огонь. Раненый молодой солдат, почти мальчик, застонав, упал в снег, истекая кровью. Турецкие цепи поднялись в контратаку, их ятаганы блеснули в зимнем солнце.
– Прикройте огнем! – скомандовал Николай, его голос, к удивлению самого себя, прозвучал твердо и властно. Он, не раздумывая, выскочил из укрытия. Пули свистели у самого уха, впивались в мерзлую землю у его ног, но он, пригнувшись, добежал до раненого, взвалил его на плечи и потащил обратно. Что-то обожгло ему руку – горячая боль пронзила предплечье, – но он не остановился. Добравшись до своих, он передал солдата санитарам и, перевязав руку окровавленным платком, снова встал у пулемета, прижимаясь щекой к холодному металлу.
– Ну, барин, да ты огневой! – хрипло одобрил его старый унтер-офицер с щетиной и умными, уставшими глазами, после того как контратака была отбита.
Слух о храбром офицере-князе, который не прячется за спины солдат, быстро разнесся по полку. К нему стали относиться с уважением, уже не как к чужаку, а как к своему. Эрзурум был взят. Это была блестящая победа русской армии. Но для Николая главная цель лежала дальше – у моря. Он смотрел на юг, туда, где должен был быть Трапезунд, и в груди что-то щемило и звало вперед.
Трапезундская операция. Апрель 1916 год
После короткой передышки армия двинулась на Трапезунд. Наступление развивалось вдоль побережья, при поддержке кораблей Черноморского флота, чьи орудия гремели где-то за горизонтом. И здесь, в горах Понта, к ним стали присоединяться неожиданные союзники.
Однажды, когда полк Николая с трудом продвигался по узкой горной тропе, впереди послышалась беспорядочная перестрелка. Солдаты залегли, готовясь к бою. Но вскоре появилась группа людей в поношенной черной одежде. Их лица были обветрены и суровы, но глаза горели лихорадочным блеском.
Это были понтийские партизаны. Они только что разгромили турецкий заслон. Подойдя к русским офицерам, они заговорили на ломаном русском. И вдруг один из них, седой как лунь старик с винтовкой за спиной, что-то громко сказал своему товарищу на своем, гортанном языке.
Сердце Николая екнуло. Это был тот самый диалект, на котором изредка, в самые сокровенные моменты, говорили его бабушка и отец в их петербургском доме. Язык его детства, его крови. Безотчетно, не думая, Николай шагнул вперед и ответил ему на том же языке:
– Вы говорите по-нашему?
Наступила мгновенная, оглушительная тишина. Партизаны уставились на русского офицера в изодранном, но все еще видном мундире, с только что заживающим шрамом на руке, который обращался к ним на их собственном, понтийском наречии. Недоумение сменилось на радостное изумление.
Седой партизан, по имени Лефтерис, с сияющими глазами бросился к Николаю и обнял его так, что тот чуть не задохнулся, ощутив запах пота, пороха и горного воздуха.
– Брат! Ты кто? Откуда ты знаешь нашу речь?!
– Я тоже грек! – крикнул Николай, и его голос дрогнул от нахлынувших чувств, от гордости и невероятной жалости к этим людям. – Мой род отсюда, из Трапезунда! Моя фамилия – Патулидис!
Это было невероятно. Слезы текли по щекам закаленных в боях мужчин. Они трясли руки Николаю, хлопали его по плечам, называя его «ракос» (молодой господин) и «адельфос» (брат). Лефтерис рассказал, что его отряд годами вел войну в горах, спасая греческие села от резни, и что они ждали русских как избавителей.
С этого дня партизаны Лефтериса стали глазами и ушами отряда. Они знали каждую тропинку, каждую турецкую засаду. И для Николая война из абстрактного долга перед империей окончательно превратилась в личное дело – дело его крови.
Глава 3: Ключ от Трапезунда
Трапезунд, 1916 г.
Трапезунд встретил их не огнем и сталью, а молчаливым величием. Древний город, основанный еще греческими колонистами, раскинулся на террасах у самого синего, почти чернильного моря. Белые дома с красными черепичными крышами карабкались по склонам, утопая в зелени кипарисов и платанов. Над всем этим царила византийская цитадель – молчаливый свидетель смены империй и народов. Воздух был напоен непривычными запахами: горьковатой полынью, соленым бризом, сладковатым дымком оливковых дров и далекими, пьянящими ароматами восточного базара. Для Николая этот город не был чужим. Он был воспет в семейных преданиях, нанесен на пожелтевшие карты в кабинете отца. И теперь, глядя на его очертания, князь чувствовал, как что-то щемяще-родное отзывается в глубине души.
Штурм города был яростным, но недолгим. Поддержанные с моря огнем линкоров и с флангов – ударами партизан, знавших каждую тропинку, русские части ворвались на улицы Трапезунда. Николай был в первых рядах. Его мундир был в пыли и пороховой копоти, рука снова ныла от напряжения, но он не чувствовал усталости, ведя своих солдат вперед по узким, извилистым улочкам, вымощенным грубым камнем. Он бежал мимо высоких стен, за которыми угадывались сады, мимо старинных фонтанов с затейливой резьбой, мимо ставень, прикрытых изнутри, но откуда за ним следили десятки глаз.
Турецкий гарнизон, деморализованный, начал отступать к порту. И тогда произошло нечто, о чем потом будут говорить все историки. Группа турецких старейшин, одетых в черное, с белыми флагами в руках, вышла на центральную площадь, к самому подножию цитадели, навстречу наступающим русским войскам. Впереди них шел седой турок с лицом, испещренным морщинами. В его руках лежал огромный, старинный железный ключ, почерневший от времени.
Он остановился перед русскими офицерами и склонил голову. Переводчик перевел его тихие, исполненные древнего достоинства слова:
– Мы сдаем город. Мы выносим вам ключи от этих ворот. Но мы отдаем их не только вам. – Он обвел взглядом окружавших его понтийских партизан и греческих жителей, которые уже начали выходить из домов, из подвалов, с опаской и надеждой глядя на происходящее. – Однажды наши предки взяли этот город у греков. Сегодня история совершает круг. Мы возвращаем его вам.
Эти слова повисли в воздухе, полном порохового дыма и напряжения. Николай смотрел на старика, на массивный ключ, на слезы радости и неверия на лицах греков, и его пронзило острое, почти физическое чувство причастности к великой истории. Он был не просто свидетелем, он был частью этого момента – момента искупления и возвращения.
По всему городу греки с криками «Зито Россия!» («Да здравствует Россия!») и «Зито о Элладос!» («Да здравствует Греция!») высыпали на улицы, неся цветы, только что испеченный хлеб и соль русским солдатам. Но главным приказом, который отдал Николай вместе с другими офицерами, был немедленный и единодушный: «Открыть все церкви!».
Одну за другую запертые храмы распахивали свои тяжелые дубовые двери. Греки, плача, крестились и падали на колени перед своими святынями, до которых не смели дотронуться долгие годы. Звон колоколов, молчавших веками, поплыл над древним городом, смешиваясь с ликованием народа и грохотом отдалявшегося боя.
Николай стоял на площади, глядя на синее, бескрайнее море, того самого моря, о котором ему столько рассказывали. Он дышал воздухом своей исторической родины – воздухом, смешанным с запахом морской соли, горных трав, дыма и свободы. Он выполнил первую часть обещания, данного отцу. Имя Патулидиса вновь прозвучало у стен Трапезунда.
Но теперь это звучало иначе – не как эхо давней славы предков, а как живое свидетельство доблести их потомка. Молодой князь Николай, принятый сначала с настороженностью, быстро заслужил уважение солдат и офицеров своей храбростью и решимостью.
Вскоре после взятия города его вызвал к себе генерал Ляхов. Командующий принял его в своем временном кабинете с картами на стенах и папками донесений на столе.
– Князь Патулидис, ваши действия под Эрзурумом и при штурме Трапезунда не остались незамеченными. Особенно ценна ваша работа с местным населением. – Генерал внимательно посмотрел на молодого офицера. – Я назначаю вас ответственным за координацию с греческими добровольческими отрядами. Ваше знание языка и обычаев делает вас идеальным кандидатом.
Николай ощутил прилив гордости, но вместе с ней и тяжесть ответственности. – Благодарю за доверие, ваше превосходительство. Постараюсь оправдать его.
Выйдя от командующего, он направился в греческий квартал, где располагался штаб добровольцев. Его встретил знакомый уже Лефтерис, лицо которого озарилось улыбкой при виде молодого князя.
– Нико! Пришел к нам не с пустыми руками, надеюсь? – по-дружески хлопнул он его по плечу.
– С новым назначением, Лефтерис. Теперь мы будем работать вместе. – Николай достал карту. – Нужно организовать разведку в горных районах к западу от Трапезунда.
Работа закипела. Дни наполнялись совещаниями, планированием операций, вылазками в горные селения. Николай с удивлением обнаружил, как легко ему находить общий язык с этими суровыми людьми, чья жизнь состояла из борьбы и лишений.
Однажды вечером, возвращаясь после долгого дня, он стал свидетелем трогательной сцены. Старая гречанка, узнав его, подошла и протянула свежеиспеченный хлеб.
– Для тебя, адельфос. Ты – один из нас. – В ее глазах стояли слезы. – Мои сыновья погибли, защищая наше село. Но теперь я вижу – не все потеряно.
Этот простой жест тронул Николая до глубины души. Он понимал – его место здесь. И эта мысль придавала ему сил для новых свершений, которые готовила им война и судьба.
Первые дни в освобожденном Трапезунде были подобны яркому, шумному, слегка безумному сну. Воздух, еще недавно пропитанный порохом и страхом, теперь звенел колокольным звоном, смехом и непривычной свободой. По улицам текли пестрые толпы: русские солдаты с винтовками за спиной, местные греки, несущие иконы и цветы к только что открытым храмам.
Николай, получив краткосрочный отпуск за проявленный героизм, мог наконец не воевать, а впитывать каждую крупицу этого нового мира. Он исходил вдоль и поперек старый город, и каждый камень, каждый поворот улочки отзывался в нем смутной, генетической памятью. Вот здесь, у этого фонтана с затейливой резьбой, мог гулять его прадед. А с этой площадки, где теперь играли дети, открывался вид на гавань, откуда уплывали когда-то его предки, спасаясь от османского нашествия.
Он посетил знаменитый монастырь Панагия Сумела, чудом уцелевший в горах. Монахи, изможденные годами страха и тайных служб, но не сломленные, встретили его не как чужака, а как долгожданного сына, вернувшегося домой. Они показали ему древние, потемневшие от времени фрески, спрятанные иконы и рассказали о тайных литургиях, которые они проводили все эти годы. Николай стоял в полумраке храма, слушая непривычное, но до боли родное православное пение на греческом, и его охватывало чувство благоговейного трепета. Это была не просто вера, это была многовековая традиция, которую его семья пронесла через века и расстояния.
Именно в эти дни его, как отличившегося офицера и человека, пользующегося доверием у местных, пригласили на официальный прием. Новая городская администрация, сформированная из уважаемых греческих семей, давала банкет в честь русских освободителей.
Зал в одном из лучших зданий города был полон света, шума разговоров и непривычного, пока еще робкого веселья. Здесь, среди клубов табачного дыма и звона бокалов, кипели нешуточные страсти. Греческие купцы, интеллигенция и чиновники горячо обсуждали с русскими офицерами политическую ситуацию.
– Теперь, когда русский орел простер свои крыла над Трапезундом, что будет дальше? – спрашивал седой грек с умными, пронзительными глазами.
– Война с Германией и Турцией еще не окончена, – сдержанно отвечал полковник русской армии. – Наша задача – обеспечить безопасность региона. Но историческое право понтийских греков на эту землю отныне будет учитываться.
Николай, слушая эти разговоры, чувствовал себя на острие истории. Но его взгляд постоянно блуждал по залу, выискивая кого-то. И вот он увидел ее.
Она стояла рядом с пожилым, важным греком с густыми усами – ее отцом, Аристархом Орфанопулосом. Василики была высокой и стройной, одетая в темное, скромное, но изящное платье, оттенявшее ее благородную бледность. Большие темные глаза смотрели на происходящее с тихим, немного печальным достоинством. Она была прекрасна, как древнегреческая статуя, ожившая среди этого шума.
Когда заиграла музыка и кавалеры начали приглашать дам на танец, Николай, не раздумывая, направился через весь зал к ней. Его сердце бешено колотилось. Он остановился перед ней, учтиво поклонился сначала ее отцу, а затем ей самой.
– Сударыня, разрешите пригласить вас на танец, – произнес он на чистом русском, а затем, чуть смутившись, повторил на своем ломаном понтийском.
Василики взглянула на него своими огромными глазами, в которых мелькнуло и удивление, и смущение. В Понте к незамужней девушке так прямо подходить было не принято. Она опустила взгляд и, не поднимая его, тихо что-то сказала отцу.
Аристарх Орфанопулос внимательно, оценивающе посмотрел на русского офицера. Он видел его мундир, новый орден, но главное – он видел в его глазах не наглость, а искреннее восхищение и робость. Он едва заметно кивнул дочери.
Только тогда Василики подняла на Николая свой взгляд и, слегка улыбнувшись, положила свою тонкую, холодную руку на его протянутую ладонь.
Василики Орфанопулос, Трапезунд, 1916 г.
Они закружились в вальсе. Она танцевала легко и грациозно, едва касаясь его руки.
– Вы говорите по-русски? – спросил Николай.
– Немного… понимаю… – тихо ответила она, с трудом подбирая слова. – Предприятия моего отца… торговали с Россией. У меня была няня… русская.
И вот начался поток тихих, взволнованных вопросов, которые, казалось, она копила всю жизнь.
– Вы… грек? Откуда? Я не знала… что в России есть греки. Они… как живут? Говорят на нашем языке? Что едят? Я думала… мы только здесь и в Греции…
Николай, очарованный, отвечал ей по-русски, вставляя знакомые ей понтийские слова. Он рассказывал о своем доме в Петрограде, о том, как его бабушка пекла понтийские лепешки, как отец хранил старые книги и карты Понта.
Она слушала, затаив дыхание, и в ее глазах читался неподдельный интерес и растущая симпатия к этому удивительному человеку из холодной далекой страны, который оказался таким близким.
Танец закончился слишком быстро. Николай, соблюдая все правила галантности, подвел Василики к отцу, поднес ее руку к своим губам и задержал на мгновение, чувствуя легкий, тонкий аромат ее кожи.
– Благодарю вас, сударыня, за честь, – прошептал он.
Она лишь кивнула, не в силах вымолвить слова, и ее щеки залил румянец.
Вернувшись в свою временную квартиру, Николай не мог уснуть. Перед ним стоял ее образ: темные глаза, тихий голос, легкая улыбка. Он думал о ней, о ее наивных и таких искренних вопросах, о том, как хрупка и сильна она одновременно.
В это же время в своем доме у моря, глядя на луну, отражавшуюся в черной воде, не могла уснуть и Василики. Она думала о высоком офицере из России с грустными глазами, который оказался ее соотечественником. Она вспоминала его рассказы о снегах Петрограда, о том, как его семья хранила память о Понте. Она думала о том, какой он воспитанный, галантный и как трепетно поцеловал ее руку. И сердце ее билось часто-часто, и впервые за долгие годы страха и неволи в нем поселилось новое, щемящее и сладкое чувство. Она влюблялась.
Глава 4. Дела торговые и дела сердечные
Аристарх Орфанопулос. Трапезунд, 1916 г.
Командование, оценившее лингвистические способности князя Патулидиса и его растущий авторитет среди местной элиты, сделало логичный шаг. Николая назначили ответственным за связь с греческими торговыми домами и организацию поставок для армии. Первой и самой важной точкой в его списке значился Аристарх Орфанопулос.