Мы, которых я не знала

– Привет.

– Привет.

Он выглядел уставшим. Не старым – именно уставшим. Взрослым.

– Света подала на развод, – сказал он. Без паузы, как будто заранее решил это сказать.

Нина кивнула.

– Прости. Я никогда не хотела этого.

– Это не ты. Всё давно закончилось. Просто теперь стало видно. Громко, как через микрофон. А с тобой… это просто ускорило процесс.

Она ничего не ответила. Держала в руках пакет с пирогом.

– Ты хорошо выглядишь, – сказал он.

– Спасибо.

– Может… увидимся как-нибудь? Без вина. Просто кофе. Поговорим?

Она посмотрела ему в глаза. И впервые увидела в них не Пашу-мечту, не Пашу-звезду, не Пашу-Светиного. Просто мужчину, который ошибался, как и она. И – потерялся, как и она.

– Знаешь, – сказала Нина. – Я не твоя исповедь. И не способ побега.

Он кивнул. Понял. Не наигранно – по-настоящему.

– Тогда просто… удачи.

– Тебе тоже.

Дома она разрезала пирог на кусочки. Села у окна. Без телефона, без фонового шума, без мысли «надо быть нужной».

Просто с собой наедине.

И подумала: это не искупление. Не возмездие и не победа. Просто – жизнь. В которой она, наконец, перестала быть статистом.

И самое главное – больше не сдаёт себя в аренду.

Квартира по-любви

Марта знала: дед не переживёт зиму. Он сильно сдал за лето – сначала перестал ходить в магазин, потом стал жаловаться на слабость, а к октябрю и вовсе не мог встать без посторонней помощи. Но самое страшное – он перестал читать. Книги, которые всегда лежали на подлокотнике кресла, покрывались пылью, а очки тихо перекочевали в ящик стола. Это была настоящая тревога, не из медицинских, а из душевных.

– Не хочу. Неинтересно всё. Там только политика и война, а я уже свою отвоевал. Теперь пусть молодёжь.– Дед, может, хоть по радио послушаешь? – спрашивала Марта, раскладывая ему лекарства по дням недели.

Она садилась рядом, и они молча смотрели в окно: мокрые жёлтые листья прилипали к стеклу. Город спешил, шумел, опаздывал, а у них в квартире время замирало. Никакой драмы, просто тихий уход. Почти незаметный.

Марта была его единственной внучкой. У её мамы, младшей дочери деда, была насыщенная жизнь: работа, дача, "ещё и гипертония твоя, папа". А дяди – старший и средний – приезжали только в большие праздники. С дарами, да. Но мимо аптек и магазинов. Поминки, юбилеи, Новый год – да. А больницы, анализы, капельницы – нет. Это почему-то всегда было делом Марты.

– Ну ты же всегда справляешься!– Ты ведь у нас с медицинским чутьё́м, – улыбалась мать, перекладывая заботу на дочь, будто речь шла о посадке помидоров, а не уходе за живым человеком. – Мам, у меня вообще-то бухгалтерия…

Справлялась. Марта взяла за правило приезжать через день, а то и каждый день. Пекла его любимое печенье с корицей, стирала пледы, включала фильмы по его вкусу – старые советские, где мужчины были в пальто, а женщины – с косами и прямой спиной.

– Вот раньше было лучше, – тихо говорил он, хотя и сам не до конца в это верил. – А сейчас все бегут куда-то. Не посидеть, не поговорить.

Последний раз они по-настоящему разговаривали за три дня до его смерти. Он выглядел особенно уставшим, но глаза были ясные. Странная смесь: тело сдалось, а разум – ещё с ним.

– Ты у меня хорошая. Лучше всех. Но не спорь с роднёй, слышишь? Не надо. Пусть говорят. Ты просто живи честно.– Марточка… – позвал он её почти шепотом. – Я здесь, дедуль.

Она не поняла тогда, о чём он. Думала, бредит. Погладила его руку, поцеловала в лоб и сказала:

– Тебе бы чай с малиной, дед. Я сейчас.

Он только кивнул, глядя в потолок, словно кого-то там искал.

Умер он тихо, как и жил в последние месяцы. Заснул и не проснулся. Это была суббота. Марта как раз собиралась ехать к нему, когда зазвонил городской. Он ещё стоял в квартире у деда – дед не любил мобильные: "всё излучение, от него голова болит".

– Это соседка ваша. Анна Сергеевна. Я зашла, а он не отвечает. Похоже, всё…– Да, слушаю.

Марта не закричала. Только сказала "спасибо", надела пальто и поехала к дедушке. Без слёз. Пока что.

Похороны прошли так, как он бы и хотел. Без рюмок "за упокой", без речей с дрожащими голосами. Только фото в чёрной рамке, хризантемы и ровный голос священника.

– Не знаю, мам. Думаешь, он что-то оформил?– А что теперь с квартирой-то? – тихо спросила мать, когда все начали расходиться.

– Ну, вообще-то должен был. У него же было всё по полочкам.

Марта не стала говорить, что дед об этом молчал. Ни слова. Только вот эта его фраза – "не спорь с роднёй, живи честно"– теперь звучала всё громче.

Она не знала тогда, сколько силы понадобится, чтобы не просто выполнить его последнюю волю, а выдержать её.

Собрались они в нотариальной конторе – мама, дяди, пара родственников со стороны, да и вдруг. В комнате царила натянутая вежливость, гул моментов между строчек, скрип ручек и тяжелое ожидание. На столе лежал закрытый конверт – с последней волей дедушки.

Нотариус, женщина строгого вида, в очках с тонкой оправой, развернула бумагу прямо перед всеми.

– Завещание Сергея Петровича Иванова, датированное 12 сентября… – Начала она формально, держа взгляд на гостях. – Имущество, а именно: квартира по адресу…, передается внучке, Марте Леонидовне. Остальных наследников – детей – благодарю за заботу, но завещать ничего не хочу.

Зал взорвался негромкими шёпотами. Мама побледнела, скользя глазами по списку: «сыновья, дочь…». Её рот забился словом, но тут же заткнулся.

– Это что – шутка?! – выкрикнул старший дядя, почти вставая со стула. – Как это – всё внучке?! Мы – дети. Мы – близкие родственники! Это что, юридическая ошибка?

– Я просто… – мама опустила голову и покраснела – слова пропадали, как вода в решете.– Ошибки нет. Дедушка распорядился так. Квартира – всё внучке. – Это за что?! – воскликнула мама. – Мы же – его семья. Как можно так… – Олег, не надо повышать голос, – тихонько сказала средний дядя, сдвинув шею. – Нет, дай-ка мне поднять, – ответил Олег. – У нас был договор – он поддержит нас, мы его дети…

Марта чувствовала, как её лицо разгорается. В горле комок, будто её называли чем-то грязным. Но слова не удерживались:

– Он всех вас благодарил… но квартиру передал мне. – Словно повторяла наказ дедушки. – Я знаю, вы не ожидали. Но это его воля.

Огорчение повисло в воздухе, холодное и плотное. Родственники обменивались взглядами, шептались. Было ощущение, что ждут чего-то ещё: "Ах, это вы так к деду относились…".

Мама заплакала, тихо, почти бесшумно. Марта знала – не от горя. От обиды. От унижения. Ближе всех стояла двоюродная тётя, переглядываясь с дядей, будто репетируя, что говорить.

– Мам, – тихо позвал Марта. Но та не слышала.– Так… – сказала она. – Что нам теперь делать? Мы можем… предъявить… – запнулась. – Нет, не надо предъявлять. Завещание – это закон. Можно его оспаривать, – устало сказала нотариус. – Но только с основаниями: психическое состояние деда, давление…

– Сколько ты там ездила к нему в больницу? Сколько ему денег оставляла? – подобрался дядя со всей своей враждебностью. – Это несправедливо.

Марта сглотнула комок. Сердце ёкнуло. Дома она пекла ему пирожки, заботилась вместо всех. А сейчас ощущала себя виноватой: всё ли сделала правильно? Правильно ли вообще так поступать?

Нотариус закрыла папку:

– Мы… мы подумаем, – сказала мама и выждала, до боли протяжно, чтобы никто не перебил. – Спасибо.– Завещание соответствует закону. Это окончательно.

Все вышли. Только нотариус, тихо оперевшись на стол, сказала:

– Сейчас это испытание. Главное – сохраните отношения. Семейный конфликт опаснее денег.

Марта постояла, сцепив руки. Было ощущение, что её все бросили. Руки задрожали. Слезы ждали разрешения, но Марта держалась.

Она поклялась себе: "Я просто буду жить честно. А дальше как получится".

– Так, Марта… давай только честно. Ты ведь знала, да?

Мама сидела напротив, с чашкой в руках, но голос её был совсем не домашний – прокурорский. Они разговаривали на кухне в дедовской квартире, той самой, которую теперь официально записали на неё. Она ещё даже не сменила замки. Всё было по-прежнему: дедов табурет, обшарпанный подоконник, запах лекарств в прихожей. И только документы говорили: теперь это всё – её.

– Ну да, конечно. Просто так взял и оставил тебе всё, а детям – шиш. И ты не догадывалась?– Нет, мама. Я не знала. Он мне ничего не говорил.

Марта отвела взгляд. Было неловко. Обидно. Больно. Как будто она совершила что-то постыдное – но ведь сама ни о чём не просила.

– Ну и что теперь? За это тебе положена квартира?– Я ухаживала за ним. Ты знаешь.

Марта чувствовала, как нарастает этот липкий, давящий ком из вины, страха и растерянности. Хотелось спрятаться под стол, стать опять маленькой. Или, наоборот, крикнуть, выбросить всё, что накопилось.

– Он старый был, Марта! Болел! Кто знает, что у него в голове крутилось? Может, ему кто-то посоветовал…– Я не просила ничего. Он сам…

– Ты думаешь, я ему что-то внушила? – в голосе Марты впервые зазвенел металл. – Серьёзно?

– Я не знаю, что думать. Просто… ты должна понять. Это неправильно. Это несправедливо. Мы, его дети, должны поделить все поровну.

Это слово теперь звучало повсюду. На семейных звонках. В сообщениях от родственников. На встрече с дядей Игорем, который специально заехал "на кофе", но сразу перешёл к делу:

– Ну ты же умная девочка. Понимаешь, что по закону-то, может, и ты права. Но по-человечески… – он делал театральную паузу. – Дед ошибся.

Марта смотрела на него молча. Как в театре, где актёры переговариваются по шаблону.

– Надо делиться, Март. Мы ведь семья. Мы все были близки. Не хочешь делить на всех – отдай хотя бы долю матери. Она же твоя мама. Сколько в тебя вложила…

– Сколько в меня вложила? – переспросила она и почувствовала, как глаза на секунду щиплет. – Правда? А сколько она в него вложила, дядя Игорь?

Он замер.

– Кто его мыл? Кто в больницу таскал еду, подгузники? Кто сидел по три часа в очередях, чтобы выписали льготу на лекарства? Кто?

Он отвёл взгляд. Смущённо.

– Ну, всё равно. Нельзя быть эгоисткой.

Это было последнее слово, которое она могла от него услышать. Эгоистка. Потому что выполнила чужую волю.

Звонки не прекращались. Иногда Марта не брала трубку. Иногда – включала режим полнейшей вежливости: "Спасибо, я подумаю. Да, всё понимаю. Хорошего дня".

Но внутри все кипело. Всё чаще она просыпалась среди ночи: сердце стучит, руки липкие. Будто вот-вот – и рухнет. Ей снился дед, сидящий на краю кровати:

– Не давай им раздавить тебя, слышишь? Не спорь. Просто делай, как считаешь нужным. Ты – молодец.

– Ты сожрала мою часть. Иди, давись в своей квартире!А утром снились слова матери:

Однажды она пришла к матери. Хотела поговорить. Хотела сказать, что, может быть, часть денег отдаст, если это спасёт семью.

Но разговор с порога пошёл не так.

– Ты пришла – потому что совесть замучила?

– Ну, говори. Я слушаю. Ты ведь теперь хозяйка – разрешено говорить.– Я пришла поговорить.

– А как ты думала себя чувствовать, когда отнимаешь у матери наследство?– Мам… – Марта сглотнула. – Мне тяжело. Я не просила этой квартиры. Но я устала чувствовать себя виноватой.

– Он… да что он понимал на старости лет!– Он так решил! Не я! Он!

– А ты – что понимала, когда его бросила?

– Да как ты смеешь…Это была последняя капля. Мама вскочила, замахнулась:

Но Марта не испугалась. Не вжалась в кресло, не съежилась, как обычно. Она просто встала и сказала:

– Я ухожу. Мне не нужно твоё одобрение. И больше не нужно твоё молчаливое осуждение. Я всё делала как могла. А ты – прости, мам – делала, как удобно.

Она ушла, не хлопая дверью.

Тем вечером она нашла в почтовом ящике записку – от дяди Саши:

«Марта, пойми правильно. Ты – умница. Но ты же знаешь, что правильно поделиться. Жизнь длинная. Всё возвращается. Подумай, пока не поздно».

Подпись: «С заботой».

Марта долго держала записку в руках. Потом сложила и бросила в мусорное ведро. Она больше не могла быть удобной. Она хотела быть честной— с собой.

Она нашла его случайно – или, может, не случайно вовсе. Просто однажды решила разобрать старую коробку с документами, что стояла у дивана, на котором дед любил спать днём. Там были платёжки, старые вырезки из газет, аккуратно сложенные инструкции от бытовой техники. Всё по-пенсионерски – с порядком, с уважением к бумаге.

В самом дне – конверт. Белый, без марки, без адреса. На нём было написано аккуратным, узнаваемым почерком:

«Марте. Если найдёшь – значит, пришло время».

Руки дрожали. Она села на край дивана, будто боялась, что не выдержит.

«Марта, солнышко. Я пишу тебе это, пока ещё чувствую силы. Может, и не надо было – но я такой: люблю, чтобы на всякий случай.

Не знаю, как всё будет. Но чувствую – моё время подходит. В этом нет ничего страшного. Я многое успел. Многое понял. А главное – встретил внуков.

Ты – самая близкая мне душа. Не обижайся на остальных. У каждого – своя правда. Кто-то живёт легко, не вникая. Кто-то – мимо.

Но ты – не такая. Ты была рядом. Не из вежливости. Не по долгу. А потому что умеешь быть Человеком.

Мне хочется, чтобы ты жила спокойно. Не оглядываясь. Не чувствуя вины за моё решение.

Это моя воля. И я её осознанно принял.

Я не хочу, чтобы те, кто не был рядом при жизни, пришли к тебе за крохами после смерти.

Прости, если звучит резко. Я был добр, но не слеп.

Всё, что ты получишь – твоё. Не отнимай у себя право на это.

Не спорь. Просто живи честно.

Твой дед. »С любовью,

Она дочитала до последней строки – и наконец позволила себе расплакаться.

Это были не просто слёзы – это был размороженный гнев, накопившийся стыд, долг, который она не брала, но всё равно платила. Это было освобождение.

Марта сидела в тишине, уткнувшись в лист бумаги. Сердце стучало – ровно. Спокойно. Как будто дедушка и вправду был рядом, гладил по волосам и говорил:

– Ты у меня сильная. Не бойся никого.

Она вытерла слёзы, достала коробку и аккуратно положила письмо в обложку от старого фотоальбома – туда, где хранились самые важные бумаги.

С того вечера она спала спокойно. Без снов. Без тревоги. Просто закрыла глаза – и уснула.

Семья продолжала громко молчать. Кто-то обиженно, кто-то пассивно, кто-то с ехидцей. Но Марта уже не дёргалась при сообщениях. Она больше не чувствовала вины. Не должна. Не обязана. Не виновата.

– Я выполню дедову волю. Полностью. До конца.Она сказала себе:

Прошла неделя после того, как Марта нашла письмо дедушки. Письмо будто повернуло внутри ключ – всё стало на свои места. И страх исчез. Тот самый, что заставлял её сжиматься перед каждым звонком от родственников, нервно перебирать пальцами чашку, пытаться придумать, как объяснить и не обидеть. Он ушёл. Вместо него появилась твёрдость.

Она оформила документы. Поставила свою подпись, получила выписку из реестра. Теперь у неё было не просто письмо от деда, а официальный документ. Квартира – её.По всем правилам, по всей правде.

– Поздравляю, – сухо сказал регистратор. – Вы теперь полноправная собственница.

Марта кивнула и улыбнулась – себе. Не потому что радость. А потому что покой. Этот странный, ровный, ясный покой, которого ей так не хватало последние недели.

Первой об этом узнала мама. Не потому что Марта хотела хвастаться, а потому что та пришла сама – без предупреждения.

– Вот как, значит? Оформила? Без согласования, без совета?

– С кем мне советоваться, мама? С теми, кто называет меня жадной?

– Ты перегибаешь.

– Нет, ты просто не хочешь признать, что дед сделал выбор. Не ты. Не я. Он.

– Он старик был! У него было давление, проблемы с головой…

– Но ты, когда нужно было в поликлинику – говорила, что "пусть Марта едет". Значит, нормальный был?

Мама замолчала. И впервые, кажется, увидела в дочери не ту тихую девочку, что всегда уступала, а взрослую женщину. Ровную. Чёткую. Без слёз.

– Хорошо. Я поняла. – Говорила она, как говорят проигравшие. – Будь по-твоему. Живи.

– И живу, – спокойно ответила Марта. – Только теперь – как хочу. Не как “надо”.

После матери был дядя Игорь. Позвонил вечером, с той же интонацией: вкрадчивой, "по-мужски разумной", словно он – опора, а не одна из рук, что тянется к чужому.

– Март, ну ты же понимаешь… Родня – не чужие люди. Мы могли бы всё решить по-человечески. По совести.

– По совести – это как? Забрать у того, кто заботился, и отдать тем, кто раз в год приходил?

– Обидно слушать…

– А мне – обидно вспоминать, как я по вечерам ему ноги мыла, пока вы вино пили у камина на даче. Так что давайте не будем про "совесть".

– Ну хорошо, – голос стал жёстче. – Но не удивляйся потом, что люди к тебе спиной повернутся.

– Так они уже повернулись, дядя Игорь. Ещё до того, как дед умер.Марта усмехнулась.

Соцсети – это отдельная тема. Двоюродная сестра Оля выложила пост с длинной историей про "сирот, обделённых волей покойного", не называя имён, но уж слишком явно намекая на Марту. Под фото – свечка, надпись "Царствие Небесное"и подпись: «некоторые унаследовали больше, чем заслужили».

Пятьдесят лайков. Семь комментариев в духе "мир несправедлив", "тяжело терять и родных, и справедливость". И ни одного слова поддержки Марте. Она прочитала – и просто удалила аккаунт. Без истерики, без скандала. Просто вышла из игры, в которую не собиралась играть.

Парадокс: чем спокойнее она держалась, тем больше это злило родню. Они будто ждали, что она сдастся – скажет: "Ладно, возьмите долю, оформим на всех". Но этого не случилось.

Однажды ей позвонила соседка деда, Анна Сергеевна, та самая, что звонила в день его смерти.

– Спасибо вам.– Марточка, ты держись. Я ведь всё видела. Как ты за ним ухаживала. Как ночами сидела. – Спасибо, Анна Сергеевна. – Не переживай. Он гордился тобой. Он мне говорил: «Вот Марта – она человек. Остальные – только фамилия».

Тогда у Марты защипало в глазах. Потому что эта правда, сказанная со стороны, вдруг стала настоящей. Утвердилась.

Позже она купила рамку. Повесила фото деда в гостиной. То самое, где он был с гармошкой в руках и в глупой фуражке. Смеялся. Как мальчишка.

– Я сделала, как ты просил, – сказала она ему. – И знаешь… впервые в жизни – не жалею.

***

Звонок застал Марту вечером, когда она расставляла книги на новые полки. Старая стенка скрипела, но пока менять не торопилась – дед когда-то сам её собирал. Пусть пока постоит.

– Марта? Это Лидия Петровна. Бабушка твоя, двоюродная, я младшая сестра твоего дедушки. Узнала?

– Не хочешь ко мне заскочить на чай? Пирог испекла. А ты всё не показываешься. Мне бы с тобой поболтать…– Конечно, узнала. Здравствуйте.

– Хоть завтра. Или прямо сейчас.– Конечно. Когда?

Марта улыбнулась. У Лидии Петровны всегда было что-то особенное в голосе – старческая доброта, без давления. Как будто она не ждала от тебя ничего, кроме улыбки.

Квартира Лидии Петровны пахла сушёными яблоками и корвалолом. В прихожей – пушистые тапочки, в вазочке конфеты "Коровка", на столе – салфетка с вышивкой.

– Ну, здравствуй, родная, – бабушка обняла крепко, не суетливо, по-настоящему.

– А я рада, что ты пришла. Садись, чай уже настаивается. Вот, угощайся. Пирог с черникой – из замороженной. Но всё равно вкусный, клянусь.– Я рада, что вы позвали.

Они сидели в тишине, без фонового телевизора. Просто ели и пили чай, как раньше с дедом. Марта почувствовала: здесь – безопасно. Без допросов. Без намёков.

– Да, – коротко кивнула Марта.– Я знаю, что у вас там с квартирой. Все шепчутся.

– И я хочу тебе сказать вот что, – Лидия Петровна подняла палец, – ты всё сделала правильно. Я бы на месте Сергея поступила так же.

– Спасибо… – прошептала Марта, и вдруг голос у неё задрожал.

– Не плачь. Сережка всегда знал, кто есть кто. И тебя он любил – видно было. Он, может, не был самым ласковым, но видел всё. Ты была ему ближе, чем дети.

– Они все обижаются.

– Обижаются – значит, ждут. А если бы были рядом – ничего бы не ждали. Просто жили бы рядом.

Марта впервые услышала вслух то, что сама пыталась себе объяснить недели напролёт.

– Да… – Марта посмотрела в окно. На подоконнике – кактус в керамическом горшке. Старый, но цветущий.– Он мне письмо оставил. – тихо сказала она. – Умный был. Сильный.

– А я вот чего хотела, – бабушка поднялась и пошла в другую комнату. Вернулась с небольшим конвертом. – Это тебе. Фотография. Серёжка с мамой. Я их сфотографировала, на "Смену". В саду у бабушки. Смотри – он там смеётся.

На фото дед действительно был молодой, с растрёпанными волосами и совсем мальчишеской улыбкой. Рядом – строгая мать, в сарафане. Но в глазах у них – одинаковый свет.

– Я думала – выброшу когда-нибудь. А потом решила – отдам тебе. Пусть будет.

– Только не плачь.– Спасибо.

Когда Марта собралась уходить, она достала из сумки конверт. В нём была её первая зарплатас новой работы – не большая, но честно заработанная. До этого она подрабатывала на фрилансе, а недавно устроилась в небольшую юридическую компанию – на стабильное место, с графиком и отпуском.

– Что это?– Это тебе, – сказала Марта, протягивая конверт.

– Марта…– Первая зарплата. Я хочу, чтобы ты купила себе новое пальто. Или что хочешь. Только не откладывай.

– Это не за квартиру. Это – за вас. За то, что вы одна из немногих, кто не обвинил. Кто не забыл, что я – человек, а не только "наследница".

– Возьмите. Просто как подарок. Мне будет приятно.– Ох ты ж… – бабушка замахала руками. – Я не возьму.

Они снова обнялись. И на душе у Марты стало светло. Почти по-весеннему.

По дороге домой она шла пешком. Сквозь серый город, мимо аптек, подъездов, собак во дворе. И чувствовала, что ничего не тянет вниз. Ни вины, ни страха. Осталось только спокойствие.

Она не делилась квартирой – но поделилась теплом, по собственной воле. Без давления. Без сделок. Просто по-человечески.

И в этом, кажется, и была справедливость. Её собственная.

***

Прошёл почти месяц. В квартире пахло свежей краской и новым началом. Марта не стала делать капитальный ремонт – просто переклеила обои, выбрала светлые, с еле заметным узором. Купила лампу в скандинавском стиле, переставила мебель.

Она оставила дедушкино кресло – перетянула, но сохранила форму.

– Я здесь. Всё хорошо.На стене повесила еще одно чёрно-белое фото: дед в саду, с той самой мальчишеской улыбкой. Марта смотрела на него каждый день и мысленно говорила:

В гости стала захаживать Лидия Петровна – без предупреждений, просто по дороге с рынка. Приносила яблоки, мед, рассказы про молодость. Иногда они вместе пекли печенье, как Марта когда-то пекла для деда.

– Вот это и есть жизнь, – говорила бабушка, когда они садились пить чай. – Не ругань, не бумажки. А когда есть с кем помолчать и кому печенье испечь.

Марта кивала. Её больше не тянуло оправдываться. Ни перед кем. Ни перед матерью, ни перед дядями. Семья не исчезла, но как будто отступила на безопасное расстояние.

Со многими она не общалась – не из злости, а из самосохранения. Кто хотел – мог позвонить. Но пока не звонили. И это тоже был ответ.

"Просто живи честно."Письмо деда она перечитывала не каждый день – теперь реже. Как прививку. Она знала, что оно рядом, и этого хватало. Иногда хватало просто вспомнить последнюю строчку:

Скоро должно было прийти уведомление о второй зарплате. На этот раз – без волнения. На её столе лежал блокнот с заметками: «Счета – оплата до 25», «Позвонить по страховке», «Купить подарок бабушке». Обычная взрослая жизнь, в которой не было места чужим претензиям.

В воскресенье к ней пришла подруга – Нина. Принесла кофе, села на подоконник.

– Я и не знала, что умею.– Тебе идёт эта квартира. Прям твоя. – Ага. Дедушка знал. – Ты молодец, Марта. Не все бы выдержали.

Нина смотрела на неё, чуть прищурившись.

– Потому что больше не боюсь быть неправой. Главное – чтобы самой с собой было по-честному.– Слушай, ты ведь раньше часто спрашивала, правильно ли ты поступаешь. А теперь не спрашиваешь.

Вечером Марта вышла на балкон. Двор жил своей жизнью: кошка прыгала по забору, кто-то парковался у соседнего подъезда, дети гоняли мяч.

Она смотрела на всё это – и чувствовала: теперь она дома. Не в чьей-то тени, не в долгу. А в своём месте, со своим правом. По любви. По честности. По дедушке.

На балконе на подушке устроился кот – из приюта, которого она недавно забрала. Белый. С характером. Как и она – тихий, но с границами.

– Ну что, Клёп, – сказала Марта, – наш дом. Наша тишина.

Клёпа промурчал. А в вазе на столе – скромный букет ромашек. Просто так, без повода. Как напоминание, что жить – это тоже право. Не только обязанность.