Иосиф и Сосо

Александр Цветков

Иосиф и Сосо

От Автора

Этот роман-зарисовка – не просто психоисторическое исследование. Это тщательно продуманная нарративная модель, цель которой – глубоко изучить личность Иосифа Сталина через призму его внутренней психологической динамики. В отличие от традиционных исторических трудов, фокусирующихся на внешних событиях и политических процессах, этот роман стремится проникнуть в глубины психики, которые формировали и направляли действия одного из самых противоречивых и влиятельных лидеров XX века.

Ваш покорный слуга хотел реконструировать и проанализировать, как мальчик Сосо, переживший множество травм и психологических кризисов, превратился в лидера, имя которого стало символом тоталитарного режима и массовых репрессий. Особое внимание уделено внутреннему конфликту Сталина: между эмоциональным ребенком, не избавившимся от боли и утраты, и рациональным, циничным архитектором новой социальной реальности.

Ключевой художественный прием – бинарная структура. Она представляет диалог между двумя ипостасями Сталина: Сосо, воплощающим уязвимость, страх и человечность, и Иосифом, холодным, расчетливым строителем империи, видящим в людях лишь «материал» и «ресурс». Этот глубокий внутренний раскол стал основой драматического конфликта, позволив автору исследовать сложные психологические процессы, формирующие авторитарную личность и тоталитарное мышление.

Важно подчеркнуть: этот роман не претендует на моральную оценку или традиционный исторический анализ. Его цель – создать многослойную психоаналитическую модель. Она позволяет читателю осмыслить, как детская травма, страх и стремление к власти превращаются в жестокую систему, обесценивающую человеческую жизнь. Автор хотел показать, как личные переживания одного человека, возведенные в абсолютную политическую доктрину, могут стать источником боли и страданий для целого народа.

Таким образом, это произведение – попытка не только художественного осмысления личности Сталина, но и глубокого психоаналитического исследования. Оно направлено на понимание механизмов, с помощью которых индивидуальная травма может породить тоталитарный режим. Голос Сосо, оставшийся в тени сталинского величия, метафорически символизирует ту часть личности, которая так и не смогла интегрироваться в образ «великого вождя». Этот голос звучит как тихий, заглушённый отголосок прошлого.

Библиографический список (изученные и вдохновляющие материалы)

Работа над романом потребовала глубокого погружения в множество источников, которые помогли раскрыть как исторический контекст, так и внутренний мир героя.

1. Исторические труды и биографии:

Монтефиоре, Саймон Себаг. «Молодой Сталин».

Эта книга стала ключевой для понимания формирования личности Иосифа Сталина в юности, его жизни в Гори, Тифлисе и в семинарии.

Монтефиоре, Саймон Себаг. «Сталин: Двор Красного монарха».

Незаменимый источник, раскрывающий внутреннюю кухню власти, отношения в ближайшем окружении и психологию сталинского правления.

Такер, Роберт. «Сталин. Путь к власти».

Фундаментальное исследование, подробно рассматривающее идейные и психологические истоки сталинизма.

Хлевнюк, Олег. «Сталин. Жизнь одного вождя».

Современная, строго документированная биография, позволившая сверить художественный замысел с историческими фактами.

Волкогонов, Дмитрий. «Триумф и трагедия. Политический портрет И.В. Сталина».

Работа, ценная своим аналитическим подходом к противоречиям личности вождя.

2. Воспоминания и документы:

Аллилуева, Светлана. «Двадцать писем к другу».

Пронзительные мемуары дочери Сталина, дающие бесценный материал о его человеческой стороне.

«Сталин. Эпоха в документах, письмах, воспоминаниях».

Сборник, позволяющий услышать непосредственные интонации и стиль мышления героев.

3. Психологические и философские исследования:

Фромм, Эрих. «Анатомия человеческой деструктивности».

Теории о генезисе авторитарной личности и «синдроме некрофилии» оказали значительное влияние на концепцию романа.

Ницше, Фридрих. «К генеалогии морали», «Так говорил Заратустра».

Идеи о «переоценке ценностей», воле к власти и преодолении себя стали философским фоном для внутренних монологов Иосифа.

Юнг, Карл Густав. Концепция «Тени» и процесса индивидуации. Помогла выстроить метафору взаимоотношений Иосифа и Сосо как борьбу сознательного «Я» с вытесненной, теневой частью личности.

4. Художественные произведения, повлиявшие на мой стиль и метод:

Оруэлл, Джордж. «1984»

Эталон исследования тоталитарного сознания.

Кёстлер, Артур. «Слепящая тьма».

Роман о психологических муках тех, кто строит «новый мир».

Достоевский, Ф.М. «Братья Карамазовы»

(в частности, глава «Великий инквизитор»). Размышления о власти, свободе и ответственности.

Платонов, Андрей. «Котлован».

Его уникальный язык и образность «строительства утопии на костях» стали важным творческим ориентиром.

Пролог

Комната погрузилась в предрассветную мглу, где время текло иначе, замедляясь с каждым ударом сердца. Боль пришла не внезапно – она подкрадывалась долгие годы, копилась в суставах, пряталась в напряжении спины, чтобы теперь излиться холодной лавой, парализовав половину тела. Это была не жгучая агония, а тотальное оледенение, точная копия тех долгих часов в семинарском карцере, где душа замерзала капля за каплей. Сознание, оторванное от немеющих конечностей, парило под потолком, разделившись на две неравные части. Внизу, в тяжелом теле, застыл Иосиф – архитектор империи, механик власти. А рядом, невесомый и прозрачный, витал Сосо – мальчик из Гори с несгибаемой волей и незаживающими ранами.

– Опоздал, – прошелестел Сосо, и его голос звучал как эхо из забытого подвала. – Всегда ты опаздывал. На свидания с Надей, на похороны матери, на встречу с собственной смертью. Даже сейчас, когда всё кончено, ты пытаешься выторговать лишнюю минуту у вечности.

Иосиф медленно перевел взгляд к окну, где ночь начинала размываться. Движение далось с трудом, будто глазные яблоки были из свинца.

– Вечность подождет, – произнес он, и каждый звук требовал усилия. – Сначала – отчетность. Никто не уходит, не сдав дел. Даже из этой… последней инстанции.

Его внутренний голос прозвучал сухо и методично, без тени насмешки. Это был тон человека, привыкшего к протоколам даже в самых немыслимых обстоятельствах.

Сосо парил ближе, его незримый взгляд скользнул по знакомым предметам – массивному столу, недопитому чаю в грузинском стакане, папке с бумагами на ночном столике.

– Смотри, – прошептал он с горькой иронией. – Всё на месте. Карты, документы, власть. А ты лежишь, как бревно, и не можешь пошевелиться. Не смешно ли?

– Власть никогда не была в жестах, – отчеканил Иосиф, и в его мысленном голосе зазвучали стальные нотки. – Она – в решениях. А решения требуют тишины. Сейчас как раз наступила та самая тишина, чтобы оценить их итоги.

Внезапно волна боли прокатилась по телу, холодная и безжалостная. Иосиф не дрогнул, лишь губы его побелели. Сосо наблюдал за этим с детским любопытством, смешанным с ужасом.

– Добрался-таки до тебя, старик, – сказал он беззвучно. – Пролез через все охраны, через все стены. Самый верный из твоих подданных.

– Не подданный, – поправил Иосиф, мысленно стиснув зубы. – Инструмент. Самый честный. Он не предает, не требует наград. Просто… выполняет свою работу. Как ветер. Как время.

Память, освобожденная от оков тела, поплыла вглубь, к истокам. Не к кремлевским кабинетам, а к маленькой кузнице в Гори, где пахло окалиной и страхом.

– Помнишь? – голос Сосо стал тоньше, почти детским. – Как обжегся о щипцы? А потом отец… ремнем? Ты тогда не заплакал. Все ахали – какой крепкий мальчик. Железный.

На лице Иосифа дрогнула лишь одна мышца – крошечная, у глаза.

– Плакал, – мысленно выдохнул он. – Внутри. Это была моя первая академия. Там я понял: боль – не наказание. Это… сырье. Как руда. Из страха можно выплавить ненависть. Из унижения – волю. Тот ожог… он был не шрамом. Он был клеймом. Первым уроком: мир жжет. Чтобы не сгореть, нужно самому стать огнем. Или наковальней – что надежнее.

Он снова попытался пошевелить пальцами парализованной руки. Бесполезно. Но в этой беспомощности родилась странная ясность.

– И что? – спросил Сосо, и в его голосе прозвучала тоска. – Вся эта великая история… войны, стройки, победы… это всего лишь чтобы доказать тому пьяному кузнецу, что его Сосо чего-то стоит?

Иосиф медлил с ответом, будто перебирал архивные папки в памяти.

– Возможно, – наконец произнес он. – Или… это способ сделать боль осмысленной. Распределить ее. Размазать свою маленькую, никому не нужную боль по карте шестой части суши. Когда болит все вокруг, твоя собственная боль теряет вкус. Становится… статистикой. Архитектор, строящий плотину, не думает о страданиях каждого камня. Он видит – конструкцию.

За окном, в наступающем рассвете, запела птица. Звук был чистым и беззаботным, будто и не было в мире ни параличей, ни империй.

– А можно было… иначе? – спросил Сосо, и в его голосе зазвучала несвойственная ему мягкость. – Просто жить? Без всей этой… стали и крови?

– Нет, – ответил Иосиф, и его мысленный голос стал твердым, как гранит. – История – не место для сантиментов. Это – плавильный цех. Одни становятся шлаком, который вычерпывают и выкидывают. Другие – сталью. Я выбрал сталь. Боль – это цена за выбор.

Тишина в комнате сгустилась, наполнившись тяжестью этого признания. Боль была не врагом. Она была фундаментом. Из страха были возведены стены. Из одиночества – своды.

Иосиф закрыл глаза, чтобы увидеть то, что осталось за рамками всей этой грандиозной конструкции. Не трибуны, не кабинеты, не карты с пометками. А лицо матери в Гори – первое, что он увидел, придя в этот мир. И, вероятно, последнее.

– И все это… – начал Сосо, но голос его оборвался, растворившись в утреннем свете.

Фраза повисла в воздухе незавершенной. В ней не было ни сожаления, ни торжества – только констатация. Хирург завершил вскрытие. Диагноз был ясен. Теперь оставалось лишь ждать, когда тело догонит ум, уже поставивший точку.

1: Уроки семинарии: Анатомия власти

Тишина в карцере была не просто отсутствием звука – это была особая материя, вязкая и тяжелая, поглощающая даже эхо собственного дыхания. Она входила в уши плотной ватой, заглушая стук сердца, превращая его в отдаленный метроном, отсчитывающий часы затворничества. Холод шел не от стены, а из самого нутра камня, поднимаясь по позвоночнику ледяными иглами. Семнадцатилетний Сосо Джугашвили сидел в позе, которую запомнит на всю жизнь – спина напряжена, колени подтянуты к подбородку, ладони вжимались в шершавый камень пола, пытаясь найти точку опоры в этом каменном мешке.

Тьма была не абсолютной – через решетку под потолком пробивался бледный свет ночной лампы из коридора. Он ложился на пол косой полосой, и в его призрачном сиянии плясали пылинки, словно души загубленных здесь прежних узников. В этой ледяной мгле сознание начало раскалываться, как переохлажденное стекло.

– Опять, – прошелестел голосок Сосо, звучавший из самой глубины памяти, из тех дней, когда мир еще умел быть цветным. – Опять эти стены. Сначала кузница отца – там хоть пахло металлом и углем. Теперь – церковная тюрьма. Неужели вся жизнь будет состоять из камня и холода?

Иосиф ответил не сразу. Он медленно разжимал окоченевшие пальцы, чувствуя, как кровь возвращается в них покалывающей болью. Голос его обретал ту особенную хрипловатую твердость, что станет знакомой миллионам, но сейчас она была еще сырой, незавершенной.

– Весь мир – камень, – прозвучал ответ, отскакивая от стен эхом. – Просто одни камни называют алтарями, другие – темницами. Разница лишь в том, как их используют. Суть от этого не меняется.

Он провел ладонью по стене, ощущая шероховатости. Пальцы помнили другие поверхности – теплую грубую древесину дома в Гори, податливую глину на берегу Куры, обжигающий металл отцовской наковальни. Здесь же все было мертвым и отполированным до состояния идеальной бесчувственности.

– А ведь ты мечтал о другом, – с горькой усмешкой заметил Сосо. – Хотел нести слово Божие. Искал здесь истину. Нашел только холод. И отца Петра с его глазами – точь-в-точь как лед на реке в январе.

– Отец Пётр – лучший из возможных учителей, – отчеканил Иосиф. – Он не прячется за лицемерной добродетелью. Показывает власть в её голом виде, без прикрас. Это честнее, чем улыбки тбилисских торговцев, готовых продать душу за лишнюю копейку.

В памяти всплыло лицо отца Петра – аскетичное, с тонкими бескровными губами и пронзительным взглядом, способным просекать насквозь. Он не повышал голоса, не грозил карами – просто констатировал: «За дерзость на уроке богословия – трое суток карцера». Этот спокойный, почти отстраненный тон был страшнее любой ярости.

– А ведь он по-своему прав, – голос Сосо дрогнул. – Ты специально провоцировал его. Спорил о догматах, задавал каверзные вопросы. Зачем? Чтобы продемонстрировать свое превосходство?

– Нет. Чтобы исследовать систему. Понять, где проходят её границы. Любая власть имеет предел прочности. Найти его – значит постичь саму её природу.

Холод камня проникал сквозь тонкую ткань рясы, заставляя тело сжиматься. Мурашки бежали по коже, но ум, отрешенный от телесного дискомфорта, работал с неестественной ясностью. Та ясность, что нисходит на грани замерзания, когда отбрасывается всё наносное, остаётся только суть.

– Мне страшно, – прошептал Сосо, и в его голосе слышался тот самый мальчик, что когда-то плакал в углу кузницы. – И невыносимо холодно. Хочу к матери. Хочу, чтобы она обняла, как тогда…

– Матери больше нет, – голос Иосифа стал тверже, металлически-чётким. – Её тепла не существует. Есть только этот холод. И ты должен не просто вытерпеть его – ты должен принять, сделать частью себя. Превратить в оружие.

Внезапно в памяти всплыл яркий образ – отец, пьяный и разъярённый, замахнулся ремнем. Тогда маленький Сосо рыдал, прижимаясь к стене. Теперь Иосиф смотрел на ту сцену отстраненно, как учёный на лабораторный опыт.

– Зачем ты снова возвращаешься к этому? – с испугом спросил Сосо.

– Чтобы осмыслить. Тогда я плакал, потому что не понимал природу боли. Теперь понимаю. Боль – это инструмент. Тот, кто умеет её причинять – обладает властью. Тот, кто научился её выдерживать – обретает силу.

Он медленно поднялся на ноги, опираясь на стену. Где-то вдали послышались мерные шаги стражника, но эти звуки не нарушали тишины, а лишь подчеркивали её абсолютный характер.

– Что ты надеешься найти в этой тьме? – тихо спросил Сосо.

– Ответ. Почему одна вера сжигает еретиков на кострах, а другая замуровывает в каменные мешки? Почему Бог, если Он всеблаг, допускает и то, и другое?

– Не богохульствуй! – испуганно прошептал Сосо. – Это смертный грех!

– Грех? – Иосиф усмехнулся, и в темноте это прозвучало особенно зловеще. – Грех – это слабость. А слабость – единственный непростительный грех. Отец Пётр силен не своей праведностью. А тем, что у него есть ключ от этой железной двери.

Шаги за стеной затихли, растворившись в гуле ночи. Тишина снова сгустилась, стала почти осязаемой субстанцией. Иосиф подошел к узкому окошку под потолком. Сквозь решетку виднелся клочок неба – чёрного, беззвёздного, как будущее.

– Скоро утро, – с надеждой сказал Сосо. – Тогда нас выпустят.

– Выпустят, – согласился Иосиф. – Но это не имеет значения. Важно только то, что происходит здесь. Внутри. Они полагают, что смиряют меня холодом и одиночеством. А я… я изучаю их методы. Впитываю их. Присваиваю.

Он отвернулся от окна и снова опустился на пол. Но теперь его поза была иной – не согбенной, а собранной, готовой к действию. Холод перестал быть пыткой, став условием необходимого эксперимента.

– Ты изменился, – с удивлением констатировал Сосо. – Всего за одну ночь.

– Не за ночь. За всю жизнь. Эта ночь – лишь последний штрих. Карцер не меняет людей. Он лишь обнажает то, что было скрыто внутри.

В его голосе прозвучала странная нота – не то удовлетворение, не то горькое прозрение.

– И что же скрыто внутри нас? – после долгой паузы спросил Сосо.

– Сталь, – после ещё более долгого молчания ответил Иосиф. – Обычная, грубая сталь. Как та, что плавилась в горне отца. Её можно закалить до бриллиантовой твёрдости. Можно пережечь, и она рассыплется. Но лучше всего – выковать из неё орудие, которое переживёт века.

Где-то вдали прозвенел колокол, призывая к заутрене. Звон был глухим, будто доносился из-под толщи воды.

– Слышишь? Скоро конец, – облегченно прошептал Сосо.

– Нет, – поправил Иосиф. – Это только начало. Настоящее начало.

Когда дверь со скрипом отворилась, он не бросился к выходу. Сначала дал глазам привыкнуть к свету фонаря, потом медленно, с неожиданным достоинством, переступил порог камеры. На мгновение задержался, бросив последний взгляд на каменный мешок, ставший для него университетом.

– Прощай, Сосо, – произнес он уже беззвучно, обращаясь к тени своего прошлого. – Оставайся здесь. Ты больше не понадобишься тому, кто выйдет отсюда.

И шагнул в коридор, где его ждал всё тот же стражник. Шагнул – чтобы больше никогда не оглядываться на мальчика, оставшегося сидеть в холодной темноте.

2: Тень Орла

Краков, 1912 год. Осенний ветер гнал по улице Звежинецкой жухлые листья, и они шуршали под ногами прохожих, словно страницы не написанных ещё революционных брошюр. Воздух в маленькой квартирке, пропахший дешевым табаком, дешевой колбасой и дешевыми, но дорогими сердцу идеями, был густ и напряжен. Ленин, казалось, не ходил, а метался по комнате, его движения были резкими, угловатыми, будто сама история, ещё не обретшая чётких форм, пыталась высечь себя из гранита настоящего. Слова его, отточенные и тяжёлые, как булыжники мостовой, ложились в фундамент будущего.

Иосиф сидел в углу, неподвижный, как идол. Он прибыл сюда, из вонючего вагона, из бесконечной русской глухомани, где время текло иначе – медленно, как патока. Здесь же всё было сжато, спрессовано в пороховую пыль, готовую вспыхнуть от одной искры. Он был тенью, вызванной из небытия, – Коба, человек без прошлого, но с будущим, которое уже начало прорастать в его душе, как сорная трава сквозь асфальт.

«Ваш побег из солигорской ссылки – это не просто побег, товарищ Коба. Это жест. Доказательство. Партии нужны не говоруны, а люди действия. Люди, для которых слово «невозможно» – лишь указание на недостаток усилий».

Голос Ленина не гремел. Он резал. Точно скальпель, вскрывающий нарыв истории. Иосиф молча кивнул. Его глаза, тёмные, почти чёрные, впитывали каждую деталь: нервный взгляд Ленина, проскальзывающий поверх голов собеседников, будто он уже видел грядущее; его руки – маленькие, быстрые, с обкусанными ногтями; усталость в уголках губ, которую не мог скрыть даже революционный пыл. Он видел не икону, не пророка, а человека. И в этом человеке, за стальной броней идеи, он угадывал те же трещины, что были в нём самом.

Когда собрание закончилось, Иосиф вышел на улицу. Краковский вечер был мягким, почти бархатным, пахло кофе, свежей выпечкой и далёкими, незнакомыми горами. Он шёл, не видя города, весь уйдя в диалог, который вёл с той частью себя, что осталась в семинарском карцере.

Сосо (голос, звучащий из глубины, испуганный и восхищённый): Он… не такой. Я думал, он будет… больше. Как гора. А он… человек. Очень уставший человек.

Иосиф медленно шёл вдоль набережной Вислы. Вода была тёмной, тяжёлой, она несла в себе отражения фонарей, размазанные, как не сбывшиеся надежды.

– Именно в этом его сила, – мысленно ответил он. – Он не пытается казаться монументом. Он – остриё. Точечное давление, способное пробить любую броню. Я изучал его тексты. Это не философия. Это инструкция по сборке новой реальности. По кирпичику.

– Но ты же видел – его рука дрожала, когда он говорил о Плеханове. Он злился.

– Нервы часового механизма. Без этого напряжения не бывает точного хода. Его гнев – не слабость. Это энергия, которую он превращает в работу. Другие кричат. Он – действует.

Они вышли на пустынный участок берега. Шум города остался позади, лишь ветер шелестел камышами. Иосиф остановился, глядя на воду. Где-то там, далеко на востоке, лежала Россия. Спящая, тёмная, не знающая, что за сталь уже закаляют для неё в чужих столицах.

– Ты хочешь занять его место? – с прямотой ребёнка спросил Сосо.

– Место? Нет. Места – для статистов. Я хочу понять принцип. Он – архитектор. Я изучаю чертежи, чтобы понять, где заложены слабые точки. Чтобы построить своё здание. Не на песке цитат, а на граните необходимости.

В памяти всплыл холод карцера, лицо отца Петра. Та же борьба за власть, те же законы. Только масштаб иной. Власть как точная наука. Власть как инженерия человеческих душ.

– Он говорит о пролетариате всего мира, – продолжил Иосиф, – но его мир – это книги, газеты, конгрессы. Он не знает, что такое дремучий русский мужик, который верит в царя-батюшку крепче, чем в Бога. Не знает запаха чёрной, непаханной земли, на которой веками ничего не росло, кроме покорности.

– А ты знаешь?

– Я вырос из этой земли. Я – её порождение. Ленин хочет освободить рабочих от цепей. Я буду освобождать Россию от её собственной тьмы. От той тьмы, что живёт внутри каждого из нас.

По воде пробежала рябь. Где-то вдали гудел пароход, увозящий людей в другую жизнь. Иосиф почувствовал странное спокойствие. Он был на своём месте. В тени орла, где лучше всего виден и хищник, и его будущая добыча.

– Ты боишься его? – снова спросил Сосо.

– Страх – неточное слово. Я испытываю уважение к оружию. Винтовка может быть совершенной, но она бесполезна без пальца на спусковом крючке. Ленин – этот палец. Но пальцы устают. Руки дрожат. А история не прощает дрожи.

Он поднял глаза к небу. Те же звёзды, что видел над Гори, над холодными реками Сибири. Безразличные, вечные.

– Что ты будешь делать теперь? – поинтересовался Сосо.

– То, что умею лучше всего. Молчать. Смотреть. Запоминать. Пока другие спорят о диалектике, я буду изучать слабости. Места, где сталь можно перерезать сталью же.

– Это… предательство?

– Нет. Это естественный отбор. Орлы парят высоко, но питаются они на земле. А на земле водятся и другие хищники. Более терпеливые. Более голодные.

Ветер с реки стал холоднее, предвещая скорую зиму. Иосиф повернулся спиной к воде и посмотрел на огни города. В одном из этих окон горел свет, за которым сидел человек, решивший перевернуть мир.

– Он нужен мне, – мысленно проговорил Иосиф, – как нужен был молот в кузнице отца. Чтобы бить по раскалённому металлу. Чтобы придавать форму. Революция – не праздник. Это кузня. И я пришёл сюда не праздновать, а работать.

– А если ты обожжёшься?

– Тогда стану шлаком. Но лучше быть шлаком в горне истории, чем пылью на её обочине.

Он зашагал обратно к городу. Его шаги были твёрдыми, тяжёлыми. В голове уже выстраивались не планы на завтра, а стратегия на десятилетия вперёд. Он чувствовал себя не учеником, а подмастерьем, который вот-вот станет мастером.

– Ты действительно веришь, что сможешь… перерасти его? – с сомнением спросил Сосо.

– Сила – не в громкости голоса. Сила – в умении ждать своего часа. Я научился ждать в каменном мешке семинарии. Научусь и здесь. Пусть он будет солнцем революции. Я буду её тенью. А тени длиннее всего именно перед тем, как солнце скроется за горизонтом.

Он дошёл до своего убогого жилища. Окно было тёмным. Комната была пуста и тиха. Иосиф постоял у порога, в последний раз окинув взглядом ночной Краков. Чужой город. Чужие люди. Чужая жизнь, которая была лишь пристанищем перед великим походом.

– Сегодня я увидел машину будущего, – прошептал он так тихо, что слова унесло ветром. – И понял, что у неё должен быть другой машинист. Не тот, кто кричит «вперёд», а тот, кто знает маршрут до последней стрелки.

Он вошёл в дом, закрыл дверь. В комнате пахло дешёвой едой, керосином и бумагой. На столе лежала стопка газет – из Вены, Цюриха, Петербурга. Весь мир бурлил, как котёл, а он стоял у ручки этого котла, абсолютно спокойный.