Перстень Орна

– Фамилии не упомню, да он, видно, её и сам забыл, коль ум пропил, и такое болтает. А зовут Гришкой-стрельцом.

– И чем у него с царём всё закончилось?

– Так ясно, чем. Выпороли его, как и обещали. Гришка желающим задницу поротую показывал – за чарку. А его за это взяли и в подвалы посадили. Ну и правильно. Нечего брехать. Хотя, есть и те, которые верят. Есть. Но ты, дядя Федя, другое мне скажи. Я чего сюда приперся: слышал, девки у вас тут летают, так, нет?

– Это такая же сказка, как и о перстне, – ответствовал Назаров. – Кто ее, интересно, выдумал? Ну да, может, одна, две и летают, а чтоб все – неправда!

– Да пусть хоть и одна, – сказал Никодим. – Всё равно это непорядок. В Москве вот не летает никто, а чего ж у нас? Кто разрешил?

– Так в Москве и русалок ныне не водится, – развел руками Назаров. – И леших, поди, там нет? И лесных мужиков? А у нас другое. Я, к примеру, на Змеиной гати сам русалку видел. Хорошенькую. Лицо только с зеленью, а так – ничего.

Никодим зачем-то внимательно осмотрел углы избы, затем встал, плотнее закрыл дверь и вновь вернулся к чарке:

– Я, дядя Федя, этим летом за груздями пошел. Сто раз туда ходил, дорогу знаю. Ручей, что в реку течет, потом по балке, где березняк, потом ручей, который только по весне с водой, через горелый лес…

– Знаю, – кивнул Назаров. – Хороший там груздь. Мы им как раз сейчас закусываем.

– А я не собрал. И больше туда ни ногой. Говорю ж тебе, знаю там всё, а в тот день еще и солнце светило, никак не можно было заблудиться, понимаешь? Я полпестеря нарезал в старом ельнике, поворачиваю, чтоб на поляны выйти…

– Где иван-чай рвут? Ох и пахучий он там, когда высушить правильно.

– Точно, где иван-чай. Иду – нету поляны, хотя давно должна быть. Останавливаюсь, осматриваюсь – всё незнакомо, ничего не угадываю. Меня аж пот прошиб. Туда, сюда – всё чащобы, да звуки утробные, вроде медвежьих… – Он еще раз покосился на дверь, стараясь убедиться, что их никто не слышит. – И тут вижу, он выходит, росту – я ему по пояс.

– Кто – он? – спросил Федор, наполняя чарки.

– Шут его знает, кто. Голый, в волосах… Лесной мужик. Палец длинный, темный, кривой, и он этим пальцем мне за спину показывает. А сам смеется, вроде блеет. Я как ломанул от него… Потому тоже могу сказать – видел. А вот если б ты мне обо всем этом говорил – не поверил бы.

– Леший, – убедительно сказал Федор. – Домовые поменьше – так, с вершок. Правда, я их всего пару раз и видел. А в лесу – леший, конечно. Большой да волосатый. Мычит, как глухонемой. Их мало сейчас стало, так что, считай, тебе повезло.

– Не нужно мне такое везение… Ну, лешие – ладно, русалки – ладно, а вот чтоб летали – непорядок это. Если летают, я доложить должен, кому следует, споймаем мы эту летунью, в яму ее темную, без воды и хлеба… Ты знаешь, кто она?

– Не знаю.

– А вот я слышал краем уха – Натальей ее зовут. Где живет, не подскажешь?

– Имя хорошее. У нас, почитай, каждая вторая Наталья. Вот и соседка моя, через избу. Одинокая растет, без отца-матери. Лет семнадцать ей, наверное.

– Не дурнушка?

–Да я к молодым не приглядываюсь. Мать-то у нее ничего была. А ты женат, Никодим?

Тот стушевался:

– Нет… Пока…

– А чего? Тебе бы уже пора.

– Так меня в городе все девки знают, кто ж пойдет. Я уж готов где в селе невесту отыскать.

– Вот Наталью и бери! Договорись с барыней, а сама девка в городе-то жить не откажется, думаю.

– А чего ж отказываться. У меня и денежка водится, чтоб конфеты ей покупать. Давай еще по одной для храбрости выпьем – и прямо сейчас зайду к ней, только избу покажи.

– Покажу. Значит, за перстень золота обещали столько, сколько поднять можно?

– И звание полковника. Только всё это сказки – про перстень. А сапоги яловые можешь заработать, если девку летающую сыщешь.

Вышли на улицу. Пьяненький ярыжка попробовал распрямить впалую свою грудь и пошел к избе, указанной Назаровым. Федор остался стоять у сосны, улыбаясь в бороду. Он угадывал, чем всё это закончится.

Громко постучал в дверь ярыжка. Та скрипнула, открылась. Дальше разговор пошел. Слов издали не расслышать, только последнюю фразу девка во весь голос произнесла:

– Куда руки тянешь? Ах ты ирод, я тебе полапаю сейчас!..

Хорошо она ярыжку двинула, тот даже трезвый бы на ногах не удержался, он аж вякнул, бедный, как кошка, которой на хребет наступили. Дверь избы захлопнулась, Никодим поднялся, нетвердо побежал к своей лошади, мимо Назарова, впрочем, не заметив его, а на бегу бурчал под нос:

– До потолка взлетела! Зависла там как звездочка. Или вино такое крепкое, а? Но красивая! Моей будет. Всё сделаю. Пусть попробует отказать…

Уехал. А бывший пятидесятник Федор Назаров, памятуя про золото и звание, с той ночи опять начал по земле ползать, каждый бугорок ощупывать, представлять, каким маршрутом мог бежать вор с ларцем к терновнику. Выходило по его расчетам, что и по огородам Ольги Харитоновой мог. Потому в эту лунную ночь оказался Федор здесь. Ольге сказал, сколько и надо было сказать, больше ей знать не нужно. Да и об этом стоило бы умолчать. Ну да ладно. Хотел он уже было подняться с завалинки и домой топать, как Харитонова сказала будто колом по голове шибанула:

– Находила я что-то на колечко похожее, или на перстень. Давно. Грядки копала, гляжу – блестит что-то. Ржа его не взяла, хоть и в земле. Кольцо и кольцо, куда его по хозяйству?

– Выкинула? – сразу же севшим голосом спросил Федор.

– Наверное. А может, лежит в шкатулке, я туда сто лет не заглядывала.

– Ну так загляни.

– А и то. Ты только тут сиди, не подглядывай. У меня там ничего особого нет, а всё ж…

Минуты через две вышла Харитонова, протягивает ему перстень:

– Не этот ли?

Листья виноградные и зверь крылатый.

Схватил он его и домой побежал, даже поблагодарить Ольгу забыл. Та только засмеялась и головой закачала ему вослед.

А Назаров прямо на бегу перстень на палец – одной стороной, потом другой. Остановился, сплюнул:

– Опять забыл! Поначалу-то загадать надо, чего хочешь, а так – конечно, ничего не выйдет.

В избе, не зажигая лучины, на ощупь, достал из потайного места ларец, раскрыл, положил туда еще один перстень.

Теперь их там стало семь.

Глава 5.

Славное утро

Утро выдалось – каких не знавал еще барин в последние годы. Тучи, говорите, ветер и дождь, говорите? Да что вы понимаете в счастье!

Борис Васильевич в ночной рубахе и колпаке, босиком, выбежал на середину двора, пританцовывая, радостно взвизгивая, сделал круг посреди него, потрепал загривок Гавро, передразнил белохвостого петуха, чем немало того озадачил, и помчался к сеновалу.

В окно за ним с кислой улыбкой наблюдала Софья Алексеевна, и тихо, сама себя утешая, говорила:

– Ну, хотя бы так… Ничего, потерплю… Немного осталось.

Бугаев поймал ее улыбку, расцвел еще больше и забежал… нет, запорхнул при всех своих семи пудах в сарай, забитый душистым сеном.

Тут спал лекарь.

–Алексей! Алёшенька! – барин впервые назвал своего гостя по имени. – Ну-ка вставай, друг мой верный! На кухне уже гуся жарят, новый бочонок с вином раскрывают! За стол пойдём!

– А что случилось, Борис Васильевич? – стал продирать глаза заспавшийся Алексей. – Праздник сегодня какой?

– Праздник, ох, какой праздник! – прохихикал барин. – У меня с Софьей Алексеевной-то… Получилось! Всё получилось!

Лицо его светилось от радости и глупости.

А Алексей, наоборот, скривился, готовый расплакаться:

– Прости меня, Борис Васильевич! Прости, бога ради! Что я натворил!

– Чего б ни натворил, сегодня всё прощу!– и Бугаев снова стал пританцовывать.

– Такое не прощают. Я забыл предупредить… Понимаешь, ты капли принял, и она отвар выпила… Теперь ребенок раньше положенного родиться может.

– А что, бывает такое?

– Чего ж не бывать? Я по просьбе князя Успенского сделал так, что его жена вообще через четыре месяца родила, но на то причина была, князь в поход уходил, хотел увидеть наследника. Паренёк такой славный родился! Года не исполнилось, а уже бегать начал.

– У меня тоже через четыре?

– Посчитать надо… – Алексей вспомнил, когда приезжала к его барину Софья Алексеевна. – Нет, к началу весны. Но я могу всё отменить, я прямо сейчас снадобье для барыни приготовлю…

– Нет! – Бугаев даже руки вскинул. – И думать так не моги! К весне. Это ж то, что надо! Я же тоже к весне родился. И если он в меня пойдет…

– А в кого же еще! – изумился Алексей.

– Точно! – И барин захохотал. – Это я от счастья прямо соображать перестал. Вставай, гусь готов уже.

Странное дело, но когда они вышли из сенника, тучи разлетелись, солнце дробилось в редких лужицах и мокрой листве, и только ветер был не особо приветлив, уже по-осеннему пупырил кожу. Горячий гусь и крепкое вино пришлись бы к месту.

У двери они столкнулись с по-дорожному одетой барыней.

– Гуленька, ты слышала? Ты родишь у меня, судя по расчетам лекаря, к весне!

– И по моим тоже, – сказала она.

– Чего?

– Я говорю, очень рада, милый мой. Мне сейчас на воздухе, значит, надо больше быть. Проедусь я по природе.

– Конечно, гуленька, конечно, голубушка моя. – Он крикнул. – Кучер, Пашка!

Клоп с бородой появился тотчас. Плохо дело. Хотя, конечно, придумать что-то можно. Бугаев ведь и так знает, что Алексей от лекаря приехал. Да, но он не знает, и не должен знать, что этот Пашка с письмом к лекарю приезжал. Кучер, дурак, сейчас ляпнет об этом.

Тот уже поднял палец на Алексея, рот открыл, и надо было опередить его:

– Головой отныне за барыню отвечаешь! Шаль потеплей захвати, чтоб не простудилась она. И дорогу поровней выбирай, без тряски, понял?

Сказано это было таким тоном, что даже Борис Васильевич убрал живот и вытянулся, словно поставили его в военный ряд. Кучер же, привыкший к послушанию, рванул в избу и потащил из нее в карету одеяло на пуху.

– Ну вот, – процедила Софья Алексеевна. – Постель разорил. Прикажи что-нибудь дураку…

И пошла вслед за Пашкой к карете.

Лошади тронули, аккуратно, мягко, словно тоже напугались Алексея…

В клетках пели чижи, румяный горячий гусь шел под вино за милую душу, прошлогодние сливины, зашитые в нем, напитались жирком, набухли, стали мягкими и еще более ароматными. Сидеть за таким столом можно было до вечера, но тут загалдела под окнами сельская ребятня:

– Ведут, ведут! Заголять до задницы будут! Айда смотреть!

– Вот черт, – сказал Борис Васильевич. – Я и забыл совсем: на сегодня же назначено Наташку сечь. Пойду оденусь.

Через пару минут они вышли во двор. Как раз в это время к калитке два мужика подводили всклокоченную и чумазую девку – как корову, на веревке, обкрученной вокруг ее стана, для того, чтоб не улетела, значит. Следом за ними тянулись десятка два взрослых сельчан и тут же крутилась детвора. Все они шли как на праздник. Порка – она ведь не каждый день бывает.

На скотном дворе стоял уже голый топчан, а возле него – таз с соленой водой и розгами. Но девка остановилась поначалу возле кадушки с чистой дождевой водой:

– Барин, дозволь умыться, в сараюшке, где ночевать пришлось, паутина да гарь от печки.

Бугаев посмотрел на Алексея:

– Дозволим, а? Умываться – оно ведь все равно надо. Только воду всю не погань. Кто-нибудь… Ты, Федор, возьми ковш, слей ей сколько надо.

Федор Назаров с явным удовольствием, оглаживая бороду, взял ковш, тонкой струйкой стал лить воду на руки Наталье. Та вновь попросила:

– Отрубей дай, барин. Без них рожа будет, а не лицо.

Принесли ей отруби, она захватила пригоршню, намочила, стала растирать щеки, лоб, затем долго и тщательно всё смывала, наконец подставила лицо солнцу. Бугаёв стал объяснять:

– Я, дура, почему тебя наказываю? Если не накажу, ты рано или поздно к Никодиму попадешь, а там уже лупят так лупят, со спины кожу до пяток спустят. Летаешь – летай, только чтоб тебя никто не видел. А то, понимаешь ли, яблоки воровать… Э, Федор, ты чего воду понапрасну разливаешь?

Из ковша, который держал Федор, на землю лилась тонкая струйка, а сам он, открыв рот, смотрел на Наталью. Только сегодня утром, узнав о том, что кого-то там сечь будут на барском дворе, он бормотал себе под нос: что, мол, за глупости, кто тут летать может? Это восточные люди – да, он сам видел, как одна голая девка по воде аки посуху шагала, а потом к одежде своей подлетела. Девка как девка была, под ним трепыхалась не лучше и не хуже других, ногти свои в спину ему запускала. Звали ее по чудному – Нэя. Лицо ее он до сих пор помнит, даже родинку маленькую на скуле…

Потому-то сейчас он рот и раскрыл: глаза те же, нос тот же, а главное – вот она, родинка. Как же такое быть может? И не так бы он еще удивился, кабы не летала Наталья как давняя его знакомица…

– Федор, тебе говорю, чего воду зазря льешь?!

Только сейчас Назаров расслышал слова барина, поставил ковш, отошел, поглаживая седой свой чуб, и всё не спуская глаз Натальи. По соседству вроде живут, а вот как-то не довелось раньше присмотреться…

Вовсю глядел на нее и Алексей, но как раз по другой причине. По той, по которой двадцатилетние парни разглядывают и оценивают новых девок. Хороша, отметил он про себя, хоть и не то, чтоб сердце сразу забилось. Так, для хоровода разве что… И тронул за плечо Бугаёва, уже направившегося было к скотному двору:

– А может, еще по чарке?

Тот согласно дернул головой, а мужикам с веревками приказал:

– Пока ведите. Без нас не начинать!

Выпили, сливами закусили. Барин еще раз сказал:

– Ах, какой же у меня праздник сегодня! Ты мне еще капель этих дашь?

– Дам, конечно. Но что сказать хочу, Борис Васильевич: в такой для вас день – и девку пороть, а? По большим праздникам даже цари преступников щадят.

Барин нерешительно возразил:

– Так я говорю, для её же пользы. Чтоб впредь с умом поступала. Если она Никодиму попадет…

– Не попадет, Борис Васильевич. Найду я для нее снадобье. Забудет, что такое – летать.

Выпили еще по одной. Бугаёв, обсасывая гусиную косточку, спросил:

– А точно говоришь, цари щадят?

– Да что ж мне врать!

Барин еще некоторое время подумал, потом изрёк:

– Девка работящая, понимаешь? И пряжу прядёт, и ткани шьёт, и квасы ставит. Вроде даже жалко, потому как придется ей отлеживаться дня три. Наши-то дураки если порют кого-то, то на совесть. Вот если б можно было вместо нее кого другого, потому что народ уже собрался…

– За народ переживать не надо, Борис Васильевич, – успокоил его Алексей. – Я народу такое покажу, что он забудет, зачем сюда пришел. – Он оглядел комнату. Ты только клетку пустую дай на время. И чижа, какого не жалко выпустить.

– Бери, конечно. А чиж… Я тебе сам его споймаю сейчас, не поет, отродье такое. Все другие поют, а он нет.

Так они и вышли на скотный двор, у жердевой изгороди которого уже толпились крестьяне, а детишки проникли даже внутрь его. Наталья стояла у топчана, скучающе позёвывала – наказание, видно, не слишком расстраивало ее. А что, это – обычное дело. Девку все еще держали за веревки.

Бугаев стал лично проверять качество лозы, а Алексей поднял над головой, чтоб всем было видно, клетку с выбракованным чижом.

– Эта птичка живет у барина, ест его харчи, а петь отказывается. Что с ней сделать надо?

Народ обо всём судил по-простому, и тут долго не раздумывал:

– Да голову ей свернуть, а всё!

– А может, выпустить? – спросил Алексей.

Мужики зачесали репы, женщины зашептались между собой, потом загалдели:

– Если каждого выпускать, тогда петь вообще никто не будет! Не, нельзя выпускать. Жрал-жрал задарма, и чего же, выпускать?

– Ладно, тогда мы вот что сделаем, – Алексей поставил клетку с птицей на топчан, осмотрел толпу. – Бабы, кто мне платок на время даст?

Толпа молчала.

– Да мой бери, – сказала Наталья.

Алексей так и сделал. Рыжие волосы ее рассыпались по плечам. Алексей старательно накрыл клетку платком, долго возился с этим, наконец, убедившись, что ни щелки не осталось, спросил:

– Мы чижа по-другому накажем. А как – сейчас узнаете. Кто смелый – подходи ко мне.

Вызвался кривой кузнец Софрон – он всегда и во всем первый старался быть, что в драках, что в питии, по той причине и ногу покалечил. Подошел. Алексей поставил его так, чтоб народу клетка виднее была, потом распорядился:

– Снимай платок.

Кузнец сдернул платок.

В клетке, где только что сидел чиж, возлежала теперь большая белесая змея.

Впервые после того дня, как кузнецу дрыном поломали ногу, она согнулась в колени. Софрон рванул от клетки так, что увидев это, храбрец Гавро тотчас юркнул в конуру. Паника сильного человека передалась более слабым, люд колыхнулся, заверещал и заорал матом, рассыпался по двору. Барин бежал вместе со всеми, одновременно по-бабьи верещал и по-мужски матерился, и остановился только у ворот, в которые как раз въезжала карета с Софьей Алексеевной. Та сидела с отрешенным видом, с затуманенными глазами, кажется, не замечая и не слыша ничего, и только прижимала к груди букет осенних листьев. Выйдя из кареты, она спокойствием и блаженностью своей как бы пристыдила бредневцев, те опомнились, набрались храбрости оглянуться опять на клетку с гадом. Мат и верещание сменились шёпотом: «Это ж надо! Да как же так! Съел чижика-то! Вот что такое не петь!..»

– Что у вас тут? – спросила барыня и пошла в сторону скотного двора.

Как бы прячась за её спиной, хоть и не умещаясь там габаритами, следом поспешил Борис Васильевич:

– Тут у нас, гуленька… Фокусы тут у нас. Вместо птицы аспид в клетке объявился. Так смешно… Что это у тебя спина вся в еловых иголках? Дай оберу…

– Ах, оставьте, – поморщилась Софья Алексеевна. – И вообще, я тишины хочу, тишины и покоя. Наташка, – увидела она стоявшую у топчана девку. – Мне шить сегодня надо. Сейчас отдохну, поем – а ты не уходи.

И зашла в дом.

– Прочь со двора! – распорядился Бугаёв смешным голоском своим, но был тотчас всеми услышан. И вскоре остались здесь лишь Алексей да Наталья. Он размотал с нее и отбросил в сторону веревку, только потом подошел к клетке и вынул из нее змею. Девка безбоязненно подошла, тронула скользкую тварь пальцем, спросила:

– Где словил?

– На сеновале, ночью. Она не ядовитая. Мышей там гоняла. Слушай, а действительно ты у барина яблоко своровала?

– Я. Оно вкусное было. А если бы упало, разбилось бы, и всё.

– Как же ты умудрилась его сорвать?

Наталья рассмеялась, но не ответила, а пошла к Федору Назарову, который с улицы настойчиво манил её пальцем.

– Чего тебе, дядя Федор?

– Слушай, ты же дочь той Глашки, которая три года назад померла?

– Правильно.

– И живешь там же?

– А где еще? В соседях твоих.

– Правильно. А я уж было засомневался. Всё казалось, дитё, дитё. А оно уже и замуж пора, – он улыбнулся, вспомнив, как подослал к ней ярыжку. – Еще скажи: отцом твоим кто был, Наталья?

Та пожала плечами:

– Может, и ты, дядя Федор. Мать сказывала, когда молодой была, ты ей спуску не давал.

– Был грех, – залыбился Назаров. – Только я вот чего хочу сказать, не больно похожа ты на свою мамку. Да и на меня тоже. И потом, ты вправду?..

Тут открыла окно Софья Алексеевна, крикнула:

– Наташка, бегом сюда!

Девка не дослушала Назарова, развернулась, побежала в дом. У порога она столкнулась с барином, который отчитывал кучера Пашку:

– Говорил же тебе следить получше за барыней! Вся спина у неё в хвое, это что?

– Пашка всплескивал руками:

– Мне приказано было от лошади не отлучаться, пока они в лес погулять пошли. Что же я, смотреть должен, как они там кувыркаются?

Борис Васильевич не больно вслушивался в оправдания кучера и продолжал выговаривать:

– Спина в хвое. А сейчас сыро уже. Может и застудить спину-то. Ты это, дурак, понимаешь? Нельзя ей сейчас застуживаться.

– Я так думаю, барин, она там не мерзла.

Наталья прыснула в ладонь и заскочила в комнату барыни.

Глава 6.

Просьба Назарова

Змея в руках Алексея вела себя смирно, лишь нервно подрагивая концом хвоста.

– Не бойся, – сказал ей Алексей. – Пойдем, выпущу. Только не на сеновал, мне там еще спать придется, а ты, пусть и без яду, все же существо не очень для меня приятное. Подлезешь – под горячую руку да спросонья и порешить могу. Потому отнесу тебя в бурьяны.

Бурьяны росли через дорогу, от верха и вниз по склону до самой реки.

На дороге все еще стоял Федор Назаров. Увидев, что несет Алексей и обратив внимание на то, что парень вглядывается вокруг себя, он спросил:

– Каменюку ищешь? Если тебе так тяжело, давай я прибью эту гаду.

– Нет, дядя Федор, я смотрю, куда ее лучше выпустить, где ей уютней будет.

– Выпустить? Зачем? – изумился Назаров.

– А убивать зачем?

Вопрос оказался до того сложным, что Федор не нашел на него ответа, щурясь и прикрывая ладонью глаза от солнца, прошелся с Алексеем с десяток метров и убедился, что парень действительно выпустил змею на волю. Потом спросил:

– А ты откуда меня знаешь?

Алексей пожал плечами:

– И Наталья тебя так назвала, и барин. Чего ж не запомнить?

– Смотри, верно. А тебя кто и как называет?

– Все, кто знают – Алексеем.

– Ты тут по знахарским делам?

– Вроде того. Я вообще-то от обоза отстал, должен был в Москву ехать. Софью Алексеевну лечить теперь буду, чтоб рожать у нее получилось.

– И получится?

– Конечно.

– К весне?

Тут уже удивился Алексей:

– Кто ж это вам сказать успел?

– Э, парень, я это знал, когда ты сюда еще и не доехал. Вот что, винца не хочешь?

– Нет, – сказал Алексей. – Мы с Борисом Васильевичем уже и так хорошо выпили, да под гуся…

– Ну, гуся у меня нет, а разговор есть. Пойдем, покажу, где живу, а?

Избы тянулись между рекой и дорогой, на вид все старые, темные, но поставленные из лиственницы, и потому – на долгие годы. В одном месте село, как и река, изгибалось, и на изгибе этом лес вплотную подходил к дворам, потому они казались меньше и сумрачнее прочих. Одна изба вообще терялась среди елей, и Назаров пояснил:

– Тут Наталья живет. Я ее мать, оказывается, хорошо знал. А на нее никогда внимания до сего дня не обращал. Ну дитё и дитё. А вот поди ж ты – летает.

– Вы верите этому? – не скрывая улыбки, спросил Алексей.

– Не верят те, кто не видел летающих-то, – рассудительно ответил Назаров.

– Выходит, вы видели?

– Старые люди почти все видели. И я видел. Давно, правда, даже забывать начал, порой казалось, что это уже так – придумка. – Покосившись на собеседника, Федор сказал обиженно. – Лыбишься, не веришь, значит. Тогда скажи мне, домовые есть?

– Ну, домовые другое дело.

– Правильно, потому что тут они у нас почитай в каждой избе, мы среди болот живем, им и подеваться некуда, а вот из города приезжал мужичок наш, который при храме часовенку ставил, так он сказывал, почти всех домовых там повывели. А вот когда я был таким, как ты, то даже в…

Назаров вовремя прервал себя. Он чуть было не проговорился, что в молодые свои годы, проживая в Москве, бывал несколько раз в доме Егора Лутохина, командира его полка, вхожего в царские палаты, так даже тот ставил у дверцы в подпол миску с молоком – специально, чтоб домового задобрить. И сказывал, что много раз видел, как домовой молоко пьет, чмокает и урчит, и щебечет чего-то по-своему. Сам Лутохин, небось, уже помер, он и тогда еще в годах был. Интересно узнать, стоит ли тот дом, наливает ли в нем кто молоко домовому, или сбежал он из Москвы, а может, помер вместе с хозяином? Хотя нет, домовые, наверное, умирают только вместе с домом…

– Я не понял, чего ты сказать хотел, дядя Федор? Был ты молодым, и что?

– Был и перестал быть. – Назаров повернул к избе, выглядевшей не хуже и не лучше других.

После страшного большого мора тут каждая вторая изба была пустующей, но Федор особо жильё не выбирал, потому как надеялся, что не задержится в Бреднево, найдет все перстни, возвратится в Москву, где получит высокий чин и большое жалованье. Не срослось. Так и вышло, что прижился в селе, одно время решил, что до конца смертного здесь останется, этим летом собрался даже венцы в доме поменять, деревья для этого приглядел, и тут – земской ярыжка Никодим душу растравил. Про то, что жив стрелец Григорий Лукьянов, что говорят в Москве о перстнях, что царь за них много золота обещает. А еще седьмой перстенек нашелся, осталось найти уже меньше, чем лежит в ларце.

Да и это не все причины, по которым захотелось по-новому в столицу умчать. Софья Алексеевна, баба бесстыжая, кобылица ненасытная, не далее как вчера имела с ним разговор. Мол, понесла я от тебя, Назаров, и выход у меня один – бежать отсюда куда глаза глядят. А для этого, Назаров, деньги нужны, знаю, у тебя есть монеты…