Шалфейные сны

Звук, ставший цветом, превращался в Мир.

Ингвар слышал голос листвы: не слова, ощущения – любопытство, изумление, нежность.

Слышал рокот Земли: глубокий, утробный гул – как основу, как силу, как обещание защиты.

Слышал переливчатый звон Воды: она появилась внезапно – ручейки, струящиеся по серебристому мху, растеклись в мире не журча, а звеня, как тончайшее стекло. Их звук – принёс в мир чистоту, движение, радость…

Даже сердца звёзд на небе складывалась в сложный, мерцающий ритм – Ингвар читал в нём слова, хотя они не звучали: жизнь, связь, танец.

Чрезмерно-острое восприятие, мучившее его в Лесу-Между, здесь обрело смысл. Он чувствовал рождение мира каждой клеткой. Тревога не исчезла… Но здесь она превратилась в трепет. Страх – в благоговение. Боль и одиночество никуда не делись, но Ингвар больше не чувствовал отчаянного желания найти маму – если только для того, чтобы разделить с ней, как отчаянно прекрасен оказался новорождённый Мир.

С этим желанием нельзя было бороться, и, будто откликаясь на него, рядом вдруг появился Беззубик. Не вылез из-за дерева – материализовался из тени, отбрасываемой спиральным стволом. Его рыжая шерсть теперь отливала в свете двойных солнц металлическим блеском, один глаз светился знакомым ядовито-зеленым, но другой – теплым золотом новорожденного светлячка. Он подошел и ткнулся мокрым носом в ладонь Ингвара. Ощущение оказалось до боли реальным – шершавый язык, тепло тела…

– Ты видел? – прошептал Ингвар, гладя кота по голове. Голос прозвучал хрипло, непривычно. – Это… это же…

Он не нашел слова. Ни одно из украденных книг не подходило. «Сказка» казалась слишком простой. «Чудо» – слишком скучным. «Галлюцинация» – слишком жалкой. Это был… Это просто был новорождённый Мир.

Беззубик мурлыкнул. Звук вышел низким, вибрирующим, и странным образом вплетался в симфонию мира. Кот тронулся с места, оглянувшись на Ингвара, словно говоря: «Ну что? Пойдем смотреть, что тут еще есть?»

Ингвар посмотрел на свои руки. Книга… Он оглянулся. «Как приручить дракона» лежала рядом, на серебристом мху. Страницы вновь были целы, обложка чиста. Но рисунки казались… живее. Драконы на иллюстрациях почти шевелились в такт пульсации светлячков в небе.

Он поднял книгу, прижал к груди. Сердце билось в унисон с тем, как вздыхала земля. Здесь не было ни Рая, который обещали в церкви, куда их загоняла воспитательница приюта по воскресеньям и четвергам, ни Ада, рисунки которого щедро украшали стены в той же церкви. Не было мамы или чего-нибудь ещё, хоть сколько-то похожего на загробный мир. Этот Мир просто был Другой, совсем свежий, совсем чистый, только что родившийся и, наверное, именно поэтому такой пустой.

– Ладно, Беззубик, – сказал Ингвар, и в его голосе впервые за долгое время прозвучало что-то, похожее на отголосок тепла. – Давай посмотрим, что ещё здесь есть? Может быть мы найдём кого-нибудь, кто знает, что будет дальше?

Они пошли по мягкой, светящейся земле, навстречу танцующим теням и звону хрустальных ручьев, под сводом бирюзового неба, на котором пульсировали сердца из света. Мальчик и его зверь. Оба – гости на первом дне рождения бесконечно странного мира. Ингвар не знал, что найдёт здесь – может быть этот мир, совершенно одинокий, станет для него очередной ловушкой?

Но этот мир был живым, тёплым, и совершенно точно он не ненавидел его… А после ледяной воды фьорда, тупой жестокости Микаэля и гнетущего одиночества приюта – этого было достаточно.

Глава 6. Кожа и кость – первый урок ярости

Марильда Дженкс. 16 лет. Дикий лес Дивинорума

Сознание вернулось с ударом о землю. Не об асфальт – о что-то мягкое, влажное, пахнущее хвоей и перегноем. Боль раскалывала череп, как топор. Марильда застонала, пытаясь вспомнить: падение из окна, звездная паутина вместо неба, книга, выскользнувшая из рук… Пап…

– Хлор, бром, йод! – выдохнула она сквозь зубы, впиваясь пальцами в виски. Боль была знакома – так же ломило голову после тех ночей, когда она тайком стреляла в мишень из дедова лука, злясь на весь мир, но не смея кричать.

Внезапно в череп ввинтились слова: «Терра исса лер». Чужой язык. Гортанный, резкий. Как рык. Она произнесла их – неосознанно, сквозь боль. И – о чудо! – боль отступила. Не исчезла – сжалась в тугой узел под ложечкой, холодный и тяжелый.

Марильда поднялась. Над ней было небо – странное, слишком насыщенного аквамаринового оттенка, – по которому плыли облака, похожие на клочья дыма. Лес вокруг точно не походил на Огайо – деревья с перламутровой корой, гигантские папоротники, светящиеся мягким зеленым светом. Тишина гулкая, натянутая, как тетива перед выстрелом.

Не дом. Совсем не дом.

Она заметила свой плед и книгу – «Нарния», все та же, с надписью папы. Рядом валялась сумка. Подошла к небольшому озерцу, вода в котором оказалась кристально чистой и пахнущей озоном. Наклонилась, чтобы умыться и…

Замерла.

Отражение в воде принадлежало не ей. Рыжие волосы, вроде прежние, но еще гуще и огненнее, обрамляли лицо, как грива. Карие глаза стали огромными, миндалевидными, с золотистыми искорками в глубине – глаза хищницы, высматривающей добычу. Тело – высокое, подтянутое, сильное, лишние килограммы растворились, обнажив рельеф мышц под гладкой, загорелой кожей. Одежда – практичная, дикая: льняные брюки, обтягивающие ноги, шёлковая рубашка свободного кроя, кожаный жилет, туго зашнурованный на груди, сапоги из незнакомой прочной кожи. Но всё это не главное.

Главное – торчащие из волос уши. Длинные, заостренные, покрытые легким золотистым пушком, чутко дрогнувшие на звук падающей где-то шишки. И ещё ощущение. Ощущение силы, сжатой внутри, как пружина, готовая выстрелить.

– Что за чертовщина? – прошептала Марильда. Голос прозвучал ниже обычного: хрипло, почти зверино.

Она машинально провела рукой по бедру – и нащупала твердую кожу пояса. На нем – метательные ножи, дротики. Через плечо – колчан со стрелами, лук у ног. Она даже не заметила их сразу. Как не заметила, что стоит на цыпочках, готовая к прыжку, что плечи напряжены, а пальцы инстинктивно ищут тетиву… Оружие тоже стало частью нее. Как уши. Как ярость, клокочущая под кожей, вырывающаяся коротким, прерывистым дыханием.

"Стой прямо, Марильда. Улыбайся. Принцессы не горбятся и не скалят зубы". Голос матери, холодный и четкий, прозвучал в голове. Марильда выпрямилась автоматически, свела лопатки, попыталась расслабить плечи. Старая привычка. Маска послушной дочери, натянутая на дикарку.

Она попыталась снять пояс с оружием. И тут же почувствовала себя голой. Уязвимой. Как будто с нее содрали кожу – страх, острый и холодный, кольнул под ложечкой… И Марильда поспешно застегнула пояс обратно дрожащими пальцами. Оружие всегда было её щитом. Не от мира. От себя самой.

Осмотревшись, она подняла с земли сумку, запихнула туда плед и книгу. "Иди на север" – мысль пришла сама собой, как инстинкт. Компаса не было, но она чувствовала направление, кажется, просто дрожью в костях. Как чувствовала ветер на своей новой, чувствительной коже ушей. Как слышала каждый шорох в лесу, каждое движение листа.

Она пошла. Легко, бесшумно, как тень. Тело двигалось само, обходя корни, скользя между деревьями… Разум пытался анализировать, но мысли сбивались и путались: Что я? Эльф? Фейри? Почему я чувствую такую… ярость? Она сжимала кулаки, чувствуя, как ногти (чуть острее, чем раньше?) впиваются в ладони. Воспоминания накатывали:

Мать, поправляющая ее платье на благотворительном балу: "Держи спину. И убери это дикое выражение лица. Ты не в лесу".

Парни в школе, тупо ухмыляющиеся: "Эй, дикарка, покажи трюк! Будешь танцевать, медведица?". Ее пальцы, сжимающиеся в кулаки под партой, ногти, оставляющие полумесяцы на коже.

Стрелы, вонзающиеся в мишень на дедовом заднем дворе – единственный способ выпустить пар, не нарушая материнских запретов.

Теперь запретов не было. Но и контроля – тоже. Эта сила, это новое тело – оно казалось ей диким. Неукрощенным. И пугало больше, чем незнакомый лес вокруг. Что, если она не сдержит этот гнев? Что тогда вырвется наружу? Раньше Марильда гордилась своим гневом, раньше он был её защитой…

А что делать с ним теперь?

Он стал… Неправильным.

Лес поредел. Впереди показалось поле, а за ним – дымок деревни. Марильда остановилась, втянув воздух. Запах дыма, скошенной травы… и людей. Обычных, земных. Облегчение, накатившее при мысли о том, что она встретит кого-то, кто сможет объяснить ей хоть что-нибудь, сменила тревога – что, если она напугает этих людей? Или они тоже будут против того, чтобы принять её?

У неё ведь не получится снова притвориться принцессой.

Она сделала шаг из-под сени деревьев на открытое пространство. И тут же услышала грубый окрик:

– Эй! Ты! Чудище лесное! Стой!

Мужик в грязной холщовой рубахе, с вилами в руках, преградил ей путь. Его глаза, маленькие и злые, расширились от страха и отвращения, когда он разглядел ее уши.

– Ч-черт! Остроухая тварь! – он перекрестился дрожащей рукой. – Убирайся! Пока цела!

Старая ярость, знакомая и горькая, подкатила к горлу. "Дикарка". "Чудище". Марильда почувствовала, как волоски на руках вздыбились, а по коже прокатились мурашки злости. Не страх. Возбуждение охотника. Пальцы сами потянулись к метательному ножу на поясе. Тело напряглось, готовясь к броску. Разум закричал: "Нет! Сдержись! Не дай им повода!" – эхо материнских уроков.

– Я не тварь, – её голос всё ещё звучал низко, хрипло, почти рычанием. – Я иду своей дорогой. Пропусти.

Мужик сплюнул.

– Своей дорогой? К нам? В деревню? Да я скорее сдохну! – Он замахнулся вилами. – Марш отсюда, порождение тьмы! А то…

Он не договорил. Ярость, долго сжимаемая, как пружина, выстрелила. Марильда не думала. Тело среагировало за нее. Рывок в сторону – вилы просвистели мимо. Шаг вперед – удар ребром ладони по запястью мужика. Негромкий хруст кости. Вилы упали, и он завыл от боли. Марильда схватила его за грудки, приподняла так, что ноги зависли над землей. Ее новое тело легко справилось с его весом… Кажется, в глазах мужика застыл чистый ужас.

– Я сказала: ПРОПУСТИ. – Её голос прозвучал не криком, а низким, вибрирующим рыком откуда-то из глубины груди. Звериный звук. Он напугал её саму, но сдерживаться оказалось поздно – то, что горело внутри, уже выплеснулось.

Мужик закивал, захлебываясь от страха.

– О-отпусти! Уйду! Уйду!

Она швырнула его в кусты у дороги. Он кубарем покатился, завывая. Марильда стояла, тяжело дыша, глядя на свои руки. Они дрожали. Но не от слабости. От адреналина. От удовольствия этого рывка, этой силы, этого страха в глазах врага… Такое чувство было порочным. Было диким. Но оно было… ее.

Она повернулась и пошла прочь от деревни, вглубь леса, оставив воющего мужика позади. На сердце стало тяжело – не от стыда. От осознания. Ее мать, учившая ее быть "принцессой", оказалась права. Хотя сдержанность не делала сильной, но она делала ярость – спящей. А в этом мире, в этом теле, дикарка проснулась. И Марильда понятия не имела, как с ней жить дальше. Стала ли она человеком с ушами зверя? Или зверем, натянувшим кожу человека? И какую цену придётся заплатить за каждый рык, за каждый выстрел ярости?..

Лес молчал. Ответов не было. Только холодный комок страха свил гнездо под ложечкой и отголоски материнского голоса продолжали стучать в ушах: "Принцессы так не поступают".

Глава 7. Даже золотая удавка – всё ещё удавка

Анна Герхард. 17 лет. Ведьмина башня Дивинорума

Тишина башни была гулкой, как в склепе. Роскошные покои, где «матушка» Готель держала ее взаперти, только выглядели дорого – в них пахло затхлостью, пылью и мокрым камнем. Как в тюрьме. Анна лежала на кровати размером с озеро, утопая в шелках и пуху, и смотрела, как её собственные волосы солнечными лужами разлились по паркету. Золотая змея длиной в жизнь. Знак… «Особенной».

Телевизор в ее прошлой жизни почти всегда бубнил, не позволяя провалиться в тоску. Здесь тоску сменил страх. А способа отвлечься от него больше не было.

Почему меня не замечают? – мысль, как старая заноза, впилась вновь. Ни в Праге, ни здесь… Нигде. Анна была… невидимкой? Или просто – слишком удобной? Тихим приложением к отцовским миллионам, к «матушкиным» амбициям? Почему всё в жизни так… лживо?

Дождь за окном Праги убаюкивал. Позволял грезить, хотя бы в мечтах создавая себе жизнь, которой Анна хотела жить. Здесь «матушка» запретила дождь – «портит настроение и волосы». Зато разрешила иллюзию: за окном искусственное солнце освещало искусственный сад с цветами, которые никогда не увядали. Фальшивый рай. Как ее фальшивая улыбка.

А у Анны отобрали даже её фальшивые мечты.

– Доченька! – голос снизу пробил тишину, сладкий, как сироп с цианидом. – Иди кушать! Твой любимый грибной суп!

Анна вздрогнула. Любимый. У нее не было любимого супа. Ей нравилась пицца из дешевой забегаловки за углом от бутика, купленная украдкой. Но тело уже двигалось автоматически: мышцы, дрессированные годами послушания, подняли ее с кровати. Тапки-кролики – подарок «матушки» на прошлое Рождество («чтобы ножки не мерзли, сокровище») – мягко шлепали по холодному мрамору лестницы. Волосы – эти проклятые, бесконечные волосы – тянулись за ней тяжелым шлейфом, цепляясь за резные балясины. Удавка.

Внизу «матушка» ждала, расставив объятия. Ее длинные, черные, как смоль, косы улеглись в идеальную корону. Зеленые глаза – холодные, как изумруды в оправе льда – светились мнимой нежностью. Родинка-полумесяц на виске казалась знаком темной магии.

– Моя принцесса! – «Матушка» прижала Анну к груди. Запах дорогих духов – жасмин и что-то металлическое, химическое. – Голодна? Супчик просто восхитителен!

Анна позволила себя обнять. Тело – послушное, гибкое… И ему не важно, что Анна кричит внутри.

Это не мама. НЕ МАМА! У мамы были короткие светлые волосы и смешливые морщинки у глаз! Голос мамы – теплый, как какао и плед! Моя мама…

Сбежала.

Или…

Может, она спаслась?

Анна села за стол и уставилась на суп. Грибы плавали в густых сливках. Аромат насыщенный, земляной… И тошнотворный. Потому что это – суп рабыни. Подачка за хорошее поведение. Анна подняла ложку. Рука не дрожала. Она была идеальна.

– Матушка, – голос Анны прозвучал гладко, как отполированный камень. – Спасибо. Пахнет… восхитительно.

«Матушка» сияла.

– Конечно, солнышко! Все только для тебя.

Ложь. Все – для ее волос. Для ее образа. Для ее послушности. Анна заставила себя проглотить ложку. Грибы расползлись на языке скользкой массой. Притворись. Смирись. Так безопаснее. Стратегия, которой она жила годами. В Праге – чтобы отец не заметил ее бунтарских картин. Здесь – чтобы сохранить хотя бы остатки воспоминаний, который у неё отбирали каждый раз, когда она смела выказывать неповиновение.

Но что-то надломилось. Словно тетива лука, которую слишком долго держали в натяжении. Эта башня… она оказалась красивее, но теснее отцовского пентхауса. Эта «мама»… ласковее, но страшнее отцовского равнодушия. И притворство больше не приносило облегчения. Оно душило.

После завтрака – ритуал. Комната с зеркалами. Анна сидела на табурете, как кукла на витрине. «Матушка» взяла гребень – массивный, из черного дерева, с ручкой в виде змеи.

– Сегодня особенный день, моя милая, – «матушка» провела гребнем по прядке. Больно. Всегда больно, если волосы не расчесаны идеально. – Твой день… Ты же не думала, что я забыла про твой день рождения?

Гребень впивался в кожу головы, выдирая спутанные волоски. Анна смотрела в зеркало. В нём отражались уже две пленницы: она сама – с огромными, пустыми глазами, – и ее отражение в черных глазах «матушки» – ценная вещь, объект, собственность.

Притворство не работает. Мысль пронеслась, ясная и ледяная. Она видит мою покорность и хочет БОЛЬШЕ. Больше контроля. Больше боли. Больше меня. Стратегия смирения, с помощью которой Анна выживала столько лет, впервые за долгие годы дала трещину.

Чтобы выбраться из клетки – недостаточно притвориться смирившейся. Рано или поздно придётся сломать прутья.

Волосы под гребнем засветились. Не метафорически – по ним пробежала золотая волна, как ток. Анна дернулась. Не от боли, от прилива силы. Дикой, незнакомой, как удар молнии в тишине…

– Тихо, дитя! – «матушка» прикрикнула, впиваясь пальцами в ее плечо. – Не мешай! Споёшь нашу песню, и я расскажу тебе, какой приготовила подарок.

Анна уже не слушала её. Она смотрела на свои руки в зеркале, на тень гнева в собственных глазах. Это – больше не отчаяние. Это ярость. Тихая, копящаяся годами, как вода за плотиной… И готовая вырваться на волю. Ярость на отца, купившего ее жизнь. На мать, сбежавшую в одиночестве. На эту женщину, играющую в куклы с живым человеком. На себя – за то, что позволяла.

Солнца ясный луч,

Путь найди во мгле.

Я прошу, верни…

Она запела, хотя не знала слов этой песни. Но её голос больше не был голосом смирения – это был голос бунта, голос принятого решения, и слова песни звучали уже не для Готель, но для самой Анны. Рапунцель перестала быть приложением к волшебным волосам.

– Что ты бормочешь? – «матушка» насторожилась, гребень замер в воздухе.

Золотая волна в волосах вспыхнула ярче. Анна почувствовала, как тяжесть шлейфа уменьшается. Ненамного. Но достаточно, чтобы дышать стало легче. Как будто кандалы чуть ослабли.

– Ничего, матушка, – Анна улыбнулась в зеркале. Улыбка была прежней – сладкой, покорной. Но в глазах, в самой глубине пустоты, зажегся крошечный огонек. Не надежды. Вызова. – Просто… В горле пересохло. Я сейчас исправлюсь. Все… как должно быть. Продолжайте, пожалуйста.

«Матушка» фыркнула, недоверчиво, но снова вонзила гребень в волосы. Боль вернулась. Унижение вернулось. Страх вернулся.

Но вместе с тем вернулось и то странное новое чувство. Чувство, что безопасность клетки – медленная смерть. Оно горело под ложечкой, как проглоченный уголек. И Анна боялась – не потому, что он есть, а потому что он ей нравится.

Ей нравится, что она хочет разбить окно, поймать ветер за ним, даже зная, что может упасть. Если всё, что она может выбрать – между медленной и быстрой смертью, то она хочет выбирать быструю.

Анна смотрела в зеркало. На отражение «матушки» за ее спиной. На гребень-змею в ее руке. На свои собственные руки, сжатые в кулаки, на ногти, впивающиеся в ладони до крови. Она больше не молила солнце найти путь и сделать что-то для её матери. Она сама искала трещину в золотой клетке.

Даже если единственное оружие – ее ненавистные, бесконечные волосы и этот тихий, хриплый голос, запертый в горле. Она запела снова. Громче. Но не для Готель – теперь, только для себя. Слова остались старыми. Намерение – стало новым, острым, как осколок стекла:

Я прошу, верни…

Что так желанно мне.

Желанно…

Мне.

Глава 8. Точка кристаллизации там, где оседает пыль

Дайго Ао. 18 лет. Холодные поля Дивинорума

Дверь захлопнулась за ним с глухим стуком, заглушив визгливую какофонию «Инадзумы». Дайго прислонился спиной к тонкому дереву, чувствуя, как дрожь пробегает по рукам, сжимающим скользкий от пота металл дверной ручки. Пахло – дешевым пластиком парика, впившегося в голову, смешанным с затхлостью старой одежды и отчаянием. Рыжие волосы. Платье. Юки. Словно пятно кислоты, образ прожигал мозг.

– Такуми-сан! – Его голос сорвался на хрип. – Помоги! Они… они хотят… – Слова застряли комом в горле. Объяснять? Что? Что Амане-сан решила сделать из него пародию на умирающую сестру за сто евро? Что он согласился? Ради ингалятора. Ради еще одного дня. Ради призрака надежды? Стыд обжег сильнее любого удара.

Тень промелькнула за матовым стеклом двери. Такуми Усуи. Глава мужского зала. Единственный, кто иногда смотрел на Дайго не как на аниматронную куклу. В его глазах читалось понимание – не правды, но хотя бы того, что Дайго нуждается в помощи.

– Шкаф, – резко бросил Такуми-кун, чей голос звучал приглушенно дверью, но оставался твёрд. – Быстро. Залезай вглубь. У Амане-сан есть дубликат ключа.

Спасибо. Мысль осталась беззвучной. Благодарность за то, что не задают вопросов. За то, что дают шанс спрятаться, исчезнуть, хотя бы на время. Дайго рванулся к огромному старинному шкафу в углу подсобки – реликвия, которую Амане-сан сочла «атмосферной». Втиснулся между вешалками с костюмами «дворецких», пахнущими нафталином и чужим потом. Ткань щекотала лицо. Пластиковые чехлы шелестели, как змеи. Он пробирался глубже, глубже, отчаянно желая, чтобы стены шкафа сомкнулись и раздавили его, стерев позор, страх, эту невыносимую тяжесть «хранителя», неспособного сохранить даже собственное достоинство.

Юки… Прости.

Я больше не хранитель. Я – мусор.

Задняя стенка. Дайго уперся в нее лбом, вдыхая пыль веков. Дерево оказалось шершавым, холодным. И… податливым? Он нажал сильнее, отчаянно, как утопающий – и вдруг ощутил пустоту. Не дерево, а каменную неровность. Темноту. Холодный, сырой поток воздуха ударил в лицо, принеся запах не пыли, а мха, гнили и чего-то древнего, металлического… Туннель? Откуда туннель в типовой высотке в Токио?