Шалфейные сны

Листа Шелест

Шалфейные сны

Глава 1. Война не приносит победы

Марильда Дженкс, 16 лет. Огайо, США

Дождь стучал по крыше школы мерзким метрономом. Марильда прижала ладони к ушам – так грохотали колёса фуры, переехавшей маму три года назад. «Отстаньте!» – хотелось заорать на парней, преградивших путь к выходу. Но она лишь прошипела:

– Чего надо?

Старшеклассник в кепке «Detroit Tigers» ухмыльнулся:

– Ты же дикарка Дженкс? Дедуля-лесник научил медведей бояться? Покажи трюк!

Его дружки загоготали. Марильда сжала ремешок рюкзака – под ним лежал складной лук. Подарок деда на 14 лет. «Для защиты, малышка. Не для…» Он не договорил. Никогда не договаривал.

– Трюк? – её голос показался плоским, как доска для разделки оленины. – Вот.

Каблуком она вдавила ему подъём стопы. Пока орал – проскользнула в кабинет биологии, захлопнула дверь. Идиоты. Все, как тот водитель: «Я не видел её в тумане!»

Стол у оконной решётки снова исцарапан надписями: «Freak», «Witch», «Your mom sees you?». Марильда дёрнула решётку – ржавая, податливая. За окном – крыша гаража. Два метра вниз. Не смертельно.

Прыжок отозвался болью в щиколотке. Знакомая боль. Так же болели ноги, когда она бежала 5 миль через лес к месту аварии. Поздно. Всегда поздно.

Дождь хлестал по куртке. В кармане – ключи от её квартиры в центре. Подарок папы-миллионера, который купил дочери «нормальную жизнь» после смерти жены. Чужой пентхаус с видом на бетон.

У подъезда её ждал Кевин «Пятак» Роули. Сын шерифа. Глаза мутные, как у раненого лося.

– Дженкс… Твои стрелы. Папа говорит, это незаконно. Дай – или…

– Или что? – Марильда достала лук. Не раскрыла – просто провела холодным металлом по чужой щеке. – Расскажешь, как ты сливал в реку отходы из гаража? Или как Луизе Брикман «помог» забыться после вечеринки?

Он побледнел. Она толкнула его в кусты:

– Исчезни. Или папочка узнает, чей нож в сарае у Брикманов.

Лифт в пентхаусе пах ландышами. Духи мамы. Папа купил ящик. В прихожей валялся конверт с деньгами («На книги, солнышко») и записка: «Улетаю на выставку. Звони!». Она не звонила 4 месяца.

На кухне – печенье «Mrs. Fields». Мама пекла лучше. Марильда швырнула коробку в мусорку, поставила чайник. За окном горел неон супермаркета «Дикий лес». Снова вспомнилось: «Чокнутая», «Дочь того сумасшедшего лесника», «Дикарка»… Ярлыки облепили её, как пиявки.

Она полезла на подоконник – ритуал с 15 лет. Высоко. Опасно. Почти как на скале над озером, где мама учила её стрелять.

В руках – потрёпанная «Нарния». На форзаце – надпись: «Марильде – пропуск в мир, где деревья помнят твоё имя. Люблю, папа». Он подарил её в день похорон.

Чайник пронзительно засвистел. Марильда потянулась к нему, мокрый подол куртки шлёпнулся на батарею, а локоть с железными нашивками ударился об окно.

Хлоп.

Стекло за спиной вдруг исчезло. Небо превратилось в звёздную паутину. Внизу – не асфальт, а бездна, пахнущая хвоей и озоном. Неужели оконные стёкла так легко разбить?

– Пап… – только и успела выдохнуть Марильда, взмахивая руками.

Книга выскользнула из рук. Страницы захлопали, как крылья испуганной птицы.

Глава 2. Иногда выход там же, где вход

Ингвар Торесен, 13 лет. Осло, Норвегия

Мост Аструпа страдал под декабрьским ветром. Ингвар прижался к перилам, пытаясь укрыться от снега, падающего хлопьями грязной ваты. «Безвыходных положений не бывает», – сказала когда-то мать, вытирая кровь с его разбитой губы… Она умерла в больнице для бездомных, держа его руку. «Люблю. Будь сильным». Ему было десять.

– Эй, щенок! – выкрикнули сзади.

Микаэль Братт, шестнадцать лет. «Старший» из приюта «Солнечный берег». От него несёт запахом дешёвого пива и злобы…

– Где мои кроссовки?

– В помойке, – Ингвар не обернулся. – Там твоё место.

Удар, что последовал за этим, был предсказуем. Ингвар ухватился за скользкие перила. Внизу – чёрная вода фьорда, усеянная льдинами. «Мама тоже тонула?» – мелькнуло дико. «Рак лёгких сводит в могилу медленно, но верно, сынок», – сказала медсестра.

– Плыви, крысёныш! – Микаэль пнул его по руке.

Пальцы разжались.

Падение – это не страшно, – подумалось вдруг. Страшно – это когда ты три года спишь в одной комнате с теми, кто крадёт твои носки и шепчет: «Твоя мамка сдохла от блевоты».

Воздух свистел в ушах. Снег бил в лицо. Последнее, что он увидел – жёлтый свет фонаря на мосту. Как окно кухни матери, где она пекла вафли…

Холод. Лёд, что впился в лёгкие вместо воздуха. Ингвар судорожно всплыл, хватая ртом снежную крупу. Вода пахла нефтью и рыбой. Не как фьорд. Как… порт?

– Выжил! – крикнул кто-то на берегу.

Толпа туристов в разноцветных пуховиках. Фотоаппараты, смартфоны.

– Малыш, плыви сюда! Герой!

Он поплыл. Руки ватные. «Будь сильным».

На набережной его обернули фольгированным одеялом. Женщина с розовыми волосами сунула ему в руки бумажный стакан:

– Какао! Ты чудо! Как тебя зовут?

«Иккинг», – едва не сорвалось чужое имя. Из книг, что мама читала вслух. «Мальчик, который приручил дракона».

– Ингвар.

– Ого! Викинг! – засмеялся мужчина в очках GoPro. – Эй, парень, повтори прыжок? Дам 100 евро!

Ингвар вырвался. Побежал вдоль доков, сбрасывая фольгу. «Безвыходных положений не бывает». Враньё. Безвыходно – это когда тебя спасли, чтобы сделать цирковой собачкой.

В промзоне, у контейнеров, его ждал Беззубик. Рыжий кот с ободранным ухом.

– Привет, старик, – Ингвар присел, протягивая руку. – Видишь? Выжил. Опять.

Кот тёрся о его мокрые джинсы. Вдруг зашипел. За спиной Ингвара скрипнул гравий.

– Думал удрать, сучонок? – Микаэль перекрыл выход. За ним – двое из приюта. – Кроссовки стоили 200 евро. Ты отработаешь.

Ага, щас! Ингвар знает, как «отрабатывают» такие долги. Чёрта с два.

Он отступил к краю пирса. Вода внизу была чёрной, как нефть.

– Пошёл ты, – прошипел он. – Если тронешь меня – клянусь, тебя я возьму с собой.

Микаэль засмеялся:

– Брось! Ты же боишься…

Удар был жёстким. Ингвар согнулся от боли и рухнул – спиной в пустоту.

Тишина.

Потом – всплеск.

Лёд обжигал кожу.

Он погружался глубже. Фонари пирса таяли жёлтыми пятнами. «Мама…»

Вдруг – свет. Зелёный, мерцающий. Из глубины, кажется, поднялся силуэт… Огромные крылья, пасть с клыками…

Дракон?

Ингвар потянулся к нему. Не ради спасения. Ради конца.

– Забери…

Он очнулся на камнях. Мокрый. Целый. Беззубик вылизывал ему щёку.

Вокруг – лес, пахнущий смолой и грозой. Вода у ног светилась изумрудным светом.

На песке лежала книга: «Как приручить дракона». Страница 47: «Беззубик – не монстр. Он одинок».

Ингвар прижал книгу к груди. Где-то в зелёной воде мелькнул хвост.

– Ладно, – прошептал он коту. – Кажется, мы больше не дома.

Глава 3. Зеркало не отражает правды

Анна Герхард, 17 лет. Прага, Чехия

Магазин «Gerhard Beauty» пах, как морг. Не антисептиком – холодным камнем, парфюмом «Crystal No.5» и тоской. Анна стояла перед трёхметровым зеркалом в «зале люкс», где отец демонстрировал инвесторам «будущее бренда»: её. Завтра – фотосессия для каталога «Невинность». Сегодня она должна выбрать платье и утвердить с фотографом концепцию…

– Chin up, Anneliese! – Голос отца резал тишину. Он вошёл, не глядя на неё, поправляя перчатку из кожи ящерицы. – Клиенты ждут эталона. Не твоих… гримас.

Его телефон завибрировал. Он отвернулся, смягчив голос: "Liebling, я скоро. Выбери любое кольцо из новой коллекции…"

Анна сжала кулаки. «Liebling» – его новая ассистентка, 22 года. Мама, умершая при родах, была просто «удачным вложением». Как и она.

– Нам нужен образ «Рапунцель до башни», – сказал фотограф, приседая с камерой. – Мечтательная. Хрупкая. Запертая в…

– В золотой клетке? – вырвалось у Анны.

Фотограф замер. Отец медленно обернулся. Его глаза – как сканеры в аэропорту – выискивали брак.

– Юмор? – Он приблизился, поправляя ей на плече нефритовую брошь (подарок «для сходства с матерью»). – Ты – лицо Gerhard. Твои волосы – наш самый дорогой актив. – Его пальцы вцепились в её косу, будто сжимая поводок. – Так что улыбайся. Или я напомню, что оплачиваю твои… эксперименты с красками.

«Эксперименты» – это подвал в их вилле, где она писала картины: чёрные леса, женщины с ножницами вместо рук. Отец сжёг всё, когда нашел.

Его пальто от Loro Piana пахло холодом и дорогим табаком.

– Ты – живое воплощение бренда. «Чистота. Сияние. Недоступность». Завтра на открытии флагманского магазина в Париже все камеры будут на тебе. Ты должна сиять. И улыбкой тоже.

«Сиять». Слово резануло. Анна вспомнила свою комнату на верхнем этаже виллы – не башню, но такую же золотую клетку. Камеры, следящие за периметром, «няня»-охранница Марта, докладывающая отцу о каждом шаге, а «друзья» – либо дети партнеров по бизнесу, либо нанятые актеры для фотосессий.

– Да, папа, – выдавила она автоматически, глядя в зеркало. Отражение казалось чужим. Кукла. Манекен для демонстрации успеха Карла Герхарда. Где она? Та, что мечтала иллюстрировать детские книги, а не быть иллюстрацией к отцовскому каталогу? Та, что тайком красила волосы в фиолетовый (обнаружили через три часа, заставили смыть до боли в коже головы)?

– Отлично! – отец похлопал ее по плечу. Его взгляд скользнул по ней, оценивающе, как менеджер смотрит на удачный товар. – Не забудь, в шесть утра – визажист, стилист, фотограф для пресс-релиза. Никаких опозданий. Твой выход – ключевой момент. – Он повернулся к улыбающейся менеджерше бутика. – Упакуйте это платье. И то розовое из новой коллекции «Невинность». Анна примерит его завтра утром перед вылетом.

Очередной звонок отвлёк отца, заставив на несколько минут оставить дочь в покое. Анна подошла к самому большому зеркалу. Ее отражение – безупречное, холодное, безжизненное – смотрело на нее с укором. Кто ты? – спросил беззвучный взгляд куклы. Дочь магната? Бренд? Девочка, у которой даже домашнего питомца зовут Паскалем, потому что это звучит достаточно утончённо и правильно?

Паскаль. Ее единственный друг. Хамелеон, подаренный матерью перед тем, как она исчезла из их жизни («устала от роскошной тюрьмы», – шептала прислуга). Отец назвал побег матери «нервным срывом» и стер все ее фото. Паскаль жил в огромном террариуме в ее комнате, молчаливый свидетель ее одиночества. Он сейчас там, один, под присмотром безразличной Марты…

Анна ткнула пальцем в холодное стекло зеркала.

– Врун, – прошептала она. – Все вы – вруны. И ты тоже.

Зеркало перед ней вдруг задрожало. Не от гнева – физически. Стекло потело, как окно в ванной. В отражении… Ни её, ни платья больше не было. Вместо него – башня. Каменная, голая, с единственным окном. А в нём – девушка с косой до пола и глазами, полными ужаса.

– Что с тобой?! – Отец дёрнул её за руку. – Ты бледная…

Анна рванулась прочь – к зеркалу. Её пальцы коснулись холодного стекла.

– Нет! – крикнул отец.

Хлопок. Звук лопнувшей плёнки.

Зеркало не разбилось. Оно растворилось, как сахар в воде. Рука Анны провалилась в липкую, мерцающую синеву. Запах смолы и диких яблок ударил в нос.

– Anneliese! – Отец схватил её за талию.

Но его пальцы скользнули по шёлку. Анна шагнула в синеву, как в бассейн.

Последнее, что она услышала – его голос, впервые искренний: «Вернись!»

Анна упала на каменный пол. На ней всё ещё было платье-мучитель, но… иначе. Шёлк стал грубой льняной робой. Корсет – кожаным поясом с флаконами. А волосы… Боги. Они тянулись за ней, как шлейф из жидкого золота, заполняя половину комнаты.

– Доченька? – Женщина в зелёном платье склонилась над ней. Лицо – маски «заботы»: сладкая улыбка, глаза-щелочки. – Бедняжка! Упала? Мамочка поможет.

Её пальцы вцепились в волосы Анны, болезненно распутывая несуществующие узлы.

– Кто вы? – Анна отползла. – Где я?

– Где? – Женщина засмеялась. Звук – как лёд в стакане. – Дома, родная! В твоей башне. Я же обещала – здесь ты в безопасности. Ты всегда будешь в безопасности со мной.

«Всегда». Слово прозвучало как приговор – Анна вскочила, наступив на косу… Боль пронзила кожу головы.

– Ты не моя мать! Хватит с меня вранья!

«Мамочка» налила в глиняную чашку что-то густое и фиолетовое.

– Пей. – Она протянула чашку. – Тебе нужно выпить это и успокоиться… Ты просто забыла, дурашка, но это пройдёт.

Анна отшатнулась. Чашка упала, облив камни вонючей жидкостью.

– Непослушная девочка! – Маска «заботы» треснула. Глаза женщины сузились. – Ты должна выпить лекарство, иначе тебе будет плохо!

Крючковатые пальцы вцепились в волосы, потянули, и Анна, вскрикнув, рванулась, точно надеясь оборвать эту золотую цепь…

Фиолетовый отвар опалил губы, а гребень с острыми зубцами вцепился в волосы, выдирая лишнее, выдирая с корнем и Прагу, и зеркальный зал, и образ отца.

– Мама знает лучше…

– Да, матушка Готель.

Птица не вырвалась из клетки. Она просто сменила одну на другую.

Глава 4. Цифровой смех и пластиковый снег

Дайго Ао, 18 лет. Токио, Япония

Будильник завыл голосом Юки. Записанным год назад, когда её астма ещё позволяла смеяться без хрипа: «Даю-тян, вставай! Солнышко!» Солнца не было. За окном крошечной «однокомнатки», которую они делили с сестрой, клубился токийский смог – серо-желтый, как гной под повязкой. 8:10. Первая пара в колледже уже началась. Алгебра. Дайго плюхнулся обратно на футон, натянув подушку на голову. Алгебра может подождать. Как и колледж. Диплом программиста – это будущее. А сейчас ему нужны деньги. На ингаляторы для Юки. На «непокрытые» страховкой процедуры. На крохи надежды, что её лёгкие не превратятся в тлеющий фитиль к её двадцатилетию.

Он встал, костяшками кулака протёр слипающиеся глаза. На кухне – миниатюрный хаос: пустые упаковки от дешёвых рамэнов, склянки с лекарствами Юки, её рисунки на клочках бумаги – яркие, как вспышки боли в её мутных глазах. «Старший брат – хранитель», – гласила старая надпись на постере с аниме, висевшем над её кроватью. Хранитель чего? Нищеты и медленного угасания?

Дайго вскипятил воду в дешёвом электрочайнике, насыпал в кружку гранулы самого горького кофе. Пока вода закипала, механически собрал сумку: учебник по кодингу (пыльный, не открывавшийся неделями), сменное бельё, пачка сигарет «для нервов» (он ненавидел запах, но это единственный способ не уснуть на ходу). Форма. Чёрные брюки, белая рубашка, узкий сюртук – костюм «дворецкого» из «Инадзумы». Его броня. Его унижение. Его спасение.

Он выпил кофе стоя, глотая обжигающую горечь, почти не чувствуя вкуса. Взгляд упал на Юки. Она спала, сжав ингалятор в руке, как солдат – гранату. Лицо во сне казалось почти спокойным, если не считать синевы под глазами и болезненной худобы. Дайго наклонился, поправил одеяло. Его пальцы дрожали. Хранитель. Жестокая шутка.

На глажку времени не было. Он схватил утюг, включил его на максимум и поводил по рубашке, зажав бутерброд с дешёвой колбасой в зубах. Пахло палёной тканью и отчаянием. Когда рубашка стала хоть как-то напоминать презентабельную, а бутерброд был съеден, он рванул на остановку. Автобус снова битком. Дайго втиснулся, прижавшись лицом к потному стеклу. Мир за окном плыл в серой дымке – неоновые вывески, толпы людей-муравьев, гигантские экраны с улыбающимися айдолами. Фальшивая яркость. Как в кафе.

«Инадзума Кафе» («Кафе Молния») сверкало, как дешёвая бижутерия. Неоновая вывеска мигала розовым и голубым. За дверью царил искусственный рай: девушки в кринолинах и кошачьих ушках несли подносы с «клубничными сорбетами мечты», парни в строгих сюртуках («дворецкие») изгибались в вежливых поклонах перед клиентками. Воздух был густ от запаха ванильного сиропа, попкорна и чего-то химически-сладкого. Звучала навязчиво-весёлая аниме-мелодия. Вечный карнавал. Вечный обман.

– О-каэри насаимасэ, Госюдзин-сама! – хором пропели ему девушки, как только он переступил порог. «Добро пожаловать обратно, Хозяин!». Дайго автоматически склонил голову, выдавив что-то похожее на улыбку. Его роль здесь – «Сайто Райдэн». Холодный, элегантный, слегка загадочный дворецкий. Идеальный объект для фантазий уставших офисных леди и школьниц. Он ненавидел это имя. Ненавидел роль.

– Дайго-кун! – Хозяйка, Амане-сан, подлетела к нему, едва не опрокинув поднос с пирожными в виде аниме-героев. Она была одета как школьница, хотя ей давно за сорок. Вечная «девушка». Её улыбка шире, чем экран над барной стойкой. – Ты почти опоздал! Успел? Ах, неважно! Смотри, какой сегодня день! – Она радостно подпрыгнула, указывая на плакат: «ФЕСТИВАЛЬ БЛИЗНЕЦОВ! ДВОЙНАЯ ПОРЦИЯ КАВАЙНОСТИ!».

Дайго почувствовал, как по спине пробежал холодок. Не к добру.

– Сегодня все пары! – продолжала Амане-сан, хлопая в ладоши. – Девчонки – в паре с другими девчонками в одинаковых платьях! А наши замечательные дворецкие… – Её взгляд скользнул по Дайго с хищным блеском. – …будут работать в паре с… собой! Идея гениальна, правда? Мы купили парики! Ты будешь обслуживать клиенток в образе… своей милой сестренки!

Она с торжеством достала из-за стойки парик. Длинные, вьющиеся, неестественно-рыжие волосы. Почти как у Юки до болезни. Плюс миниатюрная копия его сюртука – платьице в готическом стиле.

Дайго замер. Мир сузился до точки. Звуки кафе – визгливый смех, звон посуды, навязчивая музыка – слились в оглушительный гул. Перед глазами поплыли пятна. Он увидел не парик и платье. Он увидел Юки. Бледную, задыхающуюся Юки в больничной палате. И этот… этот костюм был как плевок в её лицо. В его боль. В их выстраданную хрупкую на двоих реальность.

– Амане-сан… – его голос звучал чужим, сдавленным. – Я… не могу. Моя сестра… она больна. Это…

– Ой, ну что ты, Дайго-кун! – Амане-сан махнула рукой, её кукольное лицо на мгновение исказилось раздражением. – Это же всего лишь игра! Косплей! Наши клиентки обожают такой фансервис! Ты же хочешь, чтобы кафе процветало? Чтобы у тебя была работа? – Её голос стал сладким, как сироп на блинах. – Подумай о премии! Ты же знаешь, как она нужна твоей… милой сестренке.

Последние слова она произнесла с нажимом. Угроза, завёрнутая в кавайную обёртку. Хранитель. Хранитель должен терпеть. Ради Юки. Ради денег на её следующий ингалятор. Ради призрачного шанса.

Дайго взял парик. Волосы были холодными, скользкими, как искусственная кожа. Пахли дешёвым пластиком и отчаянием. Он посмотрел на своё отражение в ближайшей хромированной кофемашине. Его лицо – бледное, с тёмными кругами под глазами – искажалось в вогнутой поверхности. Рядом с ним, в воображении, уже маячил жуткий двойник: он сам в этом парике и платье, с нарисованной кукольной улыбкой. Кафе «Инадзума» никогда не было веселым аниме. Это ярмарочный аттракцион в аду, где его боль выставили на показ, упаковав в пластиковую улыбку и рыжий парик.

– Хай, Амане-сан, – сказал он, заставляя губы растянуться в нужную гримасу. Голос звучал глухо, как зимний ветер. – Сейчас переоденусь. Будет… кавайно.

Он пошёл в крошечную раздевалку для персонала, сжимая парик так, что пальцы побелели. Запах кофе, сиропа и фальшивой сладости застревал в горле. За спиной гремела аниме-опенинг, смешиваясь с навязчивым смехом клиенток и грохотом его собственного сердца, стучавшего в висках одним словом: Кошмар. Цифровой, неоновый, пластиковый кошмар. И единственная реальность, которую он мог себе позволить. Ради Юки. Ради следующего вдоха.

Глава 5. Корни тоже видят сны

Ингвар Торесен, 13 лет. Лес-Между

Сознание возвращалось волнами. Сперва – запах. Не речной гнили, а терпкой зелени, перезрелых яблок и… жжёной резины. Потом – ощущение. Не вода, а что-то вязкое, тёплое, обволакивающее, как пузырь слизи. Он лежал лицом вниз. Корни под ним пульсировали, как вены.

Ингвар открыл глаза.

Над ним не было неба. Совсем. Гигантские, сплетенные в чудовищный клубок ветви дышали. Их кора была покрыта узорами, похожими на высохшие мозги. Свет исходил от самих листьев – ядовито-зелёный, мерцающий, как экран сломанного монитора. Воздух гудел низкой нотой, от которой дрожали зубы.

Мама?

Он сел, ожидая головокружения, боли. Вместо этого – странная ясность. Чрезмерная. Каждая травинка на поляне резала зрение чёткостью скальпеля. Каждый звук (скрип ветвей, бульканье в ближайших лужах-окошках) вонзался в барабанные перепонки. Это было не место. Это было состояние. Острое, болезненное, тревожное. Как приступ паники, который вдруг стал местом.

Он подполз к ближайшему "окошку". Вода не была водой. Густая, маслянистая плёнка, переливающаяся радужными разводами бензина. Вместо отражения – калейдоскоп обрывков: лицо Микаэля, оскалившегося в ухмылке; красный свет фонаря на мосту; обложка украденной книги "Как приручить дракона"; лицо матери – бледное, расплывчатое, как старая фотография, залитая водой.

Не умер. Но и не жив.

Память лихорадочно перебирала книжные образы. Лес между мирами? Какая-то извращённая версия… Кошмар, пахнущий Salvia divinorum – тем самым шалфеем, что Ингвар видел в руках у старших парней из приюта. Они смеялись, куря самокрутки, а потом их глаза становились стеклянными, а движения – резкими, как у марионеток. Они называли это "прыжком в дыру".

Дыра. Да, та ещё дыра.

Он встал. Его тело двигалось легко, слишком легко, как во сне. Но каждый шаг отдавался эхом в черепе. Он подошёл к другому окошку. Высохшему. Дно было устлано костями птиц с слишком большими клювами… К третьему – покрытому зловонной ряской. Под плёнкой шевелилось что-то бесформенное и слизкое.

Нет пути назад. Только вперёд. В дыру.

Он выбрал окошко, где плёнка мерцала холодным, чистым синим. Как ледник, как глаза матери на той единственной уцелевшей фотографии… Не раздумывая (размышление – роскошь для тех, у кого есть будущее), шагнул в синеву.

Холод, который должен был обжечь, – очищал. Как ледяной душ для перегретого мозга. Темнота сжала Ингвара, но не раздавила – она казалась густой, как масло, но… податливой? Он не падал. Он плыл сквозь абсолютную тишину, где единственным звуком остался гул его собственной крови в ушах.

– Мама? – снова позвал Ингвар, ведь если теперь они оба умерли, значит, может быть, наконец должны встретиться?

Но вместо мамы или хотя бы её образа пришёл Звук.

Не голос. Не музыка. Чистая, низкая вибрация, исходившая из самой пустоты. Она пронизывала кости, заставляла резонировать каждую клетку… Как удар медиатором по натянутой струне на гитаре вселенной.

Ингвар распахнул глаза, хотя вокруг всё ещё не было ничего, кроме тьмы, и потянулся следом за этим звуком…

Вспышка. Но не света – цвета. Невозможного, неземного оттенка – где-то между ультрамарином и пламенем. Он разлился из точки прямо перед Ингваром, не ослепляя, а раскрашивая темноту изнутри… Что-то внутри отозвалось ему, так же вспыхнуло, наполняя тело тяжестью этого цвета, похожего не просто на краску, а на субстанцию, существующую сразу в двух измерениях: Ингвару показалось, что он слышит цвет и видит звук.

Первой возникла твердь. Не земля, а ткань – бархатистая, дышащая, прошитая жилками серебристого мха и корнями, светящимися тусклым изумрудом. Она выплеснулась в мгновение и расстелилась под ногами, мягкая и упругая.

Небо не появилось. Оно просачивалось из темноты, составляя купол глубокого зеленовато-синего цвета, усыпанный не звездами, но каплями жидкого света – янтарными, сапфировыми, рубиновыми. Звёзды не горели – они пульсировали, как сердца светлячков-гигантов.

Два солнца вспыхнули одновременно: одно теплое, медово-золотое, другое – холодное, серебристо-голубое. Они не плыли по небу, а танцевали друг вокруг друга, и их лучи сплетались в причудливые, постоянно меняющиеся узоры на земле… Тени оживали, становясь мимолетными силуэтами невиданных существ.

Ингвар на миг ослеп от этого света, и за это время на земле успели распуститься травы, цветы и деревья: они возникли не из семян, а из сгустков сновидений. Стволы походили на спирали застывшего дыма, покрытые переливчатой, перламутровой корой. Листья – гигантские, полупрозрачные мембраны – переливались всеми оттенками серебряного, нежно-розового и пепельно-синего, улавливая и преломляя свет танцующих солнц. Цветы, похожие на хрустальные колокольчики и плюшевых морских тварей, распускались с тихим звоном-шепотом, наполняя воздух ароматами, которых Ингвар не знал: сладкой грозы, леденящей ванили, пылающего кедра.