Полная версия
Анна Добросмыслина
Тени над Черной речкой
Глава 1. Назад в детство
Автобус, скрипя разболтанными дверями, выплюнул Алексея Гордеева на размытую дождем обочину, когда луна висела в мутном небе низко и немигающе – круглая и желтая, как глаз спящего хищника. Не волка, пожалуй, а чего-то более древнего и терпеливого. Дизельный вздох, клуб черного дыма, и рыжая машина, похожая на уставшее животное, рванула с места, не дожидаясь, пока пассажир достанет из багажного отделения свою увесистую сумку.
Водитель, мужик с треснувшим клыком и синеватой татуировкой на шее, уходящей под воротник, на мгновение приоткрыл дверь.
–Тебе точно сюда? – спросил он, прикуривая. Искра от зажигалки осветила на мгновение его обветренное, недоверчивое лицо. Едкий дым дешевых сигарет смешался с сырым туманом, поднимающимся от земли.– Это село у Черной Речки нынче почти не жилое. Одни старухи доживают, да забредшие рыбаки… да и… – Он резко замолчал, будто споткнулся о собственные слова. Его взгляд метнулся в сторону темнеющего леса, а пальцы сами собой сложились в фигуру, и он быстро, почти судорожно, перекрестил себя, а потом, странным жестом, заляпанную грязью форточку над своим сиденьем. – Ладно, счастливо оставаться! – бросил он уже через плечо, резко захлопнул дверь, вжал в пол педаль газа. Автобус с пробуксовкой развернулся на скользкой дороге и, подпрыгивая на ухабах, быстро скрылся за поворотом, оставив после себя гулкую, давящую тишину.
Тишина эта была неполной. Где-то капало с листьев, шуршала в придорожных кустах невидимая живность, и чуть слышно бормотала сама Черная Речка, невидимая за полосой деревьев. Дорогу освещали три редких слепых фонаря, свет которых не столько разгонял тьму, сколько подчеркивал ее густоту, ложась на асфальт блеклыми, большими пятнами.
Алексей взвалил сумку на плечо и зашагал по знакомой, утоптанной тысячами ног, а теперь разбитой и пустынной дороге. Через несколько шагов он замер. Позади раздавалось чавканье – влажное, ритмичное, будто кто-то невысокий неотступно ступал по лужам след в след. Он резко обернулся, сердце на мгновение ушло в пятки. На дороге, в мутных лужах, оставались свежие мокрые следы.
«Не мудрено, ведь только что прошел дождь», – попытался успокоить себя Алексей. Но что-то было не так. Он наклонился, всмотрелся. И ледяная игла пронзила его вдоль позвоночника. Следы были маленькие. Совсем детские. Босые. И они обрывались в двух шагах позади него, будто тот, кто их оставил, просто испарился в сыром воздухе.
Он выпрямился, сглотнув комок в горле. «Воображение, – сурово приказал он себе. – Усталость с дороги. Сквозняк». Он отогнал навязчивые мысли, плотнее перехватил ремень сумки и зашагал быстрее, почти бросился вперед, стараясь не вслушиваться в звенящую тишину, в которой теперь явственно слышалось только его собственное неровное дыхание.
Село, в которое он вошел через несколько минут, за двадцать лет его отсутствия ничуть не изменилось. Оно не просто не изменилось – оно застыло, как фотография в старом альбоме, которую вот-вот тронет желтизна. Только краска на ставнях облезла еще больше, крыши покосились еще сильнее, а палисадники утонули в буйных, никем не сдерживаемых зарослях лебеды и лопуха. Воздух пах мокрой древесиной, дымом из одной-единственной трубы и прелой листвой – знакомым, детским запахом, от которого накатила тоска, острая и невыносимая.
Он шел мимо темных окон, мимо покинутых домов с заколоченными глазами-окнами, и сомнения, дремавшие в нем всю дорогу, поднялись с новой силой, сжимая горло. «Зачем? – спрашивал он себя, сверкая подошвами по мокрой траве. – Зачем я вернулся? Что я надеялся здесь найти?» Он бежал от столичного шума, от бесконечных дедлайнов, от предательства, которое оставило в душе горький осадок, – бежал в единственное место, которое когда-то называл домом. А дом встретил его слепой, равнодушной пустотой и чьими-то босыми мокрыми следами на темной дороге. Может, не стоило сюда ехать. Может, некоторые двери лучше навсегда держать закрытыми. Но было уже поздно. Он стоял на пороге. Осталось только сделать шаг.
Глава 2. Знаки
Дом детства встретил его не молчанием, а целым оркестром запахов. Первой в ноздри ударила горькая полынь, разросшаяся у крыльца буйными, серебристыми куртинами. Затем, словно пробиваясь сквозь нее, просочился едкий, сладковато-гнилостный дух сушеной рыбы. И под всем этим – основа, неизменный аккорд: запах старого дерева, сырой земли из-под пола и пыли, которой не мешали никто все эти годы.
Масляная краска на крыльце, когда-то ярко-синяя, выцвела до блекло-серого, облупилась лепестками, обнажив древесину, почерневшую от влаги. Ступеньки, которые он помнил крепкими и ровными, теперь рассохлись, покосились и предательски заскрипели под его весом, будто жалуясь на нежданную нагрузку.
Дверь не была заперта на замок. Её лишь подпирало изнутри чем-то тяжелым – старым чурбаком, как сразу угадал Алексей. Он дернул за холодную, облупленную ручку. Дверь с сопротивлением поддалась, заскрипев нудно и протяжно, точно стон уставшего за долгие годы одинокой службы существа. Этот звук, знакомый до боли, нагонял тоску, тяжелую и липкую, как болотная тина.
Парень оглянулся. Двор был почти неузнаваем. Там, где раньше был ровный травяной покров и аккуратные грядки с помидорами и баклажанами, теперь буйствовал бурьян в человеческий рост и колючий репейник. Бывший огород захватил камыш, темно-зеленый и непролазный, он шелестел своими сухими метелками, словно перешептываясь о приезде незваного гостя. Плодовые деревья – яблони и вишни – стояли голые, скелетообразные, их ветви черными щупальцами упирались в хмурое небо. Сарай и курятник покосились набок, готовые рухнуть от первого же сильного ветра. Дух запустения и медленного, неумолимого развала витал над всем, давя своей безнадежной тишиной.
Алексей глубоко вздохнул, стараясь отогнать накатившую волну бредовых, как ему казалось, мыслей, и переступил порог.
– Отец! Я приехал… – голос прозвучал неестественно громко в гробовой тишине прихожей, сорвался на фальцет и затих, поглощенный ватой тишины. Ответа не последовало. Только где-то за стеной с тиканьем упала на пол капля воды. Он понял это сразу, с первой же секунды – дом был пуст. И пуст он был не день и не два. Воздух был спертый, застоявшийся, пахнул одиночеством. Если отец ушел на рыбалку, то это была слишком долгая рыбалка. Месяц, не меньше.
Он двинулся дальше, вглубь дома. Полы скрипели под ногами, рассказывая свою многовековую историю каждым стоном половицы. В кухне его ждала первая странность. Над газовой плитой, с крючка, вбитого в потолочную балку, висела связка сушеной воблы – три крупные рыбины, перевязанные крест-накрест старой, выцветшей до розового красной ниткой. Старинный деревенский оберег от дурного глаза. Алексей помнил, что мать всегда такие вешала. Но чтобы отец? Он был человеком сугубо практичным, не суеверным.
Взгляд скользнул по столу. На нем стояла глубокая эмалированная миска, а в ней – холодная, застывшая жиром уха. Рыбные головы, мутные глаза которых смотрели в потолок, куски картофеля. Она выглядела… свежей. Слишком свежей для дома, покинутого неделями. Как будто сварена была накануне, максимум – сегодня утром.
Сердце заколотилось чаще. Он подошел ближе. И тогда увидел. На дне тарелки, под слоем жира, белел уголок бумажки. Рука сама потянулась к ней. Это была записка, промокшая от бульона, но слова, выведенные синими чернилами, читались четко:
"Лёша, не пей воду. Она уже знает твой вкус."
Ледяная волна прокатилась по его коже. Он узнал этот почерк. Твердый, с сильным нажимом, с характерными закорючками – мамин. Боже правый, как такое возможно? Ведь она умерла полгода назад.
С запиской в дрожащих пальцах он отступил от стола, прислонился к косяку двери. В ушах зазвенело. Разум пытался найти логичное объяснение: может, отец подделал почерк? Но зачем? Это было бессмысленно и жутко.
Он почти побежал из кухни, рухнул в спальню отца, ища хоть какой-то признак его недавнего присутствия, хоть каплю нормальности. Постель была заправлена, на тумбочке лежала пачка дешевых сигарет «Беломор» и очки в роговой оправе. И тут его взгляд упал на большое старое зеркало в резной раме, висевшее на стене напротив кровати. Стекло было мутным, в пятнах. Но прямо по центру – четкий круг из мельчайших капелек влаги. Как будто кто-то совсем недавно подошел очень близко и выдохнул на холодное стекло, оставив призрачный, мистический отпечаток.
Алексей замер, не в силах оторвать глаз от этого знака. И в этой звенящей тишине из-под пола, из темного, холодного подпола, донесся звук. Негромкий, методичный, отвратительно знакомый. Скребущий, металлический скрежет. Тот самый звук, который он слышал тысячу раз в детстве – звук ножа, чистящего чешую с рыбы. Раз… пауза… раз… пауза…
«Бред, – отчаянно подумал он. – Это крыса. Или ветер». Но звук был слишком четким, слишком осмысленным.
Он затаил дыхание, вжавшись в стену, и тогда скрежет прекратился. Воцарилась тишина, еще более зловещая. И из-под половиц, сквозь щели, прорвался голос. Тихий, сиплый, липкий и мокрый, будто проходящий сквозь толщу воды:
– Гордее-еев… – он растягивал слова, медленно, нехотя, как рыбачий невод таща их со дна. – Ты опоздал на три дня… на три дня… на три…
Слова повторились эхом, затихая, растворяясь в гулкой пустоте подпола.
Стало жутко до тошноты. Воздух в спальне внезапно изменился. Теперь он густо пах речкой. Но не свежей, летней, а той, из далекого детства – той особой, удушающей смесью цветущей тины, протухшей на солнце рыбы и чего-то древнего, илистого, что тысячелетиями лежало на дне.
Алексей отшатнулся к двери, судорожно хватая ртом этот тяжелый, мертвый воздух. Его рука на ощупь нашла выключатель. Он щелкнул им.
Ничего. Он щелкнул снова, снова, отчаянно, безнадежно.
Свет погас. Во всем доме. И за окном, в кромешной тьме, завыл ветер, будто отвечая тому голосу из-под пола. Он остался один в абсолютной черноте, в доме, полном необъяснимых знаков, с запиской от мертвой матери в руке и с леденящим душу ощущением, что он здесь не один, и его ждали. С опозданием в три дня.
Глава 3. Два Берега Жизни
Детство Алексея прошло в селе Ревин Хутор, прилепившемся к берегу Черной речки, словно ласточкино гнездо к глиняному обрыву. Это был мир простых радостей и незамысловатых забот, мир, пропитанный запахом сена, парного молока и дыма из печных труб.
Дом их был старым, деревянным, с покосившимся забором и большим садом, где по весне гудели пчелы, собирая сладкий нектар. Лето Алексей проводил на речке, пропадая там с утра до вечера. Он учился у отца премудростям рыбалки, плавал, строил плоты из бревен и мечтал о дальних странствиях. Зимой катался на санках с крутого берега, играл в снежки с соседскими ребятишками и слушал сказки, которые рассказывала ему бабушка долгими зимними вечерами.
Отец, Семен Гордеев был мужиком немногословным, он учил сына косить траву, колоть дрова и, конечно, любить реку. Мать, добрая и заботливая, пекла вкуснейшие пироги, а долгими вечерами пела грустные песни о любви и разлуке.
Алеша любил свой дом, свою семью, свое село. Он чувствовал себя частью этого мира, частью этой земли. Но однажды все изменилось.
В тот злополучный день они с отцом отправились на рыбалку, на их любимое место на Черной речке. День выдался ясным и теплым, и Семен предвкушал хороший улов. Они расположились на берегу, закинули удочки и стали ждать.
Клев был отличный. Сначала клевало у отца, а потом повезло и Алеше. Он почувствовал сильный рывок и, затаив дыхание, начал вытягивать леску. Рыба была крупная, и мальчик, увлекшись борьбой, совсем забыл об осторожности. Он подался вперед, пытаясь лучше рассмотреть свою добычу, и внезапно потерял равновесие. Берег был скользким от влажной травы, и Леша, не удержавшись, упал в воду.
Он не умел хорошо плавать, и течение быстро понесло его вглубь. Он барахтался в воде, кричал о помощи, но река, казалось, заглушала его крики. Мальчик чувствовал, как силы покидают его, как вода заполняет его легкие.
В последний момент, когда он уже почти потерял сознание, он увидел отца, бросившегося к нему на помощь. Отец схватил его за руку и вытащил на берег, но Леша уже наглотался воды и был без сознания.
Отец долго тряс его, пытаясь привести в чувство, и, наконец, Алеша открыл глаза. Он кашлял и задыхался, но был жив.
Мать, узнав о случившемся, пришла в ужас. Она обвинила отца в том, что он не уследил за сыном, и заявила, что больше не может жить в страхе за его жизнь. Она кричала, что им нужно уехать из села, подальше от этой страшной реки, подальше от опасности.
В конце концов она уговорила отца отпустить её с Алешей в Москву, к её сестре. Она убедила, что ради будущего сына, он должен позволить ей увезти его в город, где у Алеши будут возможности получить хорошее образование и выбиться в люди. Отец долго сопротивлялся, не хотел покидать родные места, и не хотел разлучаться с сыном. Но он видел страх в глазах жены и понял, что для ее душевного спокойствия нужно отпустить их.
Так Алексей оказался в Москве, огромном, шумном, чужом городе. Они поселились в маленькой комнате в коммунальной квартире, вдали от центра. Вокруг были незнакомые люди, незнакомые улицы, незнакомые запахи. Матери приходилось работать на двух работах, чтобы прокормить их.
Алексей пошел в школу. Учиться было трудно, он отставал от других учеников. Ему не хватало воздуха, простора, свободы. Он тосковал по простой сельской жизни, по речке, по отцу. Он часто писал ему письма, рассказывая о своей жизни в Москве. Но в ответ получал лишь короткие, скупые строки, полные тоски и одиночества.
Потом он часто вспоминал тот случай на Черной речке. Он чувствовал вину перед отцом, которого оставил одного, в этом глухом селе. Он понимал, что его спасение разделило его семью, оставило глубокую рану в сердце отца. И то, что он так жадно тянулся к реке и именно она едва не погубила его, казалось злой иронией судьбы.
В Москве он стал совсем другим. Более замкнутым, более осторожным, более серьезным. Он перестал мечтать о приключениях, перестал верить в сказки. Он стал реалистом, прагматиком, человеком, знающим цену жизни.
Москва дала ему образование, возможности, перспективы. Но она отняла у него детство, отняла его связь с природой, отняла его отца. Он стал москвичом, но в душе навсегда остался сельским мальчишкой, тоскующим по Черной речке и родному дому. И эта тоска преследовала его.
Глава 4. Сны о Реке
Ночь в душной московской коммуналке была для Алексея не временем отдыха, а ежевечерним испытанием. Днем оглушительный гул мегаполиса – грохот метро, гул машин, навязчивая музыка из соседских окон – заглушал тоску, глухую и ноющую, как больной зуб. Он мог отвлечься учебой, суетой, искусственным светом неоновых вывеск. Но ночью, когда город затихал, притворяясь спящим, наступал ее час. Тишина становилась звенящей, и в ней просыпалась память. Не светлая, а та, что пряталась на самом дне, пропитанная запахом влажной земли, ивовой коры и тины.
И тогда приходили сны. Вернее, один и тот же сон, который с каждым разом становился все подробнее, все реальнее, все безжалостнее.
Сначала река являлась ему такой, какой он помнил ее в самые счастливые дни детства: ласковой, игривой, искрящейся под июльским солнцем. Во сне он снова был маленьким Лёшкой, с босыми ногами, потемневшими от загара. Он бежал по нагретому песку, чувствуя, как каждый шаг отпечатывается на мягкой поверхности, и с разбегу плюхался в прохладную, чистую воду. Она обнимала его, шептала что-то доброе на ухо пузырьками воздуха. Он нырял, открывал глаза и видел сквозь янтарную толщу солнечные лучи, играющие на стайках юрких пескарей. На берегу сидел отец, с удочкой в руках, его спокойная, надежная фигура была такой же неотъемлемой частью пейзажа, как старая ива, склонившаяся над водой. Он смеялся, и его смех был самым естественным звуком на свете. Это был сон-воспоминание, сон-убежище.
Но идиллия длилась недолго. Солнце всегда садилось слишком быстро в этом сне. Небо на западе заливалось багровым, тревожным закатом, и вода мгновенно темнела, становясь из прозрачной сначала серой, затем густо-синей, и, наконец, черной, как деготь. Ее поверхность переставала быть гладкой – она начинала бурлить и клокотать, как вода в котле, выпуская пузыри болотного газа с запахом тления. Ласковая речка превращалась в зловещий, живой организм.
И тогда начинался главный кошмар. Он снова тонул. Не просто падал в воду, а его затягивало воронкой, с непреодолимой силой. Он чувствовал леденящий, парализующий холод, который обжигал кожу хуже огня. Вода, тяжелая и густая, как сироп, с силой врывалась в рот, в нос, заполняла легкие. Он видел, как с берега, с лицом, искаженным ужасом, бросается в воду отец. Он плыл, его сильные руки рассекали темную воду, он был уже совсем близко, их пальцы почти соприкасались… И в этот миг что-то огромное и невидимое утягивало отца вглубь, под коряги, в темноту. Исчезал последний лучик надежды. Алексей оставался один в ледяной пустоте, а его самого тянули вниз чьи-то цепкие, скользкие руки, обвивавшие его ноги, как водоросли.
Во сне река обретала голос. Это не был шепот – это был гул, идущий из самой ее толщи, низкий, вибрационный, от которого дрожали кости.
«Предатель… Беглец… Ты оставил его… Ты оставил меня…»– нашептывали, вернее, нагнетали в его сознание воды. Она обвиняла его в смерти отца, в том, что он сбежал, забыл, предал память, предал саму землю.
Иногда сквозь толщу мутной воды проступал лик. Женщина. Она выходила из глубины, мертвенно-бледная, с кожей, отливающей перламутром мертвой рыбы. Волосы, темные как водоросли, облепляли ее лицо и плечи, струясь по телу. Она была одновременно прекрасной и чудовищной. Ее глаза, огромные и бездонные, горели холодным, фосфоресцирующим светом. Она не говорила, а лишь смотрела, и в этом взгляде была вековая тоска и бесконечная жадность. Она медленно протягивала к нему руку с длинными, синими ногтями, и во сне Алексей чувствовал непреодолимое желание сделать шаг навстречу, обрести наконец покой в ее ледяных объятиях. Это желание пугало его больше самого утопления.
Ему снились и другие обитатели. Тени, плывущие в глубине. Лица утопленников, раздутые и бесформенные, с выцветшими, выеденными водой глазами. Они медленно кружили в подводном танце, их рты были открыты в беззвучном крике, а руки в немом отчаянии тянулись к нему, к живому, умоляя о помощи, которую он не мог оказать. Он был всего лишь мальчишкой, беспомощным перед лицом древней, равнодушной стихии.
Самое страшное начиналось, когда он просыпался. В первые секунды он задыхался, судорожно хватая ртом воздух московской комнаты, не веря, что он не в воде. По щекам текли слезы, смешанные с холодным потом. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. И тогда, в полной тишине ночи, ему чудилось, что он слышит его – едва уловимый, но отчетливый шелест. Не ветра за окном, а именно шепот. Водяной, мокрый, доносящийся будто из самой раковины в ванной или из водопроводных труб.
«Вернись… Вернись к мне… Домой…»
Она звала его. Неумолимо, настойчиво, как течение. Она обещала искупление, прощение, вечный покой. Но Алексей знал – это ловушка. Река не прощала. Она лишь заманивала, чтобы забрать навсегда.
Утро не приносило облегчения. Он просыпался разбитым, опустошенным, как после тяжелой физической работы. Его глаза были обведены темными кругами, руки дрожали. Он стал бояться ночи, бояться темноты, боялся самого засыпания. Кофе и холодный душ не могли смыть с него ощущение липкой, потусторонней скверны.
Он пытался говорить с матерью, но она не хотела слушать ничего о селе.
Она не понимала,что река преследовала его не только во сне. Она была в стуке капель из неисправного крана, в узорах на мокром асфальте после дождя, в случайно услышанной по радио песне о Волге. Она была везде. Она никогда не отпускала его.
Алексей чувствовал, как ее влияние растет. Простые сны-воспоминания сменились ужасом, а теперь ужас стал трансформироваться в нечто иное – в зов, настоятельный и непреодолимый. Он ловил себя на том, что машинально рисует на бумаге извилистую линию русла, что ищет в интернете случайные фотографии рек, что его рука сама тянется к телефону, чтобы посмотреть билеты до того самого захолустья.
И тогда он понял, что бежать бесполезно. Чтобы спастись, нужно было встретиться со своим страхом лицом к лицу. Он сменил тактику. Вместо того чтобы пытаться забыть, он начал изучать. Он погрузился в книги по местному фольклору, в архивы краеведческих форумов, в мифы о водяных, русалках-утопленницах, о древних божествах водоемов. Он искал упоминания о Черной речке, о Ревином Хуторе, о странных происшествиях.
И чем больше он узнавал, тем больше понимал: его кошмары – не просто плод больной психики, травмированной детской трагедией. Они были отражением какой-то старой, темной и совершенно реальной тайны, скрытой в омутах той самой реки. И его сны были ключом. Приглашением. Или приговором.
Глава 5. Под Сенью Креста
Тревожные сны Алексея не давали покоя не только ему, но и его матери, Анне. Она видела, как сын мучается, как бледнеет с каждым днем, как страх поселяется в его глазах. Она понимала, что простой отдых и отвлечение не помогут, что нужно искать другой путь, чтобы избавить Алексея от кошмаров, связанных с рекой.
Анна, воспитанная в строгих религиозных традициях, верила, что спасение можно найти только в вере. Она решила водить Алексея в храм, надеясь, что молитвы и церковные обряды изгонят из его души темные силы.
С тех пор каждое воскресенье они ходили в церковь, расположенную недалеко от их коммунальной квартиры. Алексей неохотно соглашался, ему не нравилась эта атмосфера религиозного фанатизма, этот запах ладана и воска, эти скучные проповеди священника. Но он видел, как важно это для матери, и не хотел ее расстраивать.
Анна молилась истово, ставила свечи перед иконами, просила Богородицу о защите для своего сына. Она верила, что с Божьей помощью они смогут преодолеть все трудности и избежать беды.
Сначала Алексею казалось, что посещение храма не приносит никакой пользы. Кошмары продолжали мучить его по ночам, и он все так же боялся заснуть. Но постепенно он начал замечать, что после посещения церкви ему становится немного легче. В душе появлялось какое-то странное спокойствие, а сны становились менее жуткими и зловещими.
Он начал прислушиваться к словам священника, вникать в смысл молитв, изучать Священное Писание. Он искал ответы на свои вопросы, пытался понять, почему река преследует его, почему его жизнь так тесно связана с этим таинственным и опасным местом. Он стал читать жития святых, и его особенно заинтересовала история святого Христофора, который, по преданию, переносил людей через бурную реку. Он увидел в этом святом своего покровителя, своего защитника от сил стихии.
Он начал молиться этому святому, прося его о помощи и защите. И однажды во сне ему явился этот святой. Он протянул Алексею руку и сказал: "Не бойся, сын мой. Я всегда буду рядом с тобой. Я помогу тебе преодолеть все трудности и победить зло".
Проснувшись утром, Алексей почувствовал прилив сил и уверенности. Он понял, что вера – это его оружие, его защита от тьмы. Он больше не боялся реки, он знал, что с помощью Божьей он сможет противостоять ее силе.
Посещение храма стало для него не просто религиозным обрядом, а способом обрести внутреннюю гармонию, укрепить свой дух, подготовиться к предстоящей борьбе. Он благодарил мать за то, что она привела его к вере, за то, что она показала ему путь к спасению.
Он понимал, что ему все равно придется вернуться в Ревин Хутор, чтобы разгадать тайну Черной речки. И теперь вера придавала ему сил и уверенности в себе.
Глава 6. Оборванная Нить
Солнечный осенний день ворвался в их маленькую комнату, казалось, насмехаясь над горем, нависшим над ней. Анна лежала в постели, бледная и слабая, как увядший цветок. Болезнь подкралась незаметно, словно тень, и быстро поглотила ее силы.
Алексей сидел рядом с ней, держа ее руку в своей. Он чувствовал, как жизнь уходит из нее, как нить, связывающая их, обрывается.
– Мама, – прошептал он, с трудом сдерживая слезы. – Как ты себя чувствуешь?
Анна слабо улыбнулась.
– Все хорошо, сынок, – проговорила она тихим голосом. – Не волнуйся.
– Не говори так, мама. Я вижу, что тебе плохо.
– Я просто устала, Алеша. Устала немного.
Она закашлялась, и Алексей поднес к ее губам стакан воды. Она сделала несколько глотков и немного успокоилась.
– Ты должен быть сильным, сынок, – сказала она, глядя ему в глаза. – Ты должен помнить, что я всегда буду рядом с тобой, в твоем сердце.
