Мия. История расстройства

Антонина Шестокова

Мия. История расстройства

Во время очередного утреннего приступа мать Ани взломала дверь в туалет и сильно ее избила. Девушка рыдала весь день, а потом просто собрала вещи и ушла из дома. Она живет самостоятельно уже несколько месяцев. Все так же, с булимией. Копит деньги на лечение.

К сожалению, на данный момент большинство людей, во всяком случае, в нашей стране, не относят психические нарушения к заболеваниям. Подобные нарушения воспринимаются скорее как слабость, капризы.

Все, что написано ниже, не преследует цели кого-то обвинить, напугать или эпатировать. На своем примере я хотела продемонстрировать, что булимия – это болезнь, которую надо лечить. Это не привычка, не блажь, не слабость, это болезнь. Мне хотелось привлечь внимание к этой проблеме, показав то, что происходит с больным, изнутри.

На сайтах, посвященных проблеме расстройства пищевого поведения вы, скорее всего, увидите сокращения понятий – пояснения будут введены в процессе.

Сегодня первый день, когда я вышла на улицу, спустя почти 2 недели в больнице. Вокруг все такое необычное. Я отвыкла от людей, улиц, магазинов и вкусного кофе. Сегодня последний день капельницы. Я ненадолго убежала из клиники – стало очень скучно весь день сидеть одной и читать книжку. Но до сна было еще много времени.

Я никому ничего не сказала и просочилась через медсестер и охранника за ворота. Меня пошатывало, я не вполне осознавала окружающую действительность. Дикими глазами я смотрела на светофоры, двери кафе и проезжающие мимо машины. Я заставила себя дойти до кофейни, взяла самую большую чашку кофе.

Я сидела, смотрела на людей, а они были какие-то ненастоящие. Или, скорее, я была ненастоящая. Они перемещаются, живут по каким-то им самим известным законам, а я этих законов не знаю. Я как будто не могу адаптироваться, интегрировать в это пространство, не могу найти свою ячейку.

Я чувствую себя инопланетянином. И я чувствую себя очень одиноко. Между мной и окружающим миром как будто какая-то прозрачная стена. Заговори со мной сейчас кто-нибудь, я бы перепугалась, хотя мне, наверное, хотелось бы, чтобы со мной сейчас кто-нибудь заговорил – чтобы я почувствовала, что все вокруг реально.

Сегодня я вышла из клиники впервые за 10 дней.

Мне кажется, я боюсь жить. Может быть, ЕДА – это возможность спрятаться, почувствовать себя живой, принадлежащей этому миру, стать его частью.

Я все время за что-то прячусь. Я ухожу в себя, меня затягивает внутрь все глубже и глубже, и это очень страшно.

А с другой стороны, когда нет сил, когда крутятся барабаны, взявшиеся откуда-то в моей голове, есть не хочется совсем. Желудок как бы сжимается и не впускает в себя даже жидкость. И никакая еда не вызывает желания. С таким же успехом я могла бы погрызть кусок гипса или кирпич.

Это состояние какого-то звенящего вакуума, когда как будто забываешь дышать. Дыхание становится поверхностным.

Они начали все-таки надо мной экспериментировать. Я уже ждала, когда же это наконец произойдет.

Теперь они хотят знать: я действительно прыгаю под дождем, бываю счастлива, как ребенок, могу взлететь на 7-ое небо от чьего-то взгляда. Могу, умею, экзальтация… Бесконечное счастье… Или это я не могу? Или это на самом деле сбой в программе? И на самом деле мне не надо и нельзя так высоко летать? Да, я очень больно падаю, но летаю я так, как никто, возможно, никогда не летал. Они дали мне таблетки. Они будут наблюдать за мной.

Из разговора с Сашей я поняла, что если я даже под действием препаратов все также буду прыгать и скакать – значит, это я. Значит, это не болезнь.

Я хочу плакать. Я не хочу быть, как все. Я очень хочу летать – я не умею не летать. И поэтому мне изо всех сил хочется теперь прыгать перед медсестрами и по лестницам – чтобы только они поняли, что это я! Я! Я такая!

Синтезировать счастье из воздуха.

Я сформировала неплохую традицию: Саша приходит ко мне, а я вручаю ей очередной скорбный, пропитанный иногда паническим ужасом, иногда грустными размышлениями кусок, выдранный из блокнота.

Она приходит последнее время столь часто, что я уже думаю: а может ей просто интересно меня читать?

Я неудобный пациент-манипулятор.

Я делаю ей цветы из фольги. Я не знаю, зачем, она просто мне нравится. Но я знаю, что все это происки существа внутри. Оно хочет манипулировать, оно жаждет, оно манипулирует.

Я очень неудобный и противный пациент, может, поэтому меня пока не могут вылечить. А может, я не хочу вылечиваться. Ведь «вылечиться» – значит остаться на середине синусоиды. А это не мое место. Внизу или наверху, или туда-сюда, но только не на середине.

Иногда меня посещают тягостные мысли, что я выйду из клиники, а никто так и не будет знать, что же все-таки со мной.

Мне до сих пор не поставили нормального диагноза, поэтому я и хожу с табличкой «булимия», как вождь французской революции. С транспарантом «ED». Да, оно тоже, но говорят, оно вторично, либо развивалось на фоне. Это аддикция, для того чтобы поддаться которой, у меня были все предпосылки.

Все произошло за месяц, так быстро. Спустя месяц после того, как я поняла, что происходит что-то неправильное, я уже сидела на приеме у психиатра.

«Здравствуйте. Вообще-то, я думаю, все не так страшно…»

И я до сих пор думаю, что все не так уж и страшно.

Запереться в туалете с огромным пакетом еды, только что купленной по дороге домой, мне пришлось потому, что дома была сестра со своими молодым человеком. Неизвестно, кто кому больше помешал, но поскольку мия похожа на наркоманию, мне точно было хуже. И это не жалость к себе.

Я точно помню, это был четверг. Я убежала ото всех, даже от любимого фитнесклуба, похватала со страшными глазами каких-то сладостей, даже почти не глядя, и поехала к родителям. Почему туда? Их туалет – рай для булимика. Там всегда было все необходимое: ванная, соединенная с туалетом. Вода, звук воды, отмазка: я долго моюсь.

Я рассчитывала, что никого не будет дома, но сестра оказалась дома. Очень некстати. Впоследствии я всегда звонила семье под благовидным предлогом – узнать, как у них дела. После этого звонила всегда, всем и каждому.

Тогда я похватала с полок в супермаркете булки, шоколад, печенье, орехи, – все неудобные продукты. Я тогда еще не научилась использовать способ «снизу вверх» – два пальца в рот, я пользовалась способом «сверху вниз». Да, именно, извлекать съеденное (а точнее, сожранное, проглоченное огромными кусками, быстро, задыхаясь) можно двумя путями: рвота и клизма. Клизма – это резиновый такой мешок литра на 2,5, который можно наполнять, сколько вздумается и пока еда не покинет бренное тело и измученный пищеварительный тракт. Особые умельцы сочетают оба способа. Я не была особым умельцем, но пару раз так экспериментировала.

Если ты знаешь, запланируешь, куда и по какому конкретно каналу пойдет твоя пища обратным путем – еду ты выбираешь соответствующую (если, конечно, булимия еще не окончательно съела тебя или это не было приступом компульсивного переедания, когда ты просто не осознаешь, что делаешь).

Если ты эстетствующий булимик, каким являюсь я, ты не будешь есть булки и печенье, если пойдешь путем «снизу вверх». Ты выберешь удобные продукты: мороженое, зефир, орехи, шоколад. Но иногда на приступ не так уж много времени, чтобы выбрать продукты для клизмы (а они самые вкусные и их можно сочетать в любом количестве) и когда времени мало – ты съедаешь торт Наполеон и надеешься, что слоеное тесто, пропитанное сливочным маслом удастся извлечь побыстрее.

В тот четверг я не хотела делиться сладким, и времени было мало. Я навела безумную дозу слабительного, перетащила в туалет, обложилась булками. Я сидела на краешке ванной, меня просто трясло от предвкушения. Я быстро-быстро пожирала то, что накупила, запивала слабительным отваром, как чаем.

Я не смогла доесть все – пачку печенья в итоге получила сестра. А потом, допив слабительное, я взялась за любимый мешок-грелку и книжку.

Как я уже говорила, туалет в доме моих родителей – это рай для булимика. Я могла сказать: я иду мыться. И семья знала, что меня можно не ждать часа 2. Иногда я и правда шла мыться. Вода заглушает практически все звуки. Бег весть, откуда взявшаяся грелка-клизма с трубкой, всегда под рукой…

О туалете

«Грелка» протекала, но я научилась заливать туда столько воды за один раз, что протечку можно было пережить. Главное, что в туалете можно было сидеть часами. Я брала туда книги, конспекты лекций и вытаскивала из себя непереваренные кусочки пищи.

Туалет – мой булимический кабинет – был любимым местом моего уединения. Я выходила оттуда спустя пару часов – легкая и свободная.

У меня булимия. Около 7 лет. По крайней мере ровно столько я пользуюсь наработками в этой области с той или иной степенью периодичности.

Со способом «снизу вверх» у меня как-то с детства не сложилось, вот я и обнимала любимую темно-бордовую грелку.

Моя память начисто стерла из головы то, откуда в 11-13 лет я знала, что надо, а точнее, что не надо делать с собой и едой. Способ два пальца в рот практически не прижился, разве только в качестве избавления от слишком большого объема алкоголя в желудке. А клизма прижилась. И слабительные. Лет в 15 я напилась слабительного столько, что грохнулась в обморок в каком-то грязном общественном туалете с дыркой в полу. Повезло, что не в саму дырку. Это был такой характерный деревянный туалет с жужжащими мухами и зияющей, словно рваная рана, дыркой для отходов. Нет, это был не любимый чистый булимический туалет.

Был ли это приступ? Была ли это булимия? Уже булимия? Я не знаю. Мой лечащий врач сказал бы однозначное да. Но я в этом не уверена. Я вообще мало в чем уверена. Это было как-то полуосознанно. Впрочем, я больна. О какой осознанности может идти речь в данном случае…

К 17-18 годам расстройство пищевого поведения (Eating disorder, ED) мне можно было ставить совершенно определенно. Я никак не могла понять, почему именно булимия? Почему не Ана (Анорексия)? Анорексики подсознательно хотят уничтожить себя, свести к абсолютному нулю. Хотят контролировать хотя бы что-то в своей жизни. А чего хотят булимики? Помимо желаний, связанных с весом. На самом деле булимики прячутся от мира за слоем жира, это защита и так безопасно и не страшно. Боишься и защищаешься. Ана – нежелание взрослеть, отрицание взрослого тела. Умереть – свести вес к нулю, убить себя. Боязнь эмоций, стремление уйти от них и от всяческих потрясений. Желание выглядеть идеально, все делать идеально, жить идеально.

Я не боялась эмоций, я хотела исторгнуть из себя нечто, мешающее мне.

В этот критический месяц перед клиникой, когда я оказалась в замкнутом круге, случилось наслоение. Я никак не могла вытащить из себя свою бывшую любовь. Я перерабатывала, перекладывала происходящее, но так и не смогла простить и отпустить. Во сне я выплевывала разбитые стекла изо рта. И меня захватило.

Я рыдала над унитазом после очередного приступа, а потом шла искать в холодильнике хоть что-то, что можно назвать едой хотя бы в отдаленном смысле. Я ела. Нет, я пожирала, я набивала себя пищей, как кукольник, который делает кукол. Набивает ватой и тряпками кукольное тельце до упора, до отказа, пока оно не затрещит по швам. Я трещала по швам и засовывала лимоны вместе с кожурой. Жарила каких-то кур, запихивала их сверху. Там же оказывался сыр, через кусок – ложки меда.

Я шла к унитазу. Я все вытаскивала и вытаскивала из себя то ненужное, что засовывала последние полчаса. Я могла съесть булку хлеба – это для разминки.

И для того, кто знает, что такое булимия, в этом нет ничего удивительного.

Меня скосил еще и диплом. Я дописывала его несколько суток подряд. Я любила его, это был мой ребенок, рожденный в муках. Муки были страшные. Женщина хочет ребенка. Она зачала его от любимого мужчины. Но у нее ужасный токсикоз. Ей плохо, она еле передвигается. Безмерно любит и гордится этим еще не появившимся на свет маленьким кусочком разумной плоти. Но ей невыносимо тяжело. Она проклинает и себя, и отца, и ребенка. Но вовремя опомнилась. И вот роды: у нее слишком узкий таз, а кесарево по каким-то причинам провести невозможно. Роды длятся несколько суток, женщина истощена, но она знает, ребенок должен родиться! Возможно, для нее самой это будет конец. Или она никогда не оправится от родовых травм. Но ребенок родится, и он будет самым красивым, самым сильным. У него большое будущее, поэтому она будет терпеть.

Разрывы были серьезные, пришлось накладывать множество швов. Но я родила этот диплом. Я выносила свое детище, и оно увидело свет.

Впоследствии я «довыращивала» его под капельницами с фенозипамом и антидепрессантами. Я мало что соображала, но отец ребенка пришел и сказал, что ребенок должен быть готов. Диплом был готов ровно в назначенный срок.

Степанов – мой дипломный руководитель. Поначалу мне казалось, что Степанов делает для меня и нашего совместного проекта столь же мало, сколько простой мужчина в таком случае для женщины: оплодотворяет ее и иногда приносит пищу, чтобы она не умерла с голоду. Он не спрашивает, как ребенок, не хочет потрогать животик и попытаться услышать стук маленького сердечка. Не держит за руку и не гладит по волосам, не чувствует, как ребенок толкается. Не приносит подснежников в июле и вишен в январе.

Но нет. Степанов всегда был рядом с нами. Он не проявлял себя, но он следил. И если бы хоть что-нибудь случилось со мной или детищем – он бы сделал все возможное, чтобы помочь нам, спасти нас. Я поняла это, когда он пришел ко мне в больницу.

Он следил за каждым движением маленькой ножки, за каждым поворотом моей мысли, за каждым отступлением. Он мог бы пересчитать мои следы.

Он всегда был над нами и охранял нас. Сейчас я это понимаю. Но тогда мне иной раз хотелось поколотить его за мнимое равнодушие и грубость. За внешнюю жесткость и металл, который он возводил вокруг себя.

Степанов приходил ко мне в клинику. Мы сидели под огромным кустом только-только зацветшей сирени и приводили в порядок ребенка. Пеленали, мыли.

Диплом получился. Он получился красивым. Защита была отличной, и это, пожалуй, самое ценное, самое важное, что я сделала пока еще в жизни.

Но вернемся к родам. Именно в это время мои булимические припадки достигли своего апогея. Единственное, как оказалось впоследствии, самое правильное, что я сделала, было придти к маме на кухню и неожиданно начать рыдать от бессилия.

После этого мы позвонили в клинику. Для меня большая загадка, как мама могла всего этого не замечать. Она же врач! Возможно, не хотела. Или я просто так хорошо маскировалась. В этом звучит обвинение. Что-то вроде: почему ты этого не предотвратила, как ты могла заниматься чем-то, кроме меня, почему ты не видела? Но я не хочу никого обвинять. Я не обижаюсь. Мне нужно было это пройти.

В тот месяц я уже очень хорошо научилась пользоваться всеми средствами извлечения из себя непрошенной еды. Я старалась держаться. Не всегда это получалось – тогда я звонила кому-нибудь и просила (иногда напрямую, иногда завуалировано, намеками) просто поговорить со мной, чтобы я, как наркоман, не бросилась в магазин и не сгребла все, что там было. Меня уже даже не пугали лишние кг, меня пугало другое: если уж я решусь есть, я знаю, что за этим неминуемо последует унитаз, приступ.

Но я ела лимоны с кожурой и не чувствовала, какого они вкуса.

Что я могла от себя ожидать? Я страшно злилась на себя за безволие, я ненавидела все вокруг. Но особенно я ненавидела ЕДУ.

Еда стала чем-то или даже кем-то одушевленным. Практически обрела оболочку из плоти и телесные очертания. Я рассматривала ее как реального равноправного противника, с которым нужно, необходимо справиться. Ах, если бы только можно было не есть вообще! Я ненавидела шоколад за его сладость, ненавидела свежую вздувающуюся мягкую выпечку за то, что она так восхитительно пахнет. Ненавидела корзиночку с повидлом за подпеченную хрустящую корочку. Я ненавидела это больше чего бы то ни было другого. Остальную еду я ненавидела заодно. Вместе. Просто за то, что ее можно жевать и глотать. Булки, конфеты, печенье и вафли – были главнокомандующими. Они верховодили. Остальные – армия, пешки.

Если бы люди активно употребляли на ужин, скажем, домашние тапочки и устраивали чаепития с кусочками ковра – я бы ненавидела и их.

Еда превратилась в кошмар. Перед тем, как лечь в клинику, я дошла до такого состояния, что могла бы, наверное, съесть солому, если бы мне ее посыпали хотя бы сахаром.

Я не могла лечь в клинику сразу после консультации с врачом – надо было сдавать ГОС-экзамены. Из-за какой-то дурацкой болезни, с которой я не могу справиться, брать академку и растягивать удовольствие посдавать еще что-нибудь, я не собиралась.

Я не могла привыкнуть к мысли, что то, что со мной происходит – следствие болезни, и корила себя за отсутствие внутренней силы. Ругала за безволие и слабость. Это было все равно, что ненавидеть себя за кашель при пневмонии и ругать за больное горло при ангине.

Мне вообще было очень сложно наложить на себя этот диагноз. Я и булимия? Как? Нет! Да, я, наверное, все-таки личность, склонная к аддикциям. К хорошим или плохим – в некотором социально-культурном аспекте – не так важно. Главное, что к аддикциям. Зависимость (сильная, всеобъемлющая, захватывающая – у меня по-другому не бывает) не хороша априори.

Я меряю на себя все подряд, как слепой в гастрономе. Я хожу по отделам и надеваю кастрюли на голову, вазы на ноги и прищепки на уши. А в конечном итоге все это оказывается только бельевой веревкой на шее. Когда же я смогу уже найти отдел ну хотя бы с пижамой?

Я не мешаю своим аддикциям. Они так плавно сменяют друг друга, так плавно и логично перетекают одна в другую, что я не успеваю даже опомниться. И с каждой новой – я другая. Меняются эмоции, меняется смысл. Я была уже столькими людьми за последний месяц! Но от таких перепадов, конечно, тяжело. Конечно, не без побочных эффектов. По ощущениям эта смена кадров – нечто вроде перепадов температуры от – 20 до +15. И мои глаза до сих пор красные, а веки и щеки опухли – то ли из-за того, что грустно, то ли из-за несанкционированного сладкого. Я не хочу об этом думать – и это тоже аддикция.

Но чтобы что-то конкретное, да еще и булимия! Нет уж, это слишком – говорила я себе. Я плюс Мия?! Мне казалось, что я должна надеть на себя картонную коробку и идти на улицу. Это же невозможно. Это противоречит всем правилам здорового рассудка!

Но это была не коробка. Это было платье, которое отлично на мне сидело. Мой размер, идеально подходящий цвет, самый выгодный крой.

Я смирилась.

Мне нужно было сдать ГОСы и закончить с рождением диплома. Все это время надо было держаться. Я готова была молиться любому богу, лишь бы все это скорее закончилось, и я легла в больницу. Я решила не есть. То есть, есть только яблоки и кефир. Этакая диета анорексика. Никаких углеводов – только кусочек попал бы мне в желудок, все, конец. Крышу сорвало бы. Все понеслось бы по отработанной системе: огромное количество пищи, не разбирая вкуса, совершенно все равно, что, дальше – понимание содеянного, туалет, боль в желудке, злость на себя. Я всего этого панически боялась, старалась держаться, но силы мне изменяли. Какой-то голос внутри говорил: «Ешь, ешь, это же вкусно, тебе жизненно необходимо запихнуть в себя побольше еды! Ничего страшного не будет, ты же знаешь, что делать с этим дальше, ты все вытащишь. Поешь, вокруг столько вкусных булочек, давай купим их и будем есть! Можно есть что угодно, сколько хочешь!». Еще один голос бился в истерике и кричал: «Нет, я не хочу, я больше не могу, лучше голодать, чем опять мучить себя!» Ну натурально ангел и дьявол. Я разрывалась, голова болела от постоянных взвешиваний последствий, от всяческих причин, которые придумывались, чтобы есть и чтобы не есть. Если бы я хотя бы могла оставить еду в себе! Но это было непозволительно. Кроме того, было больно и плохо, физически очень плохо. Все болело.

Несколько дней я ела яблоки и кефир. Иногда творог. Девочек просила контролировать меня и «не кормить тело» после какой-то определенной порции еды. Я очень старалась. Девочки тоже.

Вечером перед ГОСами я сорвалась. Родителей не было дома. Зато был хлеб, сыр, мед, кусок шоколадного торта, творожные сырки, какие-то овощи, еще что-то. И туалет. Мой туалет, оснащенный по последнему слову булимической моды.

Потом, спустя пару часов я уехала к себе домой. Но сосредоточиться на чтении билетов все равно не могла. Мне нужна была ЕДА. Я специально досидела до того времени, пока закроются близлежащие магазины, а ехать в круглосуточные было далеко, просто времени не было. Отсутствие времени меня иногда спасало.

Я должна была отправить коробку шоколадных конфет одной знакомой. Я держала ее в специальном пакетике в углу – для подарков друзьям и почти о ней не вспоминала. Но воспаленный мозг булимика, измученный экзаменами, дипломом и ED все-таки вычленил из сознания или подсознания эти треклятые конфеты.

Я не стала бы ничего жарить или печь. Это время, которого нет – завтра рано утром экзамен. Да и конфеты эти – слишком удобный продукт, чтобы просто так о них забыть. Нежное суфле в шоколаде, что может быть легче? Запить большим количеством воды, засунуть в рот 2 пальца. А потом плакать, умывать красные щеки и держаться за пульсирующую гудящую голову. Больно глотать. Больно курить – щиплет.

Я старалась не думать о белом медведе. Тщетно. Буквы в распечатках прыгали, я читала одну и ту же строчку по 10 раз и все равно не могла понять, о чем идет речь. В голове с бешеной скоростью вращался барабан: ЕДА, ЕСТЬ, ЖЕВАТЬ. С ускорением. Я почти взрывалась.

Я сдалась. Почти со слезами на глазах я ела эти конфеты и запивала их кипятком. Может я хотя бы смогу дочитать и подготовиться после приступа? А то, что приступ будет, вне всяких сомнений – я же не могу оставить в себе целую 400-граммовую коробку конфет, да еще и в 2 часа ночи! Я смотрела в одну точку, ни о чем не думала и ела, ела, ела, практически не пережевывая.

Я встала и поплелась в туалет. Это был мой нормальный обыкновенный домашний туалет. Чистый, хороший, в любимой квартире. Но не тот – сакральный булимический мирок – скорее моя камера заключения.

Разницы уже и не было.

Я помню, после приступа долго тряслись руки и весь день ужасно тошнило. В ту ночь я позвонила Ксю: «Случилось», – печально проговорила я.

Я не смогла. Я не сдержалась.

Я ненавижу тебя, еда!

ГОСы я сдала. Назавтра – спасение! Я ложилась в клинику.

***

Надо сказать, отправиться в психиатрическую больницу прямиком после сдачи ГОС-экзаменов довольно символично. Символично и забавно было дописывать там еще и свой диплом.

Тем вечером после ГОСов я напилась пива. Мысленно я прикидывала, что делать с деньгами в кошельке. Я снова разделилась на 2 части. Здравомыслящая, адекватная и здоровая часть меня настойчиво заставляла что-нибудь здоровое и полезное поесть сейчас, в пабе, желательно, потратив все деньги – чтобы ни в коем случае не купить ничего углеводно-сладкого по дороге домой и не устроить себе «веселый вечер». Другая, булимическая часть меня хотела прикрыть лавочку с празднованием побыстрее, дабы успеть до закрытия магазина и устроить «прощальную вечеринку». «Ага!, – кричала Мия. моя личная внутренняя Мия, – раз уж мы идем туда, где даже туалеты не закрываются, ты должна мне тот самый последний раз!». Она требовала. Моя внутренняя Мия требовала последнего раза, который мог бы разорвать мне желудок, того самого последнего раза, который, как у наркомана, у булимика никогда не бывает последним.

Сначала здоровая Я заткнула больную и удовлетворилась салатом с курицей. Боже, я готова была есть его руками! Парочка за соседним столом заказала клубный сэндвич – огромный гамбургер с картошкой. Прилизанный метросексуального вида мальчик ел его ножом и вилкой. А мне хотелось подойти, схватить его и запихнуть в себя. Сожрать. Это была булка, которую надо было сожрать!

Это звучит странно, местами даже страшно. Но в голове у меня все время слышалось: «Еда, Еда! Жрать! Жрать!»

Я доела свой салат, но, конечно, не наелась. Я бы не наелась, даже если бы съела 10 таких салатов, даже если бы я осуществила свою фантазию и все-таки схватила бы сэндвич с соседнего, чужого столика. Я не наелась бы, даже если бы съела огромную тарелку жареного цыпленка и картофеля вместе с тарелкой, отобрав это блюдо у одногруппницы. Меня бы разорвало. Но я бы не наелась.

У булимика что-то случается со связью «желудок – мозг». Есть у нас в голове центр, отвечающий за насыщение. Этот центр работает оригинально – он слегка запаздывает. У всех. Обычно средняя продолжительность ожидания, когда же ты насытишься, спустя то время, что положил в желудок пищу, у здорового человека составляет 15-20 минут.