Судьбы и фурии

За окном исходил жарой нью-йоркский июнь. Скоро пойдет гость, десятки друзей по колледжу нагрянут к ним на новоселье, согреть дом душевным теплом, хотя он и так опален летом. Они пока что надежно внутри.

– Уже шесть. Мы пригласили их на половину шестого. Нет, нельзя, – сказала Матильда.

Но он, не слушая, запустил руку под ее юбку павлинью, как у Саломеи Бердслея, и под резинку хлопковых трусиков, между ног мокрых. Они женаты. У него на это права. Она ткнулась в него задницей, а ладони уперла в стену по сторонам высокого дешевого зеркала, составлявшего, наряду с матрасом и зиккуратом из чемоданов, в которых они держали одежду, всю обстановку спальни. Световой тигр, проникнув сквозь веер фрамуги, рыскал по чистому сосновому полу.

Спустив ей трусики до колен, Лотто сказал: «Мы быстро». Дискуссию на этом закрыли. Он следил в зеркале, как она прикрывает глаза, как румянец заливает ей щеки, губы, впадинку в основании шеи. Задняя сторона ее бедер, влажная, дрожала, билась о его колени.

Лотто переполняло довольство. Чем? Всем. Квартирой в Вест-Виллидж, с прекрасным садом, за которым ухаживает та старая карга с верхнего этажа, англичанка, чья мощные бедра торчат в окне и сейчас между тигровых лилий. Квартира с одной спальней, но зато спальня огромная; полуподвальная, но зато арендная плата фиксированная, домовладелец не вправе ее поднять. Из кухни и ванной во всей красе видны идущие мимо ноги, с мозолями и татуировками на лодыжках; но зато здесь, внизу, есть надежда, что под защитой слоев земли и бетона не достанут ни бомбы, ни ураганы.

После стольких бездомных лет он уже прирос к этому месту, прикипел к этой жене с ее точеным лицом, грустными кошачьими глазами, веснушками и долгим, худым телом, подстрекающим нарушать запреты. Каких ужасных вещей наговорила ему мать, когда он позвонил, чтобы сообщить, что женился. Жуть. И сейчас голова кругом, как вспомнишь.

Но сегодня даже город выложен, как блюдо на дегустации: новехонькие девяностые жарко сверкают; девушки носят блестки на скулах; одежду прошивают серебряной нитью; все сулит секс и процветание. Лотто уплетал это за милую душу. Все сплошь было прекрасно и изобильно. Он – Ланселот Саттеруайт. В нем самом солнце сияло. Эту всеохватную роскошь он сейчас и имел.

Его собственное лицо смотрело на него из-за раскрасневшейся и запыхавшейся Матильды. Его жена, пойманный кролик. Ее пульс, ее ритм. Руки у нее подогнулись, лицо побледнело, она врезалась в зеркало – оно треснуло, и волосяной тонкости трещины раскололи их головы на неровные доли.

Дверной звонок издал долгую медленную трель.

– Минутку! – выкрикнул Лотто.

В коридоре за дверью Чолли поудобней перехватил здоровенного латунного Будду, которого выудил из мусорного контейнера по дороге сюда, и сказал:

– На сто баксов спорю, что они трахаются.

– Вот же ты свинья, – отозвалась Даника.

После колледжа она здорово похудела. Прям пучок палочек, завернутых в марлю. Она уже изготовилась известить Лотто с Матильдой, как только они откроют дверь – если, черт побери, они когда-нибудь это сделают, – что совсем не с Чолли сюда пришла, что они случайно столкнулись на тротуаре у входа, что будь она проклята, если ее когда-нибудь застигнут там, где он тоже присутствует, этот тролль-коротышка. Да у него очки замотаны скотчем по переносице! А мерзкий рот, как вороний клюв, изрыгает одни похабства. Да она терпеть не может его еще с тех пор, как он приперся в общагу к Лотто и торчал там у него месяцами, так что все стали думать, что он учится в Вассаре, хотя ничего подобного, за душой у него только средняя школа, просто Лотто знаком с ним с детства. Но теперь она еще сильней его ненавидит. Жирный паяц.

– От тебя помойкой разит, – сказала она.

– Ныряем в мусорные контейнеры, – объяснил он, победно приподняв Будду. – А что, на их месте я бы трахался постоянно. Матильда на вид фантом, морок, но я бы и ее трахнул. А Лотто, тот успел уже натрахаться вдосталь. Он, можно сказать, эксперт.

– Скажи ведь? Он жутко распутный, – подхватила Даника. – И все ему сходит с рук! Это из-за того, как он на тебя смотрит. К примеру, был бы он на самом деле красавцем, он не был бы таким смертоносным, но проведи с ним пять минут в комнате, и все, чего ты хочешь, – это раздеться. Тут еще важно то, что он парень. Если девушка возьмется распутничать с той же силой, как он, то в общем мнении она станет типа больна. Заразна. Неприкасаема. Но парень вправе совать свою штуку в мильон мест, и всякий скажет, что он просто делает то, что парням полагается. – Даника быстро нажимала на кнопку звонка, снова и снова, но тут понизила голос. – В любом случае, я даю этому браку год. В самом деле, послушай, кто вообще женится в двадцать два? Ну, шахтеры. Или там фермеры. Но не мы. Еще месяцев восемь, и Лотто начнет трахаться с той зловещей старухой, что над ними живет. Или с какой-нибудь режиссершей климактерической, которая даст ему сыграть Лира. Да вообще со всеми, кто попадет на глаза. А Матильда быстренько получит развод и выйдет замуж за кого-нибудь вроде трансильванского принца.

Они рассмеялись. Теперь Даника звонила в дверь, набирая азбукой Морзе «SOS».

– А что, я бы принял это пари, – сказал Чолли. – Лотто не станет мухлевать. Я знаю его с четырнадцати лет. Фанаберии в нем до фига, но он верный.

– Мильон баксов, – сказала Даника.

Чолли поставил Будду на пол, и они пожали друг другу руки.

Тут дверь распахнулась, и на пороге возник глянцевитый Лотто с каплями пота на висках. В конце пустой гостиной гости успели заметить дольку Матильды, которая закрывала за собой дверь ванной, голубая бабочка морфо, складывающая свои крылья. Чмокая Лотто, Данике стоило трудов не лизнуть его в щеку. Соленый, господи, вкусный, как мягкий горячий крендель. У нее всегда коленки подкашивались с ним рядом.

– Добро пожаловать, сто тысяч раз. И смеяться, и плакать я готов, а на душе и тяжко, и легко. Привет вам всем![6] – продекламировал Лотто.

Вот ведь милый! Но надо же, как мало у них всего. Книжные полки из пенобетона и фанеры, диван, что стоял в общей комнате колледжа, шаткий стол со стульями, пригодными разве что во внутренний дворик поставить. И притом тут все полнилось счастьем. Данику уколола зависть.

– Обстановка спартанская, – подытожил Чолли и воздвиг гигантского Будду на каминную полку, откуда тот, озирая белую комнату, рассиялся улыбкой.

Протерев Будде живот, Чолли направился на кухню, где, как птица у поилки, пригоршнями воды и жидкостью для мытья посуды попробовал смыть с себя дух помойки.

Оттуда он наблюдал за прибытием всех этих кривляк, притворщиков и препстеров, примодненных мажоров, с кем он вынужден тягаться с тех пор, как Лотто отправили сначала в интернат, а затем в колледж; друг взял его под крыло, когда у Чолли никого не осталось. Этот гнусный тип Сэмюэл, который прикидывается, что он лучший друг Лотто. Фальшак. Сколько бы Чолли ни оскорблял его, Сэмюэл и ухом не поведет: он, Чолли, слишком низок, слишком слизняк, чтобы Сэмюэла задели его слова.

Лотто был выше всех, излучал лазерные лучи радости и тепла, и все, кто входил, жмурились, ослепленные его улыбкой. Приносили в дар хлорофитум-паучник в горшках, упаковки пива, книги, бутылки вина. Яппи в зародыше, подражающие повадкам родителей. Через двадцать лет у всех будут загородные дома, дети с претенциозными литературными именами, уроки тенниса, уродливые машины и интрижки с горячими молодыми стажерками. Ураганы добывания привилегий, вот они кто, суета, шум и разор, а в сердцах пустота, шаром покати.

Через двадцать лет, объявил про себя Чолли, вы все будете подо мной, – и фыркнул, клокоча гневом.

Матильда стояла у холодильника, хмуро глядя на лужу у ног Чолли и мокрые пятна на его шортах хаки. На подбородке у нее сквозь замазку просвечивала малиновая потертость.

– Привет тебе, Зануда, – сказал он.

– Привет, Брюзга, – сказала она.

– И этим ртом ты целуешь моего друга? – вопросил он, но она только холодильник открыла, достала плошку с хумусом и две банки пива, одну из которых протянула ему.

Он слышал ее запах, смесь розмарина, исходящего от шелковистых светлых волос, и мыла «Айвори» с – не перепутаешь – привкусом секса. Ах вот, значит, как. Он был прав.

– Иди общайся, – сказала она, отходя. – И смотри не вынуди никого дать тебе в нос, Чолли.

– Чтобы я да рискнул погубить это совершенство? – ткнул он себе в лицо. – Ни за что!

Словно рыбы в аквариуме, в жарком воздухе перемещались тела. Группка девушек в спальне рассматривала поросль ирисов в окне напротив этажом выше.

– Нет, как они смогли себе это позволить? – пробормотала Натали.

Она нервничала, собираясь сюда – Лотто с Матильдой такие шикарные! – и пропустила несколько рюмок, прежде чем выйти из дома. В общем, была уже изрядно пьяна.

– Тут арендная плата фиксированная, – сказала девушка в кожаной мини-юбке, оглядываясь в поисках кого-нибудь, кто мог бы ее спасти.

Остальные растаяли, когда Натали к ним присоединилась; она была из тех, с кем годилось поболтать навеселе, когда они были в колледже, но теперь, когда вышли в реальный мир, она только и делает, что плачется на безденежье. Это утомляет. Они все бедны, так и предполагалось, что после колледжа они будут бедны, но потом ведь это пройдет. Мини-юбка схватилась за проходившую мимо Веснушчатую. Все три, были времена, спали с Лотто. Каждая втайне верила, что нравилась ему больше других.

– Это да, – сказала Натали. – Но у Матильды даже нет работы. Я бы еще поняла, как они платят, если бы она продолжила манекенщицей, но теперь у нее есть муж, и она перестала, бла-бла-бла, вы меня понимаете. Я вот не перестала бы работать моделью, если бы меня кто-нибудь взял. А Лотто – актер, и хотя мы все от него в восторге, не похоже, что его позовут сниматься в фильме с Томом Крузом или вроде того. Я про эту его ужасную кожу. Без обид! Я знаю, он бесподобный, но актеру трудно сводить концы с концами, даже если он состоит в профсоюзе, а Лотто ведь не состоит!

Две другие посмотрели на Натали как бы издалека, увидели ее выпученные глаза, невыщипанные усы, вздохнули.

– Ты разве не знаешь? – сказала Мини-юбка. – Лотто – наследник огроменного состояния. Вода в бутылках. «Хэмлин-Спрингс», слышала? Это они. Его мамаше, типа, принадлежит вся Флорида. Она миллиардерша. Да они на мелочь в кармане могли бы в Верхнем Ист-Сайде купить квартиру с тремя спальнями и швейцаром.

– В самом деле, в этом есть даже смирение, в том, как они здесь живут, – резюмировала Веснушка. – Лотто, он вообще лучший.

– Но Матильда, с другой стороны, – сказала Натали, понизив голос. Остальные сделали шаг вперед и склонились, чтобы ее расслышать. Причащение сплетниц, приобщение к святым тайнам. – Матильда – это энигма, завернутая в загадку, завернутую в бекон. У нее даже в колледже не водилось друзей. А ведь в колледже у всех есть друзья. И откуда она родом? Никто понятия не имеет.

– Точно, – сказала Мини-юбка. – Она тихая и прохладная, прямо снежная королева. А Лотто – он шумный. Теплый, любвеобильный. Они антиподы.

– Честно скажу, я этого не понимаю, – сказала Веснушка.

– Ну, первый же брак, – сказала Мини-юбка.

– И угадайте, кто будет готовить ему запеканку, когда все развалится! – сказала Веснушка.

Они рассмеялись.

Что ж, подумала Натали. Тогда все ясно. И квартира, и то, как Лотто с Матильдой смеют следовать своим курсом. И та смелость, с которой они провозгласили себя творческими людьми, и завышенная самооценка, и нарциссизм. Натали сама когда-то хотела стать скульптором, и у нее это чертовски хорошо получалось. Она сварила из нержавейки девятифутовую спираль ДНК, которую поставили у естественнонаучного класса в ее школе. Мечтала о гигантских движущихся конструкциях, таких, как гироскопы и вертушки, которые вращались бы только от ветра. Но родители были правы, настаивая, что нужен стабильный заработок. Она пошла на экономику и испанский в Вассаре, что вроде более чем резонно, и все равно вынуждена до конца стажировки снимать пропахшую нафталином кладовку в Квинсе. У единственных туфель на каблуке протерлась подошва, каждый вечер она заделывает дыру суперклеем. Мутотень, а не жизнь. Совсем не то, что сулили рекламные брошюрки, которые в родном пригороде она, как порно, листала на сон грядущий, выбирая учебное заведение: давай к нам в Вассар, зазывали смеющиеся, красивые детки, обеспечишь себе роскошную жизнь! Вместо этого – грязная квартирка и дрянное пиво, вот и вся роскошь, что светит ей впереди.

Через дверь в гостиную она видела, как Лотто хохочет над какой-то шуткой Сэмюэла Харриса, сынка самого сомнительного из сенаторов округа Колумбия. Сенатор был из тех мужчин, кто, потратив всю отпущенную ему эмпатию на брак с кем-то понеожиданней, посвятил свою деятельность тому, чтобы никто другой не имел возможности сделать собственный выбор. Он выступал против иммиграции, против равноправия женщин, против геев, и это было только начало. Сэмюэл, надо отдать ему должное, основал движение «Либералы кампуса», но они с Лотто оба переняли врожденную аристократическую чванливость у противной мамаши Сэмюэла. Та однажды прямо с грязью ее смешала, когда Натали за обедом высморкалась в салфетку, они как раз тогда с Сэмюэлом недолго встречались. Впрочем, у Лотто, что ни говори, хватает обаяния внушить тебе, что ты интересна. А вот Сэмюэл, при нем ты просто дерьмо дерьмом. Руки зудят снять ботинок мартинс и врезать обоим по их глупым богатеньким физиям.

Натали тяжко вздохнула.

– Бутилирование воды вредит окружающей среде, – сказала она, но никто этого не услышал, все ушли утешать бедняжку Бриджет, которая рыдала в углу, все еще страдая по Лотто.

Бриджет в сравнение не шла рядом с Матильдой – высокой, поджарой, блондинистой. Натали нахмурилась на свое отражение в треснутом зеркале, видя там лишь осколки девы с горько поджатым ртом.

Лотто витал и парил. Кто-то включил компакт-диск группы «Ан вог», для смеху, конечно, но ему правда нравились голоса девчонок. В квартире было адски жарко, послеполуденное солнце заглядывало внутрь, как вуайерист. Но все ерунда по сравнению с тем, что его друзья снова вместе. Застыв на минутку в дверях с банкой пива, он огляделся, что вокруг происходит.

Натали делала стойку на руках на пивном бочонке, парни из соседней кофейни придерживали ее за лодыжки, кофта у нее съехала, обнажив мучнистый живот. Сэмюэл, с голубыми подглазьями, распинался о том, что на прошлой неделе он целые девяносто часов как проклятый впахивал в своем инвестиционном банке. Хорошенькая Сюзанна засовывала, чтобы остыть, в морозильную камеру личико, сияющее от того, что ей досталось сняться в рекламе шампуня. Лотто пригасил свою зависть. Играть она не умеет, но зато у нее влажный взгляд олененка. Они переспали разок на первом курсе. На вкус она была как свежие сливки. В другом углу Эрни из команды гребцов, недоучка-миксолог, виски в абрикосовых потеках лосьона для загара, щеки красные от стараний, смешивал коктейль «розовая белочка».

За спиной Лотто голос, которого он не распознал, произнес:

– Запретное слово в загадке о шахматах?

И кто-то другой, помолчав, спросил:

– Шахматы?

И тогда первый сказал:

– А, так ты помнишь наш семинар по Борхесу на первом курсе!

И Лотто рассмеялся вслух от нежности к этим выпендрежникам.

Вот что, они станут устраивать такое сборище год за годом, решил он. Будет у них такая ежегодная июньская попойка, пока они не размножатся до того, что придется арендовать самолетный ангар, чтобы вместить всех, бражничать, голосить, до поздней ночи плясать. Бумажные фонарики, вареные креветки, блюграсс-бэнд кого-то из чьих-то деток. Когда семья отторгает тебя, как это сделали с Лотто, создаешь свою собственную семью. Эта потная многолюдная свалка – то, чего он хочет от жизни; это вершина. Господи, вот же кайф!

Но что там? В окно, выходившее в сад, влетала струя воды: соседка, старая леди, вопя, направила сопло шланга в их буйство. Ее вопли едва-едва доносились поверх музыки и общего ора. Девчонки визжали, промокшие летние платья облепили их гладкую кожу. Нежные. Влажные. Так и слопал бы всех. Он представил себя в куче рук, ног и грудей, представил красный рот, приоткрытый, скользящий по его… но нет, нет, так нельзя. Он женат. И улыбнулся жене, которая наискосок через комнату торопилась к толстой старухе, кричавшей в окно:

– Дикари! Ведите себя прилично! Прекратите шуметь! Дикари!

Матильда заговорила с ней умиротворяющим тоном, и оконные ручки были повернуты, так что окна в сад заперли, а окна на улицу распахнули настежь, и сделалось даже чуток прохладней, ведь та сторона дома находилась в тени. Завязались уже затяжные поцелуи и похабные танцы, хотя было еще светло, солнце просачивалось внутрь. Шума прибавилось, голоса стали слышней.

– …на пороге революции. Объединение Восточной и Западной Германий вызовет мощный откат к капитализму.

– Элен Сиксу сексуальна. Симона де Бовуар. Сьюзан Сонтаг.

– Феминаци, ipso facto, в силу самого факта, не могут быть сексуальны.

– …это фундаментальная особенность человека – быть одиноким.

– Циник! Только ты можешь выдать такое в разгар оргии.

Сердце Лотто шевельнулось в груди лягушкой; взмахивая на ходу подолом блестящей синей юбки, к нему приближалась Матильда. Ее волосы, заплетенные в косу, перекинуты на левую грудь, она – средоточие лучшего, что есть в этом мире. Его лазоревый лев встал на дыбы. Он весь к ней потянулся, но она развернула его ко входу.

Дверь была настежь. На пороге стоял очень маленький человек. Сюрприз! Его младшая сестренка Рэйчел, косички и комбинезон, с ужасом юной баптистки взирала на сцены пьянства, разврата, обжорства и сигаретокурения. Ей было всего восемь. На шее у нее висел жетон несовершеннолетнего, путешествующего без сопровождения. За ней высились, хмурясь на происходящее в комнате, двое, средних лет пара в одинаковых туристических ботинках.

– Рэйчел! – вскричал он, поднял ее за лямки рюкзака и внес внутрь.

Гости расступились, разорвав объятья и поцелуи, по крайней мере, в этой комнате; что там в спальне, кто ж может сказать. Матильда отцепила Рэйчел от Лотто. Прежде они встречались только один раз, когда за несколько недель до того тетя Салли привезла девочку на их выпускной. Рэйчел сейчас потрогала кулон с изумрудом, который Матильда, порывисто с себя сняв, на том праздничном ужине ей подарила.

– Как ты здесь оказалась? – перекрикивая шум, спросили Лотто с Матильдой.

Девочка отстранилась еле заметно от Матильды, от которой попахивало. Антиперспиранты, утверждала Матильда, приводят к альцгеймеру, а от духов у нее крапивница. В глазах Рэйчел стояли слезы:

– Как, Лотто? Ты разве меня не пригласил?

Она ничего не сказала о том, что три часа прождала его в аэропорту, и о добрых, но суровых туристах, которые увидели ее плачущей и предложили подвезти. И Лотто наконец вспомнил, что должен был ее встретить, и день померк, потому что он забыл, что его младшая сестренка приезжает на выходные, что он уговорился об этом с тетей Салли по телефону – и забыл, едва положил трубку, даже до другой комнаты не успел дойти, чтобы сообщить об этом Матильде, как это выпало у него из головы. Стыд волной поднялся в груди, и он представил себе ужас и отчаяние девочки, когда она одиноко ждала его в зоне выдачи багажа. О боже! Что, если б она попала в руки какому-то негодяю? Что, если бы доверилась кому-то ужасному, а не этим обыкновенным, с их банданами и крепежными карабинами, людям, которые сейчас посмеиваются у бочонка с пивом, вспоминая разнузданные вечеринки своей молодости. Если бы доверилась извращенцу? Вспыхнули картинки в мозгу: невольничий рынок, белые рабыни, Рэйчел на коленях моет пол в чьей-то кухне, ее держат в ящике под кроватью. Похоже, наревелась уже, вон глазки красные. Натерпелась страху, весь этот путь из аэропорта с чужими людьми. Хорошо бы она не рассказала об этом Мувве. Мать тогда разочаруется в нем еще больше, хотя куда ж больше! То, что она наговорила ему сразу после женитьбы, все еще торчало занозой. Он такое фуфло…

Но Рэйчел изо всех сил обнимала его за талию. Ярость на лице Матильды тоже рассеялась. Нет, он не заслужил этих женщин, которые все сглаживают, все исправляют. [Пожалуй, что так.] Они посовещались шепотом, и решили: гости пусть веселятся без них, а они отведут Рэйчел поужинать в закусочную на углу. Уложат спать в девять, запрут дверь спальни и выключат музыку; и все выходные посвятят девочке, искупят вину.

Поздний завтрак, кино и попкорн, поездка на Пятую авеню в лучший магазин игрушек, где можно потанцевать на клавишах напольного пианино.

Рэйчел поставила свои вещи в шкаф, в котором хранились всякие штуки для кемпинга и дождевики. Когда она закончила с этим и повернулась, с ней тут же заговорил невысокий смуглый мужчина – Сэмюэл? – на вид ужасно замотанный, и стал рассказывать о своей чрезвычайно важной работе где-то в банке или вроде того. Как будто это так сложно – обналичивать чеки и давать сдачу. Даже Рэйчел это умеет, а ведь она только в третьем классе.

Она украдкой сунула брату в задний карман конверт со своим подарком на новоселье. Представила с удовольствием, какое у него будет лицо, когда он конверт откроет: за шесть месяцев из денег, которые ей выдавали на пустяки, она скопила почти две тысячи долларов. Безумные деньги для восьмилетней девочки. На что ей их тратить? Мувва разозлится, если узнает, но у Рэйчел так болит душа за бедных Лотто с Матильдой, не поверишь, что их лишили поддержки и денежного содержания за то, что они поженились. Как будто деньги могли их остановить: Лотто с Матильдой рождены для того, чтобы прижиматься друг к другу, как ложки в буфетном ящике. А потом, им нужны наличные. Только взглянуть на эту тесную темную нору, да почти без мебели. Никогда еще не видела она такого пустого жилища. Даже телевизора у них нет, даже чайника нет или коврика. Они почти нищие! Она снова втиснулась между Матильдой и старшим братом, носом воткнувшись в Лотто, потому что от него пахло теплым лосьоном, а от Матильды – ну, рядом с той было как в школьном спортзале, где собирались девочки-скауты. Нечем дышать.

Страх, охвативший Рэйчел в аэропорту, отстал наконец, смытый приливом любви. Люди здесь такие интересные, такие пьяные. Ее поразило, что они то и дело поминают то какую-то мать, то черта: Антуанетта внушила своим детям, что ругательства – это для скудоумных. Лотто никогда не ругается; они с Матильдой правильные взрослые. Она будет такой, как они, будет жить нравственно, чисто, в любви. Приподняв голову, она огляделась: кружение тел в лучах вечернего солнца, июньская духота, музычка, выпивон. Этого ей и хотелось от жизни – красоты, дружбы, счастья.

Восемь вечера. Солнце клонилось к закату.

Покой. Нега. Конец осени. Холодок в воздухе как предчувствие. Сюзанна вошла через дверь, ведущую в сад. В гостиной новый джутовый ковер, тихо. Никого, только Матильда в кухонном отсеке поливает салатной заправкой листья латука.

– Ты слышала? – начала Сюзанна, но не договорила, смолкла, когда Матильда к ней обернулась.

Прежде Сюзанна считала, что войти в квартиру, свежевыкрашенную в ярко-желтый цвет, все равно что оказаться на ослепительном солнце. Но теперь этот цвет лестно оттенял коричные веснушки Матильды. Та сделала асимметричную стрижку: светлые волосы справа короткие, по челюсть, а слева до воротника, что подчеркивало ее высокие скулы. Шевельнулось влечение. Странно. Все это время Матильда казалась невзрачной, бледной тенью своего яркого мужа, но теперь щелкнуло, пара сошлась. Матильда, в самом деле, ошеломляла.

– Слышала ли я что? – спросила Матильда.

– Ох, Матильда. Твои волосы, – сказала Сюзанна, – прелесть.

Матильда потрогала их и сказала:

– Спасибо. Так что я должна была слышать?

– Ах да, – сказала Сюзанна и взяла две бутылки вина, на которые подбородком указала Матильда. И продолжила, следуя за ней в коридор и вверх по черной лестнице: – Помнишь Кристину с нашего курса? Пела в той группе а капелла, называлось «Фигуры», помнишь? Черные волосы и, ну да, фигуристая. Я думаю, они с Лотто…

Сюзанна споткнулась про себя «вот же дура!», а Матильда остановилась на ступеньке, а потом махнула рукой, как бы говоря: «Ну да, и Лотто, и вы, все трахались, как макаки» – что, Сюзанне пришлось признать, была чистая правда, – и они поднялись в сад, где застыли на миг, пораженные осенью. На траве были разостланы простыни, купленные Лотто и Матильдой на барахолке, посередине расставлено угощение в складчину, а вокруг тихо сидели друзья, прикрыв глаза, подставив лица последнему теплу мягкого осеннего солнца, попивали бельгийское пиво или охлажденное белое вино, выжидали, кто первым протянет руку за куском.

Матильда поставила салатницу и сказала: «Ешьте, детки». Лотто снизу вверх ей улыбнулся и взял одну из мини-спанакопит, выложенных теплой горкой. Остальные, человек двенадцать примерно, последовали его примеру, и разговор потек дальше.