Почтовый ящик

Василиса Гринфилд

Почтовый ящик

Почтовый ящик

Так-так-так-так-так! Давайте-ка посмотрим, кто это тут у нас… Ага!

Ник Шелби, иллюстратор-фрилансер, работающий на Марвел Комикс, ДиСи и ещё пару-тройку менее известных издательств, едет к почтовому ящику. Но спроси Ника – и он не скажет, когда решился на это. Может, когда врач говорит, что шансы на благополучный исход равны нулю. А может, когда смотрит, как желтоватая жидкость капает из трубочки, закреплённой на затылке его пятилетней дочери (кап-кап-кап) вниз, в стоящий под кушеткой контейнер. Ник думает, что если так пойдет и дальше, то мозг Бельчонка высохнет, как сердцевина в старом грецком орехе и когда он понесет её домой (ведь он же понесет её, да?) будет шуршать у неё в голове.

Но вернее всего, он знает, что отправится в дорогу, когда кладет лорину ступню на носилки. Ему кажется, что это ужасно несправедливо, оставить жену без ступни – ведь вторую ногу, оторванную по колено, он так и не смог отыскать. Террорист-смертник в одно мгновение превратил картинку «Молодой успешный художник и его семья на воскресной прогулке» в паззл, а собирать паззлы Ник никогда не умел.

После того, как скорая увозит сначала Бельчонка, потом Лору, он ещё некоторое время шатается по площади, в надежде отыскать конечность, но без особого успеха —полицейские ограждают место происшествия и не пускают туда никого кроме врачей и людей в штатском с серьёзными лицами. Поэтому Нику остается только отправиться госпиталь. Так он и поступает. В госпитале он вместе с другими родственниками, сначала долго сидит на пластиковом стуле, с расшатанной спинкой (их разметили в конференц-зале, чтобы они не мешались под ногами), пока медсестра с бледным лицом и синими кругами под глазами не отводит его в кабинет. В кабинете, по размерам чуть больше встроенного плательного шкафа, Ника ждет врач. Он тоже бледный, только вместо кругов под глазами у него мешки.

– … никакой одежды, – говорит врач и пристально смотрит на Ника, словно старается передать ему тайное знание.

– Одежды? —переспрашивает Ник, и внутри него зажигается свет – рисуя комиксы он изображает подобный момент в виде звезды над головой персонажа и словом «пам!» – яркая лампочка. Никто ведь не станет говорить об одежде, если всё плохо? – У нас полно одежды. Я привезу сорочку или пижаму…

– Надежды, Ник, – терпеливо повторяет врач и подается вперёд, словно хочет похлопать Ника по плечу, но в последний момент передумывает. – Никакой надежды. Попрощайтесь с женой и дочкой. Подержите за руку. Скажите им всё, что хотели сказать. У вас есть пара часов. Не больше.

Свет гаснет. Лампа перегорает. Тут уместнее всего будет смотреться чёрный прямоугольник, символ неизбежности и отчаяния. Никаких звезд, никаких текстовых баллонов со звуками или словами – просто чёрный прямоугольник, обозначающий конец. Ник кивает, встает со стула и выходит из пропахшего лекарствами кабинета. Он не поднимается на второй этаж, где подключенная к аппарату лежит его жена Лора. Не поднимается он и на пятый этаж, к Бельчонку, что угасает тихо (кап-кап-кап), будто звезда на утреннем небе. Нет, он идёт прочь, по длинному заставленному каталками коридору. На каталках лежат люди и кровь запеклась на них, словно глазурь. Люди кричат и Ник старается пройти мимо как можно быстрее. Для этих людей ещё есть надежда. Её нет у тех, кто лежит тихо и чей мозг потихоньку стекает в стоящий под кушеткой пластиковый ящик.

Ник сворачивает направо и попадает в приемный покой Королевского мемориального госпиталя (здесь тоже каталки, глазурь и вопли), похожий на филиал ада. Он выходит на забитую машинами стоянку и ищет свой автомобиль. Ник обходит стоянку дважды, лавируя между подъезжающими и отъезжающими реанимобилями, прежде чем ему приходит в голову, что он мог припарковаться на Уайтчепел-роуд, перед фонтаном. Он идет туда и находит свой Форд, зажатый между фургончиком по доставке пиццы и синей Воксхолл Корса. Корса стоит слишком, слишком близко и он с трудом приоткрыв дверь, протискивается в салон.

– Я знаю, как всё исправить, – говорит Ник и вставляет ключ в замок зажигания. Мизинец на левой руке начинает дергать. Нику кажется, что кто-то зажал ногтевую фалангу в тиски и изо всех сил пытается расплющить. Вот только её нет: уже более двадцати лет его левый мизинец короче правого. С тех самых пор, как он написал желание на листочке, вырванном из блокнота.

Ник Шелби, иллюстратор-фрилансер, работающий на Марвел Комикс, ДиСи и еще пару-тройку менее известных издательств, выруливает со стоянки и едет к Почтовому Ящику.

***

Почтовый ящик был ярко-красного цвета. Ярко-красного, как пожарный гидрант. Как поплавок на воде, предупреждающий, что дальше заплывать опасно. Как кровь на черной шкуре быка, раненого тореадором. Красный, как крик. Красный, как боль.

Ящик стоял в кустах за городской библиотекой. Путь до Ящика шёл простой и незатейливый: вначале галопом по тропинке мимо старого дуба, расколотого на две части молнией, потом перемахнуть через ручей, углубится в кусты ракитника и вот он – поглядите! – прямо перед вами.

Нику Ящик показался очень старым. Такие, верно, делали давно, лет сто или двести назад, а может и того раньше. От него так и веяло временем. Не мальчишеским – скоротечным, бегущим, исчезающим прежде, чем ты успеешь схватить его за хвост, пахнущим свежескошенной травой и воробьиными перьями. Нет, нет. Время Ящика было медленным, неповоротливым. Тяжелым и сонным, словно болотная трясина.

– Это он, – сказал Люк Доусон, по прозвищу Вонючка и ткнул указательным пальцем в Почтовый Ящик, будто тот не торчал посреди поляны. – Чертов Ящик, исполняющий желания.

– Просто ящик, – пожал плечами Ник. – Ничего такого…

Ему отчего то не хотелось признавать за железной коробкой никаких особенных свойств, хотя на обычную она тоже не тянула. Взять хотя бы траву – под Ящиком она словно выгорела, хотя вокруг всё цвело, росло и колосилось. И ещё этот дрозд на крышке. Ник в птицах особо не разбирался, но вряд ли у них было в обычае спать на почтовых ящиках задрав лапы вверх. Дрозд на крышке выглядел дохлее дохлого, ей-ей.

– Скажешь тоже, – хмыкнул Вонючка. – Только посмотри на него! Если не сам дьявол его сотворил, так верно кто-то из его помощничков. Так я представляю злое волшебство, а не всякое там…

Люк сделал в воздухе движение, поясняющее, что крестражи, бузинные палочки, кольца силы, черные мечи и прочие, страшные, но выдуманные артефакты и в пометки не годились Почтовому Ящику и Ник готов был с ним в этом согласиться. Ящик-то выглядел настоящим. Всамделишным.

Здоровенный, повыше Ника, Ящик стоял на толстой деревянной ноге. Вверху под козырьком виднелась узкая чёрная щель для писем, а внизу – дверка с маленькой ручкой, повернув которую, можно достать брошенную в Ящик корреспонденцию. Больше ничего на нём не было – ни узоров, ни виньеток, ни надписей. Мастер, приложивший к нему руку, явно ставил функциональность выше красоты.

– И как он работает? – спросил Ник.

– Да как все почтовые ящики, – пожал плечами Вонючка. – Ну, или почти так.

– То есть я пишу на листке желание, бросаю его внутрь и все?!

– Я же сказал, «почти». Есть э-э-э… эти, как их…

– Правила? – уточнил Ник.

– Можно сказать и так, – Вонючка почесал лохматую голову, а потом внимательно рассмотрел то, что застряло под ногтями.

– Можно и так, – повторил он. – Правила-хренавила. Не суть. Главное запомни, если делать как надо, то всё получится, а если не делать, то – нет. Сечешь?

Ник кивнул. Ему казалось, что Почтовый Ящик наблюдает за ними. Слушает. Следит, прищурив чёрную щель под ярко-красным козырьком.

– Перво-наперво – ты должен прийти сюда один. Не важно днем или вечером, утром или ночью, но здесь не должно быть никого, кроме тебя. Ни-ко-го, понял? Гордый и одинокий, будто чирей на заднице.

– А откуда он узнает?

– Оттуда! Знает и всё! Ребята, кто ходил к Ящику в компании, остались ни с чем. И даже если потом они возвращались одни, Ящик на них внимания не обращал. Вроде, сразу надо играть по правилам, а теперь чего уж…

– Злопамятная железяка, – хмыкнул Ник.

– Ага, не без этого. Но второе условие будет посложнее: желание должно уместиться ровно в пять слов. Больше нельзя.

– Серьезно? Всего в пять?

Люк пожал плечами.

– Думаю это для того, чтобы решить окончательно, так ли тебе нужно то, о чем просишь. Потому что Он, – тут Вонючка мотнул головой в сторону Ящика, – ничего не даёт бесплатно.

***

Тима «Сиськи» Торна Ник любил. И ненавидел. Иногда ненависть и любовь переплетались в его груди так, что он и понять не мог, что же на самом деле чувствует. Тим бесил его, вызывал зависть и раздражение, но Ник знал, что это не вина «Сисек», а его собственная мелкотравчатая сущность, которая хотела встать вровень с другом. Хотела, да не могла. Эх-х-х… Разве может воробей летать вместе с орлом или крошечная рыбешка погрузиться в океанские глубины вслед за кракеном? Дурацкая, обреченная на провал затея! И дело вовсе не в отсутствии старания, безумия или отваги. Не-а, нет. Воробей и рыбка ни капли не боялись, и готовы были следовать за своими кумирами выше или глубже. Просто заложенных природой способностей катастрофически не хватало, и потому достигнув предела, они могли лишь смотреть вслед и восхищаться. Смотреть и мать твою, восхищаться. И завидовать.

Ник хорошо рисовал. В младшей школе он с легкостью завоевал сердца одноклассников и малышей раздавая свои работы всем желающим. Каждую перемену Ник делал наброски. Взбирающегося по стене Человека-Паука. Парящего в небе Супермена. Халка, сминающего машины, как консервные банки. Возле его парты всегда собирались зрители, пока он заканчивал очередной рисунок. Так было ровно до того момента, пока однажды к нему не подошел Тим «Сиськи» Торн. Новичок, он появился в классе совсем недавно. Всю начальную школу и год средней, Тим учился в Хэмпден-Гёрни в Вестминстере, но потом его отца перевели в местное отделение HSBC и Тиму вместе с матерью пришлось переехать к нему.

Тим никогда не демонстрировал способностей к рисованию, наоборот, над его рисунками потешался весь класс. Вазы выходили у него кривобокими. Лошади напоминали кузнечиков, а кошки и собаки – жертв экспериментов сумасшедшего ученого. Единственной удачной работой Тима стала грудь, которую он пририсовал на портрете председателя попечительского совета. Родителей Тима вызвали в школу, а его самого на неделю отстранили от занятий. С тех пор прозвище «Сиськи» приклеилось к нему намертво.

– Эй, эй, – сказал он. – Мне кажется твой Джокер выглядит душкой. Дай-ка карандаш, Ник. Ну! Я не испорчу. Пара штрихов и готово.

– Держи, – хмыкнул Ник, передавая ему карандаш без особого сожаления – сегодняшний рисунок вышел неудачным и вряд ли вмешательство Тима могло его испортить. Бэтмен в подворотне среди коробок смотрелся неплохо, а вот стоящий напротив него Джокер выглядел смешно и жалко. Злодей скрючился, словно маялся животом, улыбаясь растерянно и затравленно. Ник попытался исправить положение добавив пару складок на щеках и в уголках глаз, но вышло только хуже. Теперь злодей казался не просто жалким, но еще и старым. – Держи. Надеюсь, это будут не титьки.

Одноклассники рассмеялись, а Тим взял карандаш и… Линия здесь. Росчерк там. Тень. Блик. Ник следил за точными, скупыми движениями Тима и не мог понять, как же он это делает. Теперь Джокер не жался в углу побитой собакой, а готовился к прыжку. Улыбка все так же растекалась по лицу, но теперь в ней не было слабости – она походила на оскал бешеного пса. Такой ясный раньше исход, уже не казался однозначным: бравада Бэтмена выглядела натужно, словно он ухватил тигра за хвост и теперь не знает, что с ним делать.

– Стало немного напряженнее, правда? – Сиськи отложил карандаш и взглянул на Ника. – Если добавишь свисающую над головой Джокера пожарную лестницу, это уравновесит композицию и привлечет внимание к антагонисту. Я бы так и сделал если бы был тобой.

– А если бы не был?

– Обошёлся бы сиськами, – Тим улыбнулся. – Давай ко мне после школы? Хочу кое-что тебе показать.

– Что? – спросил Ник.

– Секрет. Но тебе точно понравится.

***

Тим сходил с ума по «Хроникам Темной луны» и «Рыцарю Вампиру», а Ник боготворил «Бэтмена» и меньше, но совсем чуть-чуть, «Хранителей» и «Капитана Америку». Симпатии Тима в рисовании склонялись к европейскому стилю, вычурному и избыточному, а Ник предпочитал простую, добротную американскую классику. Кумиром Тима был Мебиус и Оливье Лембруа, Ника – Дейв Гиббонс. Зато в одном они сходились – нет группы лучше Блэк Саббат, пророков её Оззи и Дио, а песня про Железного Человека звучит просто охерительно:

«Железо шагов

Сеет дрожь в сердцах врагов,

Вряд ли мы убежим -

Человек железный снова жив!» – особенно, если петь во всё горло, не обращая внимания на мамаш с колясками.

Они выяснили всё это пока шли через три улицы (Брентвуд, Манор и Принцесс), к дому Тима. Небольшой, красного кирпича, с крыльцом, на котором не смогла бы свернуться клубком даже кошка, он стоял в ряду таких же домов и походил на дом Ника, словно брат-близнец. Глубокий, влажный, с высокими потолками и узкими, как пенал комнатами. Сумрачный на первом этаже и чуть более светлый на втором. Они даже пахли внутри одинаково – штукатуркой и сырым деревом. Только у Ника в прихожей к этому запаху примешивался аромат фрезии, которым с утра поливала себя мать, а у Тима нос щекотал ненавязчивый, химический, чуть восковой дух мебельной полироли.

Оставив обувь у порога, они выпили на кухне шоколадного молока и поднялись на второй этаж. Лестница упиралась в белую дверь. Ник успел заметить зарубки на косяке (это выглядело так, будто кто-то отмечал рост ребенка поставив его у двери и метая в косяк мачете), плохо затертые серые пятна рядом с ручкой и ярко-красную табличку с надписью «Ошибка 404. Запрашиваемая дверь не найдена». Потом Тим толкнул её и …

– Ха… – сказал Ник, застыв на пороге. И потом выдохнул ещё раз. – Ха…

Вся комната от пола до потолка была обклеена рисунками: большими и маленькими, выполненные ручкой, простым и цветными карандашами и даже пастелью и красками. Одни – только намечены, другие – детально прорисованы. Они смотрели на мальчишек с разлинованных, вырванных из тетрадей страниц, салфеток, листов бумаги для набросков и даже с картона, серого и толстого, как слоновья шкура.

Их было так много, что у Ника зарябило в глазах. Монстры, вампиры, пираты и супергерои, соседствовали с острыми, похожими на иглы, космическими кораблями и вздымающимися ввысь блоками мегаполисов. Их разбавляли джунгли, пустыни, далекие галактики, рассыпающиеся в прах города… Это казалось настолько невозможным, настолько невообразимым, что Ник потерял дар речи. Так мог рисовать художник. Настоящий художник, а не тринадцатилетний лоботряс, главной заслугой которого, стала намалеванная на фотографии грудь. Ник сомневался, что даже у мистера Уортерса, преподававшего в их школе рисование, могло получится лучше.

Не помня себя, Ник сделал шаг, другой и замер перед рисунком, на котором стая птиц, похожих на птеродактилей, атаковала человека. Тот заслонялся рукой и пытался укрыться среди камней. Вдалеке, виднелся разрушенный полис, намеченный, несколькими быстрыми, резкими линиями. Над развалинами домов висели тучи и молнии били в сухую, выжженную землю.

– Не обращай внимания на эту фигню – здесь я намудил с перспективой и завалил горизонт, хотя птички вышли что надо. А вот тут, вот тут – видишь? – Тим ткнул в висящий рядом набросок, на котором Росомаха резал на ремни монстра, напоминающего ящерицу. – Послал к херам все пропорции. Вроде это должно было сработать на динамику, но на самом деле вышло так себе. Всё равно, что демонстрировать девчонке яйца вместо члена: вещь необходимая, но впечатления не производит.

– Думаешь с членом будет иначе? – хмыкнул Ник. – Или девчонки научились радоваться мелочам?

– Судишь по собственному опыту, умник? А теперь можешь начинать. Я готов. И жду.

– Чего ждёшь? – удивился Ник.

Манера Тима молниеносно перескакивать с одной темы на другую сбивала Ника с толку. Он терял нить разговора и боялся сболтнуть глупость.

– Разве ты не станешь поливать дерьмом мои рисунки? – Тим вздернул брови вверх и сложил руки на груди. Ни дать ни взять важная птица! – Не стесняйся. Говорят, гении нуждаются в критике.

Ник чуть не поперхнулся от такой наглости.

– Гении? Хо-хо-хо! Страдаешь манией величия?

– Почему страдаю? Наслаждаюсь! – Тим вдруг замолчал, стер с лица улыбку и пристально взглянув на Ника, сказал совершенно серьезно. – Мне важно знать, как всё выглядит со стороны. Иногда мне кажется, что я могу взять и нарисовать весь этот чёртов мир. Просто всё на свете! Станцию Баттерси. Лондонский Глаз. Уток в Гайд-парке. Соседского мопса – и он будет жить, чувствовать, дышать. Надо только ухватить момент вдоха, поймать карандашом и перенести на бумагу. И я чувствую, что вот-вот сумею, смогу… Но ничего не получается. Помнишь на уроке истории нам показывали жуткие посмертные фотографии? Ну, где мертвые люди выдаются за живых?

– Да.

– Я чувствую себя владельцем фотоателье, который пытается оживить то, что уже мертво. Подрисовываю глаза, чтобы они казались открытыми, румяню щеки, вставляю палку в задницу трупа, чтобы он стоял. И мои мертвецы неплохо смотрятся на карточках. Неплохо… Для мертвецов. Понимаешь?

Ник кивнул. Несмотря на то, что его собственные рисунки рядом с работами Тима казались беспомощными каракулями, он понимал. Это знание далось ему, когда он снова и снова пытался перерисовать одну и ту же сцену. В глазах темнело от усталости, пальцы немели, а отсиженная задница молила о пощаде.

– Тогда поговори со мной. Посмотри на эту мазню и скажи, что тебя цепляет, а что нет. Где ошибся, соврал, слишком приукрасил. Говори, Ник, я не обижусь.

– Правда?

– Ага. Но помни, если зарвёшься я пририсую тебе сиськи в выпускном альбоме.

– Эй, притормози! Я бы хотел выглядеть более мужественно… Вот как этот Халк. Кстати, мне кажется, что он составлен из отдельных частей.

– Заметил! Здесь я пытался показать…

И они говорили. Много. Долго. Спорили, перебивая друг друга. Тыкали пальцами в рисунки и даже снимали их со стены. Иногда Тим хватал со стола карандаш и начинал править там, где Ник видел недостатки. Они размахивали руками, строили страшные рожи, пихались локтями. Вначале Ник стеснялся, путался в словах, не мог ясно выразить мысли. Но в случае с Тимом это не работало – Тим мог разговорить даже булыжник.

Под конец они орали как бешенные и смеялись так громко, что вернувшаяся с работы Нина Торн, поднялась в комнату сына, чтобы узнать всё ли у них в порядке.

– Да, мама, – ответил Тим. – Никакого повода для беспокойства. Я наконец-то нашёл друга…

– О…– мать покачала головой. – Последний раз, когда ты так говорил, мы полночи отлавливали в спальне гадюку, которую ты принял за ужа…

– Ник – не гадюка.

– Согласна. По крайней мере выдворить его из комнаты с наступлением темноты будет гораздо проще. Твои родители знают, где ты, Ник?

– Да, мэм, – сказал Ник. – Я звонил им после школы.

– Тогда всё в порядке. Только прошу вас – не ржите, как лошади. Мальчики должны ржать…

– Как кто, мам? – спросил Тим, с совершенно невозмутимым выражением на лице.

– Как… Тьфу, на тебя Тим! Вечно ты меня путаешь. Если захотите подкрепиться, спускайтесь вниз. Я приготовлю тосты с джемом.

– Чуть позже, мам. Я хочу показать Нику кое-что…—Тим нырнул под кровать и вытащил из-под неё две белые картонные коробки. – Сейчас вырву из его груди вопль зависти, и мы придём.

– Хорошо, но пусть он будет не слишком громким. Мисс Конор уже наверняка отдыхает, а стены здесь тонкие.

Тим скривился.

– Тьфу ты! Всё время забываю, что её второе имя Сара…С тех пор как соседке установили этот навороченный железный протез вместо правой руки, характер мисс Конор окончательно испортился, – пояснил он ничего не понимающему Нику и похлопал по полу рядом с собой. – Бросай кости сюда. И подвигайся ближе.

Ник так и поступил, но Тима это не устроило.

– Ещё! Ещё ближе. Вот так, хорошо… Видишь, ма, тут не о чем беспокоиться! Если он закричит я заткну ему рот.

Тим скорчил страшную рожу и протянул руки к Нику словно, пытаясь схватить его. Вид при этом у него был удивительно дурацкий, так что Ник не выдержал и прыснул от смеха. Нина Торн сокрушенно покачала головой и вышла из комнаты, затворив дверь. Её домашние туфли (флоп-флоп-флоп) прошлепали по лестнице, а минуту спустя снизу поплыл сладкий как патока голос Гэри Барлоу. Он сетовал, что любовь требует времени и жаловался на детку, которая так бездарно его потратила.

– О! Ма включила музыку, значит можно не торопиться. Она будет танцевать под эту песню, потом под Элтона Джона, потом под Спайс Герлз и только после этого возьмется за тосты. Думаю, тебе хватит времени, чтобы рассмотреть…

Ник подумал, что это новая порция творений Сисек и сейчас ему снова придется выражать восхищение (неподдельное, хотя уже и несколько утомительное), но коробки оказались до верху заполнены комиксами.

– Подожди, – Тим достал пачку журналов из коробки, что стояла ближе к нему, быстро просмотрел их, положил на место и задвинул обратно под кровать. – Я позвал тебя именно из-за этого, а не из-за своих дурацких рисунков. Нет вру, и из-за них тоже. Но вот… Смотри!

Ник взял в руки журнал, что протягивал ему Сиськи и обомлел.

– Очуметь… – прошептал он, листая страницы. – Где ты это взял?

– Неважно, – отмахнулся Тим. – А теперь взгляни сюда. Видишь? Где написано «Художник».

– Да, – выдохнул Ник, замирая от восторга. – Да!

– Мне кажется это знак. Как думаешь?

Ник думал ровно так же. Просто у него не было слов, и он кивнул. Человека, нарисовавшего комикс звали Ник Шелби. Так же как его.

***

Кто-то рождается с серебряной ложкой во рту, но тёзка Ника Шелби, верно, держал не ложку, а карандаш. Пока прочие дети лепили куличи из песка, таскали за хвост кота и гремели погремушками, Ник рисовал. Его мать вспоминала, что он мог рисовать всем, что попадалось под руку: красками, овощным пюре, помадой, зубной пастой, кремом для обуви. Любой предмет, Ник оценивал с точки зрения изобразительных возможностей – проводил им по полу, стене, столу, шкафу, дивану… Однажды он добрался до банки с томатной пастой и чуть не свёл с ума миссис Шелби, которая приняла её за кровь.

«Мы всё не могли понять, что ему от нас нужно, – говорила она в интервью «Вестнику Лидса», маленькой газетенки, тираж которой не превышал двух тысяч экземпляров и распространялся бесплатно среди членов организации «Матери в борьбе за нравственность» и «Сообщество заводчиков йоркширского терьера в Уэтерби». – Вначале он подолгу смотрел на какой-то предмет: на вазу там, на тарелку с печеньем, на книгу, забытую на столе – да на что угодно! Ник просто выбирал вещь и пялился на неё. Стоило убрать ее или переместить, сдвинуть с места – сразу начинал плакать. Я думала, может у него какая-то мозговая болезнь, опухоль или менингит, но во всем остальном он не отличался от других младенцев: ел, спал да марал пеленки.

Ей-ей, ничего особенного в нём тогда не было, да и позже, по правде говоря, тоже. Меня жутко бесила его привычка пачкать всё, до чего он мог дотянуться. Сколько часов я провела, пытаясь отмыть пол и стены от разных пятен – не сосчитать! С тех пор я знаю, что хуже пятен от оливкового масла, только морковное пюре и черничное варенье. Но потом Патрик, мой муж (благослови его Господь!), купил Нику карандаши. И как же стало хорошо! Ага, так хорошо, что мальчик выиграл специальный приз на конкурсе юных художников. Об этом писали в газете, навроде вашей. Сколько тогда ему было? Постойте, дайте припомнить… Верно, только два исполнилось. Точно, два!».

Ник нашел потом и газету, и статью, где под коротенькой заметкой – «Юный гений берет на конкурсе специальный приз! Рисунок собаки покорил сердца жюри. Художнику только исполнилось два года» – были размещены фотография толстощекого малыша, серьезно глядящего в камеру и рисунок, сделанный мягким серым карандашом. На нём пес, похожий на растрепанную швабру, бежал куда-то по своим делам. Чуть дрожащая линия под лапами – дорога. Помятый шар вверху – солнце. Простой, наивный рисунок, сделанный небрежно и будто бы второпях. Словно художник набросал его мимоходом, уложившись в несколько коротких мгновений, пока собака мчалась мимо него. В нём не было ничего особенно, кроме того, что малыш, изобразивший пса, только недавно научился ходить и говорить «мама», вместо «ам-ам».